Турий пир

— Я думал, «танеште» означает «умелый охотник» или «король охоты»… — растеряно произнес Альвион, когда дед старательно задернул за ними полог шатра.

Асгон сложил руки на груди, словно чтобы не дать воли гневу.

— Ну же, скажи своему внуку, что означает это слово! — обратился он к тестю.

— Оно означает «наследник короля», «будущий король», — неохотно произнес тот.

Альвион открыл рот.

— Я не… Так ты хотел, чтобы старейшины признали меня твоим наследником! А они не хотели!

— Вроде того.

Покосившись на мрачного, как туча, Асгона, дед продолжал:

— Если у короля нет сына, он вправе выбрать себе танеште среди внуков, племянников и прочей родни. Вот я и выбрал своего внука. Что тут удивительного?

— Удивительного здесь то, что мы с Альвионом узнали об этом только что, — Асгон говорили низким голосом, напоминающим рычание. — Пока мой сын не вошел в совершенные лета, я несу за него ответственность и никому не позволено принимать решения, касающиеся его судьбы, через мою голову!

Дед отвел глаза.

— Я не знал, как все пройдет. Не мог ничего обещать. Все могло пойти прахом в любой миг!

— Твои обещания никому не нужны! Ты, самое малое, должен был сказать нам о том, что собираешься сделать, и спросить согласия у меня и моего сына!

Альвион, напряженно хмуря брови, думал о своем.

— Но старейшины не хотели наследного принца из морского народа… — пробормотал он. — И ты…

Он поднял взгляд на деда.

— И ты их обманул.

— Никого я не обманывал! — возмутился тот. — Они могли бы и сами припомнить старинный обычай: что человек становится танеште, если на королевской охоте получит от короля его копье и прикончит зверя. Все честно! Моя удача, их потеря!

— Твое дело, как ты королевствуешь и на какой кривой кобыле объезжаешь собственный народ! — прорычал Асгон. — Но с моим сыном и со мной так поступать не смей!

— Кто дал тебе право так со мной разговаривать!? — вскипел дед. — Если ты не уважаешь во мне отца своей жены, изволь уважать мои седины! Или в морском народе принято дерзить старшим?!

И он сердито стукнул копьем об утоптанную землю.

— Старшим? — Асгон склонил голову набок, чтобы не упираться макушкой в верх шатра. — В мои восемьдесят пять меня уже подводит память, или мы с тобой еще в прошлый раз выяснили, что я тебе в отцы гожусь?

Дед сдулся.

— Это про уважение к сединам, — продолжал Асгон. — А что до уважения к отцу моей жены… Мера моего уважения к нему — уважение и любовь, которые он питает к моей жене. Твоя дочь любит тебя, старик, а ты ни разу не вспомнил о ней за все эти годы! Ты требуешь себе уважения по праву отца, но сам, как видно, то ли крепко забыл, то ли никогда не знал, что значит это слово! Иначе бы ты не пытался хитростью обойти человека, сына которого захотел сделать своим наследником!

Тишина, которая наступила после его отповеди, была очень громкой.

— Так ты нарочно дал мне Бодило, — вдруг заговорил Альвион. — Ты знал, что кабан не дохлый и просто хотел, чтобы я добил его королевским копьем… Споткнулся ты тоже нарочно?

Дед поморщился с таким видом, как будто раскусил гнилой орех.

— Разве я похож на скудоумного — валиться на землю рядом с раненым вепрем? Если бы зверь распорол мне нутро, кто заставил бы старейшин признать тебя моим наследником? Я хотел прыгнуть вепрю на загривок, чтобы он не вздумал задать стречка.

Альвион опустил плечи.

— Конру ты тоже нарочно отослал? — спросил он.

— Конечно. Он бы еще взялся бросаться на вепря первым — и все испортил.

В щель между пологом и стеной шатра просунулась голова Конры, как будто вызванного собственным именем, словно заклинанием.

— Ты скоро? — спросил он у короля. — Мы уже сняли шкуру и мясо повесили вариться.

— Костер сложили из орешника, дуба и рябины?

— Да, все, как ты велел.

— Тогда иди, я сейчас.

Голова Конры исчезла, и дед бочком двинулся к выходу.

— Мы не договорили, — предупредил Асгон.

— Завтра договорим, — буркнул дед, поспешно выбираясь из шатра.

Альв с отцом не торопясь вышли наружу. На поляне было безлюдно, темно и тихо, но в чаще по левую руку горел огонь, и оттуда доносились голоса людей и взлаивание псов.

Отец и сын вышли на середину поляны. Альвион поднял взгляд: из темноты леса звезды в ясном небе показались ему огромными, как снежки. Казалось, там, наверху, светло, как на открытом месте, а здесь, в лесу, уже настала глухая ночь.

— Хочешь быть королем народа холмов? — вдруг спросил у него отец.

— Что? — изумился Альвион. — Ты чего вдруг?

— Я просто задаю тебе вопрос, который должен был задать тебе дед, — сказал Асгон. — Ведь наследник короля — это человек, который рано или поздно королем станет. Так хочешь или нет?

— Конечно, нет! — Альвион рассмеялся, но словно с беспокойством. — Будто ты не знаешь, что я хочу быть следопытом. Как ты.

— Так я не всегда был следопытом, — сказал Асгон. — В юности я, как все мои родные, был рыбаком. Потом мне захотелось повидать Нумэнор, и я пошел в моряки: возил камень из Ондосто, лес из Андуниэ, охотился на китов и моржей. Потом я захотел увидеть Средиземье, а в Виньялондэ услышал про следопытов — и стал следопытом. Потому не вижу ничего плохого, если человек в своей жизни занимается разными делами.

Они замолчали, глядя, как из-за темной гряды Мглистых гор поднимается Небесный Меченосец.

— Помнишь, как ты сказал, что алмазы на ножнах Мэнэльвагора побагровеют, когда он обнажит меч перед концом мира? — спросил Альвион.

— Помню.

— Я потом много дней встречал его восход с бьющимся сердцем: вдруг алмазы побагровеют сегодня и я… и я не успею увидеть ничего: ни Эрин Ворн, ни Тирн Гортад, ни Хитаэглир…

Сзади послышались шаги. Отец и сын обернулись: к ним приближался человек, закутанный в темный плащ. Но по высокому росту они сразу узнали Сету Верхочута.

Подойдя, тот поклонился и обратился к Асгону:

— Господин, еще в юности я слышал песни и рассказы о том, как ты сватался к дочери Короля-Лиса. С тех пор мне хотелось своими глазами увидеть человека, который совершил столько подвигов, чтобы завоевать возлюбленную. Позволь пригласить тебя на турий пир.

Сета перевел взгляд на Альвиона.

— Тебя, танеште, я тоже зову на пир. Мне сказали, сегодня ты добыл своего первого вепря и тот оказался великаном, какого здесь не припомнят?

— Мы были с дедом, — сказал Альвион, радуясь, что в темноте не видно, как он краснеет.

— И ты спас королю жизнь, когда вепрь его завалил, и нанес зверю смертельный удар: немалое дело для отрока, который видел всего четырнадцать зим, — добавил Сета.

— Спасибо за приглашение, Сета Верхочут. Мы ведь принимаем его, так, танеште? — с улыбкой спросил Асгон у сына.

Сета повел их на огонь, и шагах в тридцати от большой поляны обнаружилась небольшая прогалина, со всех сторон окруженная древними дубами, чья бронзовая листва еще крепко держалась за темные, как железо, ветви.

Посреди прогалины горел длинный костер, а над ними висели большие котлы, где булькало и кипело варево. Однако запах вареного мяса не мог перебить запаха свежей крови: с толстых ветвей дубов свисала наполовину разделанная бычья туша, а рядом сохла черная шкура. Охотничьи псы, рыча и огрызаясь, лизали окровавленную землю, а самые удачливые уже глодали бычьи мослы, устроившись поближе к огню и людям, сидевшим вдоль костра на бревнах.

Альвион успел озябнуть и с удовольствием сел к огню вместе с Сетой и отцом.

— Я лишь слышал о таком обычае, как турий пир, — вполголоса заговорил Асгон. — Не расскажешь ли о нем?

Сета пожал плечами:

— Я мало знаю про такие вещи: я не певец и не хранитель преданий. Я знаю только, что это древний обычай, еще тех времен, когда наш народ жил на востоке, за Мглистыми горами. Там, говорят, за темными лесами лежат бескрайние равнины, где пасутся стада диких быков, которых называют турами.

— А, так это из-за них пир называется турьим! — воскликнул Альвион, и Сета кивнул.

На другом конце костра поднялся король, и Альвион удивленно уставился на деда: тот был в принесенной Сетой белой рубахе, а на его седых волосах лежал тисовый венок с головы быка.

— Собрались мы по обычаю нашего народа, чтобы тайное стало явным, незримое — видимым, а сокрытое вышло на свет, — громко заговорил король. — Все, кто здесь есть! Призываю вас в свидетели и заклинаю вас камнем на каирне вашем, немочью на теле вашем, лезвием врага на горле вашем: слушайте внимательно, запоминайте крепко и передавайте правдиво! Нынче будем мы пировать ради Диама Язвеца, сына Лейдана и Фейне, щедростью его побратима Сеты Верхочута, первого воина.

Сета встал и поклонился.

— За трапезу! — произнес король, опускаясь на место.

Повинуясь взмаху его руки, вперед выступил волынщик и громко заиграл на волынке с глиняной рогатой козьей головой и ножками с копытцами.

Все принялись наливать и пить мясной отвар: кто из мисок, кто из рогов, кто из кружек-воронок, наскоро скрученных из бересты. Все вели себя чинно: никто, как обычно во время пира, не смеялся во весь голос, не пел вразнобой, не спорил с соседом и не пытался затеять драку или хотя бы просто померяться силами тут же, на траве. Когда сварилось мясо, от него прямо в котле отрезали куски и ели с ножа.

Когда волынщик, весь красный от натуги, закончил играть и тоже подсел к костру перекусить, на его место вышел человек с небольшой арфой, узкой и длинной. Его распущенные темные волосы ниспадали до пояса, а на голове красовался венок из омелы: в неровном свете костра золотистые ветви омелы, усыпанные полупрозрачными белыми ягодами, походили на золото и жемчуг. Все радостно закричали и захлопали в ладоши.

Альвион узнал арфиста: это был Гверх Дербник, королевский певец.

— Что прикажет король, чего желает собрание? Я могу спеть вам всю ветвь о драконе Гратугре и разорении Золотого и Медного домов, начиная с плача по Эйтри, сыну Синдри Гулля, и заканчивая песнью о великом походе карлов на север.

— Если ты споешь всю эту ветвь, наш пир на неделю растянется, — ответил король и обратился к пирующим: — Какую из драконьих песен вы больше всего хотите послушать — но одну-единственную?

Послышались крики «спой про Эйтри Золотого!», «нет, про то, как карлы отомстили драконам!», «спой, как Фарин затопил Гратугра в Синих горах!». Но громче всех были крики «Проклятие Красной долины!»

Альвион заметил, что отец улыбается. В ответ на взгляд сына Асгон сказал:

— Я встретил твою маму как раз когда шел в Красную долину проверить, держится ли осыпь над входом в Медную сокровищницу, где заточен Гратугр. А посватался я на обратном пути...

Тут грянула песня:

Пировал Лангбарда отпрыск,

Двалин Медекователь,

в глубо́ко-крепкой палате

из меди твердо-огнистой,

звонко-кроваво-блестящей,

где сладкохмельны и мед, и песни…

Альвион, конечно, был наслышан о печальной судьбе великой сокровищницы карлов на севере Мглистых гор, но дальше шла совсем незнакомая история:

К пиру Медевладычного

Человек незнаем явился,

Черный, с лицом сокрытым.

«Двалин, верни», — промолвил,

«Перстень волшебный», — молвил,

«Колец властелину», — молвил,

«Вышел твой срок».

Двалин предлагал черному человеку выкуп: чистой меди больше, чем увезут пятьсот быков, чашу Медноугольную, в которой не иссякал мед, и меч Медноцвет, что в бою вспыхивал алым. Но черный человек не соглашался и все требовал назад волшебный перстень. Тогда выхватил Двалин меч и ударил черного человека, но алый клинок прошел сквозь него, как сквозь дым. И тогда черный человек проклял владыку Медной сокровищницы драконьим пламенем и пообещал, что карлы потеряют все добытое благодаря перстню и еще больше.

Заканчивалась песня кратким, всем известным рассказом о том, как после смерти Двалина дракон Гратугр отомстил его сыну Фарину, испепелив его и захватив Медную сокровищницу.

— Это правда — про черного человека? — спросил Альвион у отца и Сеты, когда песня закончилась и слушатели принялись дружно хлопать в ладоши и топать ногами в знак благодарности.

Асгон пожал плечами, а Сета встал и обратился к певцу:

— О Дербник, танеште хотел бы знать, правда ли это? И откуда известно о проклятии черного человека?

Певец гордо вскинул голову:

— Конечно, правда! Мой наставник Киат Благострой говорил мне, что учитель его учителя, сам Силир Сладкоглас, был на том пиру у Двалина Медекователя и видел черного человека своими собственными глазами! Потому что великие карлы, владыки сокровищниц, высоко ценили певцов народа холмов!

— И мы ценим их не ниже, вот доказательство, — сказал дед и, сняв обручье, украшенное оранжевым, как лисий глаз, сердоликом, отдал его Гверху.

— А можно еще спросить, кто такой «властелин перстней»? — не выдержал Альвион.

Гверх уставился на Альвиона, как сокол на мышь:

— Не перстней, а колец! Танеште следовало бы знать, что «властелин колец» — это величание всякого владыки, оделяющего кольцами, запястьями и гривнами! — тут Гверх со сладкой улыбкой повернулся к королю: — В том числе и владыки Железного дома…

Дед вздохнул, снял еще одно обручье, из витого серебра, и подал певцу.

— Теперь спой нам песню о Безымянном. Ты знаешь какую.

Гверх тряхнул волосами, ударил по струнам и снова запел:

Невесел багряный клен

Горевестников веселья,

Горюет боярышник рдяный

Отрады сажеодетых…

Альвион нахмурился и взглянул на отца, но тот лишь недоуменно покачал головой. Альвион перевел взгляд на Сету, и тот прошептал:

— Эта песня сложена в старинной манере, богатой… я и сам не все понимаю, но смысл примерно такой: Безымянный горевал из-за побратима, которого убили. Но никто не признался в убийстве, и не с кого было требовать цену крови, некому было мстить… как и в моем случае, — Сета вздохнул, а потом продолжал: — На тризне воины пили соленое вино…

— Что? — удивился Альвион.

— Не знаю… Безымянный, опечаленный, уснул на кострище, завернувшись в бычачью шкуру, и увидел во сне, что очутился в серой долине, где горит множество костров. И позвал он друга, и тот явился, и рассказал, что его тайно умертвил соперник в любви и забрал его зарукавье. Наутро Безымянный обвинил этого человека в убийстве, но у него не было никаких доказательств, и тогда он вызвал его на поединок истины. Как положено, отмерили место для поединка копьями, огородили ветвями орешника, окропили бычьей кровью… Тот человек снял рубаху, — потому что на поединке истины и посейчас сражаются без рубахи, — пояснил Сета, — и все увидели у него над локтем зарукавье сына вождя… Так все и открылось. В награду вождь отдал за Безымянного свою дочь и провозгласил танеште, так что Безымянный стал править после него. И заповедал Безымянный, чтобы королем теперь всегда был тот, кто больше всего на него похож: рыжий, как лис, хитроумный, как лис, своевольный… ловкий… остроглазый… прозорливый… все, как лис.

Альвион взглянул на деда: под зеленым венком в седых волосах алеют в свете костра последние рыжие пряди, голубые глаза зорко поблескивают, как у следопыта в засаде.

— Так Безымянный — это…

— Да, это твой предок, первый король нашего народа, — кивнул Сета.

Только Альвион собрался спросить, откуда у Безымянного такое имя, как король отставил в сторону простую глиняную кружку: лишь сейчас внук заметил, что дед пьет не из бронзовой чаши со всадниками и турами.

— Мне пора, — произнес король серьезно.

Люди дружно поднялись и, поклонившись королю, принялись оттаскивать в сторону бревна, на которых сидели, и снимать с рогулек котлы.

В огонь сунули несколько факелов. Когда они ярко запылали, люди повыдергивали из земли рогульки и принялись выкатывать из костра недогоревшие поленья, а потом ногами выбрасывать на траву горящие уголья и выгребать золу. После Конра прошел по оставшейся от костра дорожке, разметая пепел до самой земли пучком рябиновых ветвей. Пепел кружился в воздухе и оседал на траву, словно грязные снежинки.

Королю подали его бронзовую чашу, полную до краев. Дед, помедлив и словно собравшись с духом, начал пить. Из угла его рта потекла темная струйка, пропитывая небольшую, сплошь седую бороду. Капля упала на рубаху и побежала по белому льну, оставляя темно-алую дорожку.

— Что он пьет? — шепотом спросил Альвион у Сеты.

— Кровь черного быка, — еле слышно ответил тот, и Альвиона передернуло.

На поляне теперь было тихо, только трещали факелы и еле слышно шипели в холодной траве остывающие головни. Даже собаки помалкивали: либо спали, свернувшись в корнях дубов, либо жались к людям.

Допив кровь, дед перевернул чашу вверх дном, словно чтобы все видели, что она пустая. Потом шагнул на дорожку из-под костра и лег на землю. Поерзал, устраиваясь поудобнее, и сделал знак рукой. Несколько человек сняли с ветвей дуба бычачью шкуру и накрыли ею короля с головы до ног — не как одеялом, а как парусом. И потом еще завалили сверху лапником — словно насыпали погребальный курган.

Эхвар Черника махнул рукой, и люди тихо пошли с прогалины прочь, оставляя короля в стылой темноте.

— Но… — начал Альвион, однако Сета приложил палец к губам и поманил отца и сына за собой.

Когда они вышли из леса на большую поляну, люди, не разводя заново костров, тихо разошлись по шатрам и шалашам. Альвион оглянулся: на прогалине под дубами не брезжило ни единого огонька.

— Дед что, так и останется там лежать? — спросил он у Сеты.

Тот кивнул.

— Что он там делает?!

— Он спит и видит верный сон, — промолвил Сета. — Ты тоже иди спать, танеште. Никто не должен шуметь и жечь огня, пока король не проснется: таков обычай турьего пира. Спокойной тебе ночи, а верных снов я тебе желать не буду, ты еще слишком юн для этого.

Забравшись под одеяла и плащи рядом с отцом и закрыв глаза, Альвион видел, как кружится дедова чаша, как скачут наперегонки с быками всадники, как горят факелы в их руках и взблескивают острия копий…

А потом Альвион понял, что всадники скачут ему навстречу, словно два потока, справа и слева от него. Он взглянул вперед и увидел в пламени костров погребальный курган с черной дырой входа. Он шагнул внутрь — и оказался в земляной норе. То ли он стал маленьким, то ли нора была не нора, а пещера, и над ней росли огромные деревья, чьи мощные корни оплетали потолок и стены.

«Идем», — позвал незнакомый голос.

«Куда?» — удивился Альвион.

«Вниз».

Он сделал шаг в темноту, и она расступилась перед ним — или просветлела. Он словно был окутан сияющим облаком или туманом, густым и непроницаемым, но за которым в безоблачных небесах пылало солнце, заставляя дымку светиться.

А потом ему показалось, будто он плывет по реке, над которой стелется туман, потому что по обе стороны, подобно берегам, возникали видения. Это были люди, их жизнь, но эта жизнь текла в другую сторону, и он видел только отдельные картины, которые заставляли его то улыбаться, то печалиться.

Там всегда были остроглазые рыжие мальчики, юноши, мужчины, старики — похожие на Старого Лиса и Альвиона, были женщины, похожие на его мать… Другие люди — их лица тоже казались знакомыми, словно лица друзей и соседей.

«Это наши…» — прошептал Альвион.

«Да, это твои», — ответил голос, похожий на зов рога в дальних холмах.

Альвион… Альвион ли? Он стоял на последней ступеньке, и дальше… дальше все было темно, только из мрака возникали сполохи пламени, как будто там, внизу, распахнул ужасную пасть дракон. Сквозь рев пламени доносился еле слышный плач, и множество испуганных голосов снова и снова неразборчиво твердили одни и те же слова.

«Ты еще слишком юн, чтобы идти дальше».

«А куда мне тогда идти?»

«Иди ко мне».

Альвион с облегчением повернулся спиной к тьме и огню и увидел склон, поросший буковым лесом. Он поднимался вдоль горного ручья по камням, покрытым зеленым бархатом мха, над которым парили розовые и белые цветы камнеломки. Во сне ему казалось, что все это одновременно было очень давно и происходит прямо сейчас. Он поднял взгляд: впереди, под козырьком, с которого потоком лилась вода, темнел зев пещеры.

Но вдруг затрубил рог, и сон дрогнул и разбился, словно витраж, в который запустили камнем. Он в отчаянии упал на колени, пытаясь собрать хотя бы драгоценные осколки — цветы камнеломки, голубой глазок воды в водовороте пены, — но рог трубил и трубил, пока все, что он помнил, не рассыпалось прахом и не утекло из рук, словно вода или время.

Альвион проснулся от рога Конры, который, не переставая, трубил призыв. Он вдруг испугался, что что-то случилось с дедом: пожилой человек, а спит в октябре на голой земле! Выбравшись из шатра в промозглое серое утро, Альвион побежал на поляну турьего пира.

Здесь уже успели собраться люди: взлохмаченные со сна, зевающие в кулак, они кутались в плащи и пестрые одеяла, сплетенные из полосок ткани, войлока и кожи. Альвион протолкался сквозь толпу, и у него отлегло от сердца, когда он увидел деда.

Король сидел на бревне, нахохлившись и прикрыв глаза. Он выглядел старым и измученным, а принесенная Сетой рубаха теперь походила на саван вставшего из могилы мертвеца: вся в бурых пятнах крови, в земле, пепле и гари. Но Альвион с облегчением заметил, что «саван» надет не на голое тело, а на обычную дедову одежду.

Перед королем стоял Сета. Он единственный выглядел так, как будто не ложился: одежда в безупречном порядке, воинская коса заплетена волосок к волоску, сна ни в одном глазу.

— Скажи, о король, есть ли у тебя верное слово о судьбе Диама? — спросил он.

Но дед покачал головой.

— Погоди, Верхочут… — его голос прозвучал сипло.

Король медленно обвел собравшихся взором и с трудом поднялся, тяжело опираясь о плечо Конры. Затем откашлялся и громко произнес:

— Слушайте меня, люди, — и не говорите, что не слышали! Нынче изреку я верное слово, и да поразит мое лицо язва порицания, посрамления и поругания, если я солгу!

Сета не шелохнулся, но весь сделался как ловчая птица, готовая сорваться с перчатки. Король перевел на него взгляд, и Альвион увидел в глазах деда жалость:

— Знай, Верхочут: теперь костер Диама горит в земле, где не светят ни солнце, ни луна.

Сета ничего не сказал, только склонил голову, принимая ответ короля. Он снял золотое ожерелье и браслеты, отдал их оруженосцу, а после распустил свою черную косу, зачерпнул из травы вчерашний волглый пепел и провел рукой по волосам, сделавшись наполовину седым.

— Есть ли у тебя, о король, верное слово о том, как Диам принял смерть? — спросил он.

Дед кивнул.

— Есть. Его похоронила под собой лавина. Лавина, которую спустили на него люди из рода Бузины.

Вперед протолкался Аффа. Вид у него был очень встревоженный.

— Этого не может быть! — воскликнул он. — Я не слышал, чтобы у кого-то в моем роду случилась распря с Диамом Язвецом!

Дед вдруг повернулся к Конре:

— Скажи мне правду, о юноша, а если солжешь, да будет на тебе проклятие моего дня, моей жизни и семерых моих предков: вскочил ли у меня на лбу нарыв?

— Нет, о король, — отвечал удивленный оруженосец.

— А на правой щеке? — и дед повернул к Конре правую щеку.

— Нет, о король.

— А на левой? — дед повернулся к оруженосцу левой щекой.

— Нет, о король.

Дед принял удивленный вид, а потом воздел указательный палец:

— Тогда, верно, веред выскочил у меня на подбородке или на носу!

— Нет же, король, не выскочило у тебя никаких нарывов, ты чего? — изумился простодушный Конра.

Дед повернулся к Аффе.

— Если так, то я не понимаю, как кто-то может оспаривать мое слово, — произнес он.

Аффа словно сделался ниже ростом.

— Род Бузины готов заплатить за Диама цену крови: сто… нет, двести овец, двадцать отрезов полосатой ткани, две дюжины… — торопливо начал он.

— Я не собираюсь брать за своего побратима цену крови, — холодно перебил его Сета. — Сейчас я должен вернуться к семье Диама с недоброй вестью, устроить тризну и поминальные игры и сложить плач. А после первого дня зимы… передай своим родичам, Аффа Бузина, чтобы они мыли головы чемеричной водой и умащивали волосы анисовым маслом.

Аффа пошатнулся и, наверное, упал бы, если бы не подпиравшие его с боков люди.

Сета обратился к деду:

— Вчера, согласившись устроить для меня турий пир, ты не назвал свою цену, о король. Это было великодушно с твоей стороны. В благодарность я обещаю исполнить любую твою просьбу, лишь не проси моей жены, моего меча и совершения деяний, противных чести.

— Всякий, кто попросит тебя о бесчестном, уронит собственную честь, — гладко подхватил дед. — Прошу тебя об одном: будь моему внуку, — дед указал на Альвиона. — устами совета, десницей брани и щитом чести.

— Так будет, — Сета склонил голову. — Я сказал.

— Вот ради Сеты я бы, наверное, согласился стать королем народа холмов… — сказал Альвион, когда они с отцом уселись завтракать.

Сам Верхочут уже пустился в обратный путь, не дожидаясь завтрака, на прощание пожав руку Асгону и обняв Альвиона.

— Хотел бы я, чтобы у меня был такой друг, — продолжал Альвион, отправляя в рот горячую овсянку прямо из котелка. — Или даже побратим. А ты что такой мрачный? — спросил он у отца. — Или Сета тебе не нравится?

Асгон вздохнул.

— Нравиться-то он мне нравится. Дело в другом…

— В чем?

Асгон хмурился, глядя в огонь.

— Если между Сетой и родом Бузины начнется кровная вражда, погибнет много невинных людей, — произнес он наконец.

Альвион пожал плечами.

— Так Аффа сам признал вину своего рода.

Асгон перевел взгляд на сына:

— В самом деле? А ты помнишь, что именно он сказал?

Альвион отложил ложку и сосредоточенно нахмурился:

— Когда король сказал, что никто не может его оспорить, Аффа сказал, что род Бузины согласен заплатить цену крови за Диама: двести овец, двадцать отрезов ткани и две дюжины… он не сказал чего.

Асгон кивнул.

— Отлично! Только ткань полосатая. Но все главное ты запомнил верно. Вот и получается, что Аффа не признал вину, а всего лишь предложил заплатить виру, так?

— Но зачем предлагать виру, если ты не виноват?! — удивился Альвион.

— Из страха, быть может? Мне кажется, Аффа хотел откупиться от разгневанного Сеты, чтобы защитить своих родичей.

Альвион в недоумении уставился на отца.

— Ты что-то знаешь про гибель Диама?

Асгон покачал головой:

— Нет, ничего.

— Но тогда почему ты так уверен, что род Бузины не виноват в его смерти?

Асгон серьезно посмотрел на сына.

— Я не знаю, кто виноват в смерти Диама. Но я знаю, что даже на слова свидетелей следопыт не полагается слепо. Не говоря уже о словах людей, которые рассказывают о том, о чем они просто не могут знать.

Глаза у изумленного Альвиона распахнулись и сделались как две голубые плошки.

— Ты про кого… Ты про деда! — воскликнул он.

Асгон кивнул:

— Да. Разве может человек узнать то, чего не знал, напившись бычьей крови и проспав ночь под бычьей шкурой?

— Но это же волшебство! Как в песне про Безымянного!

Асгон покачал головой.

— Я бы не сказал, что турий пир так уж похож на песню о Безымянном.

— Почему же? Все то же самое: уснуть в кострище, завернувшись в бычью шкуру! И попасть…

Тут Альвион умолк и покраснел.

— Да, — сказал он после паузы. — Ты прав. Это все чушь. Нельзя же просто так прогуляться… в Чертоги Ожидания. И вернуться обратно.

Асгон вздохнул.

— Песня о Безымянном, может, и не чушь.

Альвион покраснел еще сильнее.

— Но ты же сам сказал! Как же так?!

Асгон серьезно посмотрел на сына.

— Помнишь, как в «Лэ о Лэйтиан» призрак Горлима Злосчастного явился Бэрэну и раскрыл ему замысел Врага? Может быть, так же и призрак друга явился Безымянному, чтобы поведать о своей гибели и потребовать мести. А потом люди решили, будто дело в том, что Безымянный уснул в кострище, укрывшись бычьей шкурой. И сделали из этого обычай.

— Но зачем!?

Асгон тяжело вздохнул.

— Когда люди вот так теряют близкого человека, который пропал без вести… может, и хорошо, если есть кто-то, кто может сказать им «я точно знаю, какой смертью он умер».

Отец и сын снова взялись за еду и ели молча, пока их не позвали к королю.

Дед сидел у себя в шатре укутанный в плащи и одеяла до самого носа, паря ноги в деревянном ведре, куда Конра время от времени подливал горячую воду.

— Садитесь… — просипел дед, указывая на бревно-лавку, и тяжело закашлялся.

Конра уже держал наготове бронзовую чашу, над которой клубился пар. Альвион с подозрением принюхался, но почуял только аромат алого эля, сваренного с яблоками, рябиной и бузиной и сдобренного медом.

— Погоди, — Асгон остановил Конру, достал из поясной сумки небольшую фляжку и плеснул из нее в бронзовую чашу.

Благоухание согретого солнцем цветущего луга, словно золотая нить, пронизало терпкий аромат осени. Дед кивнул Асгону, взял чашу и принялся пить.

Вернув пустую чашу оруженосцу, король взглянул на внука глазами, к которым вернулся обычный блеск.

— Я поразмыслил над твоими словами. И вот что надумал: я и впрямь переступил через твою честь, скрыв от тебя свои замыслы. Негоже королю так обращаться с танеште. И теперь я должен возместить тебе цену чести.

— Ты ничего мне… — начал было Альвион, но замолчал, услышав мысленный голос отца «Твой дед просит у тебя прощения».

— И потому… — король повернулся к Асгону, — я прошу у тебя, зять, разрешения отвести твоего сына в Железный Дом.

Альвион вздрогнул.

— Куда? — вырвалось у него.

Но тут он вспомнил, что Золотым и Медным домом в народе холмов назывались великие сокровищницы карлов.

— Ты что, хочешь взять меня к карлам? — удивился Альвион.

Дед уставился на него.

— Нет. Железный Дом — так называется сокровищница королей народа холмов. Моя сокровищница.

— Мне казалось… — медленно заговорил Асгон, испытующе глядя на тестя, — что «Железным домом» в народе холмов называют совсем другое место…

Дед спокойно выдержал его взгляд.

— Так и есть. Но это нарочно: чтобы отбить охоту поглазеть на королевские сокровища… в отсутствие хозяина.

Альвион дернул отца за рукав.

— Какое место?

— Страну мертвых, — предупредительно пояснил дед. — Если ты не испугаешься пойти в Железный дом, то в качестве выкупа ты сможешь забрать оттуда все, что сможешь унести… — дед, поразмыслив, добавил: — в руках, но не за плечами.

Альвион фыркнул.

— Это далеко? — спросил Асгон.

— Нет. Часа три в один конец. К утру всяко вернемся.

— К утру? — удивился Асгон.

— В Железный дом можно ходить только по темноте, ночью, — объяснил дед, — Таков обычай.

— Что ж… Если мой сын хочет увидеть Железный дом… — Асгон повернулся к Альвиону: — Ты как?

— Ну… я бы непрочь…

Отец улыбнулся, видя, как заблестели глаза у сына.

— Хорошо. Тогда я даю разрешение.