Гуси-лебеди. Настасья.

1 часть.

Его не нашли. Ни в тот же день, ни на следующий, ни через неделю. Первым из соседнего поселка, бывшего колхоза «Сталинский богатырь», приехал милиционер. Молодой лейтенантик сочувственно глядел на Настасью, задавал вопросы и записывал ответы на них в потрёпанный блокнот. Затем из города на зеленом уазике прикатил хмурый кинолог с большой черной собакой. А потом они все, Настасья, хмурый кинолог, умный пес и немногочисленные жители деревни Стержаки, шли по лесу. Обшаривали кусты, заглядывали в овраги. Изучали следы на тропинках. Вглядывались, не покажется ли, не мелькнет ли где светлая рубашка, не попадется ли брошенная корзинка с грибами.

Лес стоял на пригорке и был виден издалека. Он казался неприступным и мрачным, словно заколдованный город. Его называли «темным» из-за нездешней породы сосен, кора которых была почти черной. Иногда, глядя на лес, деревенские жители замирали растерянно, будто что-то припоминая, но уже через минуту, словно очнувшись от короткого сна, восхищались пронзающими небо корабельными соснами, вспоминали, сколько ягод и грибов получается собрать здесь каждый год.

Потому и недоумевали: лес исхожен вдоль и поперек, диких зверей в нем никогда не водилось, чужие в деревне не ходили — а человек пропал. Мальчик. Двенадцать лет, светлые волосы, рост выше среднего. Настасьин сын.

Когда сын к обеду не вернулся, женщина мысленно пригрозила отстегать неслуха ремнем, но это так, к слову: никогда она сына не наказывала. А уже позже, когда начало темнеть, Настасья облетела все дома в деревне, дошла даже до дальнего жилища «дачника-неудачника» Никитина, спрашивая у всех только одно: «Сына не видели? К вам не заходил? А где, не знаете?». Но старушки подслеповато щурились и отрицательно качали головами. Сосед-пасечник, дед Саня, отмахнулся: «Где ему быть? Вернётся! Здесь разве можно заблудиться?». А Никитин никак не мог взять в толк, чего от него хочет эта взъерошенная, похожая на птицу, женщина.

Позже, застыв у окна, глядя невидящими глазами в густые сумерки, Настасья убеждала себя: все хорошо, Антошка найдется. Неожиданно вспомнилось детство, когда жила в этом доме большая семья: Настасья с родителями и бабушка с дедом. В один из последних дней лета так же пропал ее дед: ушел утром в темнеющий на пригорке лес за грибами и ягодами и не вернулся. Его долго искали всей деревней, прочесывали овраги, но так и не нашли.

И не понимала маленькая заплаканная Настена, почему бабушка не рыдала, не причитала, а лишь слабо перекрестилась в красный угол, где и иконы-то никогда не стояло.

Тоскуя по деду, девочка каждый день, до осенних холодов, бегала к «темному лесу». Садилась, прислоняясь спиной к крепкому сосновому стволу, вдыхала смоляной аромат и представляла: вот из леса выходит дедушка, веселый, с полной корзиной грибов, и она, Настена, крепко ухватив его за руку, ведет домой и кричит, чтобы слышала вся деревня: «Нашелся! Нашелся! Я нашла!».

Антошка ушел за грибами, когда солнце едва встало. Проснулся пораньше, чтобы успеть вернуться к обеду и заменить сгнившие штакетины. Пусть их было всего две, но Настасья считала — непорядок. И сын достал из сарая новые доски и бросил их под окнами, чтобы потом заняться ремонтом.

Они так и остались лежать там напоминанием. Сначала Настасья хотела убрать их с глаз долой. А потом ей стало все равно.

В крепком двухэтажном доме, с гостеприимными окнами и яркой зеленой дверью, они жили с сыном вдвоем. Бабушка прожила после пропажи деда совсем недолго. Целыми днями сидела она у окна и смотрела на лес. Огромные, тёмно-зелёные сосны — окутанные утренним туманом, или освещенные полуденным солнцем — казалось, тоже смотрели на нее. Так они и глядели друг на друга, словно ведя задушевную беседу.

Настена подходила, обнимала, интересовалась шепотом:

— Что там, бабулечка?

Бабушка заправляла ей за ухо выбившуюся прядь и улыбалась печально:

— Волшебные места у нас, Настенька.

«И последним, что видела бабушка», — думала Настасья, — «был этот проклятый лес да огромный луг, занесенный снегом».

Вскоре у Настасьиных родителей появился еще один ребенок, Лида. А Настины детские воспоминания превратились в сказки, которые старшая сестра, под печаль вьюжной песни, рассказывала заворожено слушавшей ее младшей.

С каждым годом людей в деревне становилось все меньше: молодежь уезжала в город учиться, да там и оставалась. Настасья тоже съездила, окончила бухгалтерское училище и вернулась обратно; и не одна, а с мужем. Она до сих пор не понимала, как молодой парень, неплохо учившийся, решился уехать в эту глушь. Так сильно любил жену или пытался доказать что-то себе и родным?

Настасья устроилась работать в поселковый «Промторг». Сначала была там бухгалтером, потом пришлось заменять переехавшую в город продавщицу Тамару, а затем и весь магазин перешел в ее полное распоряжение. И вот, намаявшись целый день за прилавком, сводя дебит с кредитом до мельтешения цифр перед глазами, Настасья возвращалась домой, где ждали родители и муж.

Не торопясь, ужинала, смотрела по телевизору незатейливый мексиканский сериал с огненными страстями и укладывалась в кровать. Муж ложился рядом, легко касался ее горячего плеча. Не торопясь — не жгучая южная пылкость — занимались сексом, после мужчина равнодушно желал жене доброй ночи и отворачивался, засыпая.

Настасья много ночей подряд лежала на спине, стараясь не шевелиться и не расплескать драгоценное семя. Она хотела забеременеть, и знакомый врач посоветовал ей после секса неподвижно лежать и ждать минут десять или пятнадцать.

Но советы не помогали. Ребенка не было. Да и муж не так горячо желал его появления, как Настасья. Все закончилось традиционно: однажды, в тихое зимнее утро, мужчина уехал в город, сославшись на то, что мать больна, зовет к себе. И больше не появлялся. Письма от него, которого она ждала целыми днями, глядя вслед почтальону или замирая над толстыми бухгалтерскими книгами, так и не дождалась.

Несколько лет она прожила одна. Работала в магазине, сама ездила в город за товаром. Некогда было романы крутить, да и не с кем.

Выпросив у председателя колхоза старенький ЗИЛ с шофером, Настасья объезжала склады и магазины в поисках товара. Выполняла заказы стариков: кому материал для шитья, кому лекарство из аптеки.

Но прошло несколько лет, и магазин за ненадобностью закрылся. Родители постарели, и теперь Настасья работала на земле одна, полдня подавая обеды в колхозной столовой, а в остальное время — ползая по огороду, бесконечно поливая, удобряя, расчищая.

Позже Матвеич, приятель ее подружки Иринки, приобрел старый грузовичок, и теперь уже он возил Настасью в город за продуктами. И если раньше Настасья все высматривала своего мужа, надеясь на нежданную встречу, то вскоре и думать забыла. Даже имя не вспоминала. Муж и муж. Был и был.

Несколько лет село постепенно замирало и вымирало, а потом началась эпоха дачников.

Одни приезжие, пооглядывавшись по сторонам, хмыкали, называли их места «прошлым веком» и больше не появлялись. А другие, наоборот, осматривались, приценивались и покупали нежилой дом почти за бесценок.

Одним из последних приехал Никитин. Только что раскрутившийся на продаже леса, он загорелся идеей возвести здесь надежный дом-убежище, чтобы прятаться от конкурентов. Строительство начал с большим размахом: сразу по главной (и единственной) улице полетели огромные грузовики с кусками отшлифованного камня, с оконными рамами во всю стену и с другими интересными и невиданными здесь ранее штуками. Первый этаж возвелся бодро и с размахом. Затем стройка замерла, и хозяином был нанят сторож, чтобы деревенские не разобрали оставленный без присмотра дом.

Но местным не интересен был дом Никитина. Да и та нервозность, которую он привозил из города, отпугивала привыкших к спокойствию жителей. Поэтому дачника они сторонились. Но Никитин, казалось, не замечал этого. В свои редкие приезды он просто сидел в старом кресле, вытащенном во двор, засыпанный строительным мусором, и заворожено всматривался в темный лес на пригорке. Огромные сосны околдовывали его. Они покачивали тонкими макушками, словно утверждая: «Суета, Никитин, пойми, все суета». И разморенный, полусонный Никитин, соглашаясь с ними, бормотал: «Господи, какая же все суета!».

Сторож поначалу лишь изредка выглядывал из дома, осматривал окрестности все больше бинокль. Хозяин появлялся все реже, видно, дела у него шли хорошо. Приехав, хвастался домом на Кипре, рассказывал о молодой жене, но в деревню никого не привозил, кроме друзей-приятелей своей бесшабашной студенческой юности.

Но через две недели охранник заскучал в компании радио и телевизора, запер дверь и вышел прогуляться. Вспомнил, как маленьким гостил у бабушки в такой же деревеньке, и захотелось ему размяться, пробежать по бескрайнему лугу, ощутить забытое детское счастье.

Охранника звали Петр. Был он невысок, коренаст, подтянут. Бывший военный, принудительно отправленный на пенсию раньше времени за воровство. Но кому это интересно? Главное силен, с оружием в кобуре и огромным желанием защищать нажитое своим работодателем Никитиным.

Настасья сидела на траве, под соснами, подогнув под себя ноги. Юбка чуть задралась, обнажая нетронутую солнцем кожу. Привычка приходить к лесу осталась, и сегодня женщине вдруг настолько взгрустнулось и так стало жаль своей одинокой бабьей доли, что пришла сюда, посидеть и тихонько поплакать. И услышав деликатное покашливание за спиной, Настасья не сразу сообразила, что это человек, а не пробегающий мимо заяц или еж.

Женщина подняла на Петра удивленные глаза и была так хороша в своей свободной голубой блузке с коротким рукавом, в юбке, туго обхватившей бедра, с волосами, растрепанными ветром, что охранник немного обомлел и сам стал похож на застигнутого врасплох ежа или зайца.

Поэтому Настасья взяла на себя ответственный момент знакомства. Она легко поднялась с земли, отряхнула налипшие хвойные иголки и протянула ладонь:

— Здравствуйте. Настасья, — и смущенно улыбнулась.

Охранник чуточку опешил и тоже смутился. По разговорам Никитина он думал, что деревня состоит лишь из едва дышащих старичков и старушек, а тут — такая прекрасная женщина.

— Петр, — он крепко сжал ее ладонь.

Настасья ойкнула и рассмеялась:

— Ого! Хороший работник из тебя получится, сильный, — она дерзко взглянула на мужчину.

Потом были долгие прогулки до первых петухов. Неспешные разговоры, нежные поцелуи. Лето закончилось, осенние работы никто не отменял, огород был огромен, но вкалывая целый день, Настасья думала только о Петре. Планов не строила, просто радовалась, что хоть на закате лет поняла, какой может быть страсть между мужчиной и женщиной. Сравнивала со своим бывшим мужем и снисходительно кривила губы.

С ней такое было впервые. Поначалу не понимала, как от мужского объятия, от одного только поцелуя может кружиться голова и подгибаться колени. Сгорала от стыда, когда Петр начинал ласкать ее слишком смело. А потом и сама уже не могла без этого обходиться. Сама целовал, сама подходила первой. И брала то, без чего так долго обходилась. И чувствовала, как горит и плавится в ней что-то неведомое и чудесное, рождает жажду, силы и желания, про которые она даже не догадывалась.

Через месяц Настасья почувствовала, что беременна. Не доверяя ощущениям, съездила в поселковую поликлинику, сделала анализы и встала на учет. Она летала, словно птичка, была счастлива и радостна. Не обращала внимание ни на хмурость Петра, ни на ворчание старшей подружки Иринки Макаровны, что Петр ей не муж и рожать стара.

«Не стара, не стара», — улыбаясь и не замечая никого вокруг, думала Настасья.

Она бегала почти каждый день к Матвеичу, обладателю единственного в деревне телефона, звонила в город младшей сестре Лиде, делилась ощущениями:

«Сегодня тошнило, но укропчик пожевала, и стало легче. А вчера ребеночек снился, только не разобрать, мальчик или девочка. А что Петр? У него работа. Конечно, в огороде помогает, и за продуктами вчера в город ездил. Не волнуйся, все хорошо. И не плачь, дурочка, и у тебя все будет».

Лида тоже была бездетна и уже, как и Настасья, ни на что не надеялась. Вот только Лида долго лечилась, ходила на процедуры, ставила уколы и пила таблетки. И муж у Лиды был, и ждал он терпеливо.

Всю зиму проходила Настасья беременной, а весной родила сына. Он появился в первые дни марта, когда солнце только-только начинало пригревать, темный лес стряхивал шапки снега с веток, а птицы поют резче и пронзительней.

С Петром они прожили еще год, без страсти, ошибочно принятой за любовь, не ругаясь, не ссорясь, стараясь особо не задумываться о жизни друг друга. Понимали, что связаны лишь маленьким сыном, что сквозь пальцы просочилась их встреча, да и последняя Настасьина красота так приглянувшаяся Петру, осталась там же, где то в том времени, возле «темного леса».

Из города приехала сестра с мужем. Навезли подарков, одежды для малыша, а для Настасьи — техническое чудо, приведшее ее в полный восторг, хлебопечку. Стальное бело-матовое сокровище от немецких производителей.

Настасья крутилась как белка в колесе, но на удивление не уставала. Сестра помогала с ребенком, да и ее муж, хоть и смотрел с городской брезгливостью на деревенское житье-бытье, но и от него была польза: нанял работников из поселка, чтобы переделали и отремонтировали второй этаж дома, сделав из него просторную детскую комнату.

Настасья не успевала благодарить, Петр смотрел тяжело, сумрачно, прокручивая одному ему ведомые мысли, но тоже, хоть и свысока, говорил «спасибо» и шутовски кланялся.

Год пролетел незаметно, сын рос, начал ходить и лепетать на своем языке. Уже говорил «мама» и готов был сказать и «папа», только отец его, неожиданно для всех, побросал вещи в машину и рванул в город. Может, уехал искать лучшей доли, а может, захотел какой-то мифической свободы. Правда, деньги посылал регулярно, невзирая на то, что таки не расписались, да и сестра помогала. Так что Настасья обделенной себя не чувствовала. А мужчины? А что мужчины? «Им на одном месте скучно, а тут еще и немолодая женщина с ребенком. Зачем?» — оправдывала Настасья своего почти мужа. «Это я как гусыня с гусенком», — смеялась она, глядя, как ее «гусенок» бегает по двору.

Иногда приходил Матвеич, травил байки о дачниках, вдруг, словно с цепи сорвавшихся и понаехавших к ним в деревню. Старые дома продавались, огороды разравнивались. Дачники сеяли газоны, строили беседки и качели. Отдыхали все лето, а осенью разъезжались. И их дома всю зиму стояли пустые и замершие.

Настасья не слушала деда. Думала о сыне, о том, что в аптеках пусто, а сегодня ночью малыш жаловался на ножки. И «Аспирин», и «Меновазин», конечно, не дороги, но помогут ли? И возможно, сегодня уже нужно позвонить Лидке, чтоб нашла хорошего детского врача и проконсультировалась.

— Ну, что ты, Матвеич, — повеселевшим от принятого решения голосом, почти кричала Настасья мужчине в ухо, — летом дети будут приезжать, моему Антохе хоть будет поиграть с кем.

— Ну да, ну да, — соглашался тот, потряхивая головой.

А сам уже представлял, что, возможно, среди дачников, найдется какой-нибудь пенсионер, с которым хорошо будет посидеть, выпить и серьезно обсудить политику международных отношений. А не только пить, пусть и хорошего качества, самогон, и слушать болтовню Иринки Макаровны о том, что она то ли видела, то ли ей почудилось, а может, вообще приснилось.

«Не баба, а фантазерка», — думал он. — «Все ей какие-то люди видятся. Будто из леса приходят и стоят под окнами, смотрят. Фу! Одно слово, нелепая женщина».

А Настасья удивлялась, что к ним, в глухую деревню, тянутся люди. Да, места красивые, лес полон грибов и ягод. Но до реки далеко. И развлечений никаких. Только молчаливый лес да луг, летом поросший травой, а зимой засыпанный снегом. Тишина. Воздух медовый. Спокойствие и осознание себя одним целым, с этим странно-шумящим, будто что-то шепчущим лесом. С родной, построенной в незапамятные времена, деревней. С людьми. С каждой травинкой, с каждой птицей, громко или тихо поющей, щебечущей, курлыкающей.

Да и мобильные телефоны, только-только появившиеся, молчат и с абонентом не соединяют.

Она вспомнила, как из телефонной кампании к ним приезжал молодой энергичный парень в синей форменной одежде. Ходил с прибором, похожим на проволочную антенну по всей деревне, но так и остался в недоумении, объяснив, что сигнал где-то блокируется и поэтому мобильный телефон здесь — только игрушка. Местные фыркали презрительно, вертели головами, будто ища то место, где телефонный сигнал, похожий на тонкую линию загустевшего воздуха, обрывается. Поворачивали головы к темному лесу, и говорили: «Зачем нам телефон? Вон у Матвеича есть, а больше и не нужно. А кому очень хочется — тяните провода, или придумывайте еще какие хитрые штуки».

Антошка все еще спал, измученный бессонной ночью. А Настасья замесила тесто и, пока оно поднималось, тоже решила прилечь.

Рядом с кухней находилась бывшая комната деда с бабушкой. Сейчас в ней жила Настасья с сыном, верхний этаж пустовал. Иногда Настасья поднималась туда и, мечтательно улыбаясь, представляла, как вот за этим письменным столом ее сын рисует, делает уроки или читает. Представляла, как Антоха растет, каким умным и рассудительным становится. Возможно, уедет в город учиться, потом женится, привезет сюда жену, появятся детки. Станет Настасья счастливой бабушкой.

Тут обычно замечтавшаяся женщина смахивала слезу и застенчиво улыбалась.

Настасья зашла в их комнатушку, заглянула в кроватку к сыну. Антошка спал спокойно, лишь маленькие кулачки сжались так, словно он собрался бороться со всем миром.

Она легла на свою кровать, минуту лежала, улыбаясь, и совершенно не заметно провалилась в сон.

…Настасья видела деревню с высоты. Тяжело взмахивая крыльями, она уверенно летела вперед. Повернув голову на длинной шее, разглядывала окрестности. Видела далеко лежащий поселок, огромные зеленые луга, узкие, словно нарисованные тонким карандашом, шоссе, со спешащими по ним машинами, игрушечные домики, маленьких человечков, суетящихся на своих крошечных огородиках. Какой-то нереальный, ненастоящий мир. Словно нарисованный. А впереди, закрывая небо, темнел лес. Пугающий своим спокойствием, молчаливый, хранящий миллионы тайн. И возможно, охраняющий этот, Настасьин мир. И деревенских жителей, даже не задумавшихся никогда о том, что их мир, вероятно, не единственный, и убегающие вдаль поля и узкие змейки дорог, и веселую перекличку грибников.

В странном сне Настасья знала, что летит к лесу. Обладая зоркой птичьей интуицией, она чувствовала, куда нужно направляться. А еще понимала, что делает так уже много лет. Эта дорога в небе была для нее знакомой и родной.

Уверенные взмахи крыльев, поворот головы, негромкое гоготанье, словно приветствие, — и вот она опустилась возле леса.

Она щипала траву, резко дергая сочную зелень, потом задремала, засунув голову под крыло и, наконец, проснулась от легких осторожных шагов, шепота, ласковых прикосновений знакомых рук.

Возле нее опустился на корточки ее сын. Серьезный и взрослый.

Настасья потянулась к нему, обняла крыльями, нежно пощипывая за руки. Неподалеку от сына стоял человек. Высокий, темноволосый и молчаливый. Загадочный. Он походил на дерево с черной корой из «темного леса». Настасья не испугалась его, но близко подходить не стала.

Антошка о чем-то рассказывал, спрашивал, ласково улыбался, понимающе переглядываясь со вторым. Настасья чувствовала связь между этими двумя, и это чувство затопило все вокруг. Стали тише звуки, ветер замер, упал в траву и маленьким глупым ветерком кувыркался, пригибая травинки. Стало легче дышать, и Настасья, наконец-то, подняла взгляд на того, другого.

И в ответном его взгляде, непроницаемо-темном, но таком чистом и открытом, она увидела благодарность, огромную и всепоглощающую, словно благодаря ей и ее сыну, ему даровали жизнь.

Настасья-гусыня затрепетала и от этого взгляда, и от свидания с сыном, и еще от тысячи маленьких и колких, заполнивших ее эмоций и чувств. Глаза ее наполнились слезами — а когда сморгнула, два силуэта уже исчезли, растворились в сумрачной темноте странного, но такого завораживающего леса…

Настасья проснулась с мокрыми щеками, с телом, налитым негой и томлением. А еще необъяснимой тревогой. Но не той, которая граничит с паникой и страхом, а той, когда знаешь, что твое будущее предопределено. Но, несмотря на боль и ужас, его нужно будет прожить. Ведь, пока не пройден один этап, второй не начнется.

«Ерунда, какая-то», — подумала Настасья. — «Приснится же такое». Она поднялась, все еще чувствуя приятную тяжесть, похожую на ту, когда ходила беременная и так часто прикладывала руки к животу с опаской: «Там ли? Живой ли?», что Макаровна смеялась: «Что будет, когда ребенок родится? Из рук не выпустишь?». А Настасья, улыбаясь, думала: «Не выпущу, никогда не выпущу».

Она быстро и умело налепила булочек с корицей и сахаром. Заполнила два больших противня своей чудо-печки и, закрывая стеклянную дверцу, залюбовалась на красоту, которую сотворили ее руки.

Через несколько минут по дому пошел густой и сладкий запах свежей выпечки. Он гулял по комнатам, поддразнивая, а потом потянулся к открытому окну и убежал на улицу, чтобы, смешавшись с другими запахами и ароматами, раствориться в них. Но перед этим сладкой волной пройтись по главной улице, ворваться в каждую приоткрытую форточку, а затем умчаться к лесу.

Пришла Макаровна, проснулся Антошка, и они пили чай с изумительными булочками. Макаровна достала принесенную бутылку смородиновой настойки, и несколько чайных ложек ее в горячем чае сделали вечер просто изумительным.

Они легли рано, как и все в деревне. Настасья, уставшая и слегка пьяная, моментально заснула и не слышала, как гудело и стонало что-то неведомое возле темного леса. А Антошка лежал тихо, прислушиваясь, улавливая какие-то слова, странную мелодию, состоящую из скрипа сосен, шелеста хвойных игл и вздохов ветра. Наконец и он заснул.

Настасья проснулась среди ночи от стонов сынишки. Подошла к кроватке, потрогала рукой влажный лоб. Температуры не было, но маленькое личико искажала гримаса боли. Настасья принесла мазь и начала осторожно втирать пахучую жидкость в ножки. Она закрыла глаза, повторяя и повторяя однообразные движения, не замечая, как погружается в сон. Ей снилось, как она разглядывает ноги сына и замечает на них пульсирующие точки боли. Красные, бегающие пятнышки, словно дразня, хаотично двигались вверх и вниз по ноге, слабо мерцая. Настасья ловила эти красные, будто воспаленные пятнышки. И вот что удивительно: горячие, как головешки, они гасли и становились прохладными под ее исцеляющими пальцами. Это походило на игру. Поймать, слегка надавить и бежать за другими. Пальцы женщины двигались проворно, и вот ни одного бегающего пятна не осталось. Настасья укутала сына в одеяло и расслабленно замерла на стуле. Через секунду проснулась, вскинула голову и увидела, как сын спокойно сопит в кроватке.

Настасья вспомнила странный сон, поднесла руки к лицу. «Руки как руки», — усмехнулась она. Но сон был таким живым и ярким, что сомнение осталось. Возможно, лекарство помогло, а возможно, и волшебные прикосновения.

Настасья устало поднялась со стула. Растерла поясницу, потянулась и пошла спать.

И лежа на большой кровати, на прохладной простыне, уже закрыв глаза, она подумала, как много снов, ярких и необычных, она стала видеть после рождения Антошки. Каждый сон — будто открытая дверь в далекую и древнюю страну. А ее сын — как проводник туда. Словно много столетий тот мир и этот ждали его рождения. Настасье хотелось о чем-то спросить, но она уже спала, уловив напоследок, словно в подтверждение своих мыслей, тихий и протяжный вздох под окном.

2 часть.

После исчезновения сына прошло несколько месяцев и, кажется, вся деревня уже прошла под окнами Настасьиного дома, скорбно вздыхая. Настасья злилась, задергивала шторы. От случайных сочувствующих взглядов ее тут же начинало колотить. Никому не позволяла заглядывать себе в душу. Не хотела ни жалости, ни задушевных разговоров. Никого не звала, не плакала. Замерла в своем горе.

Потянулись холодные осенние дни. Урожай был собран, запрятан в глубокие погреба. Наварены варенья, нарублены салаты, засолены овощи. Руки привычно шинковали, резали, закручивали, а мысли успокаивались. «Не нашли ведь», — иногда в минуту покоя думала она. — «Может, еще придет?». Она садилась без сил на табурет, молча и неподвижно сидела, не обращая внимания на сумерки за окном и нож, зажатый в кулаке.

Когда дом начинал давить, и сердце замирало от воспоминаний, от запахов, от вещей сына, Настасья шла к лесу, присаживалась возле первой сосны и, прижавшись к дереву спиной, впадала в забытье. Долго так сидела, не обращая внимания на дрожь, на закоченевшие руки и ноги. Здесь она становилась ближе к сыну. Намного ближе, чем в доме или огороде.

Хотелось заснуть и больше не просыпаться, но лес шумел, трещал сучьями, и чудился Настасье в этом шуме то ли шепот, то ли крик: «Уходи, уходи!». С трудом поднималась она с холодной вечерней земли, растирала озябшие ладони, разминала затекшие ноги. Долго стояла, пристально глядя на стену безликого темного леса, не испытывая к нему ни ненависти, ни страха.

Устало, опустив голову и путаясь в сухой траве, брела домой. На середине пути встречала перепуганную запыхавшуюся Иринку. Та хватала за руки, заглядывала в глаза. Кривя дрожащие губы, вглядывалась в лицо, замечая и потухший взгляд, и дорожки слез. Брала осторожно под руку, и они вдвоем, медленно, тяжело, словно две древние старухи, брели домой. Иринка, не выдержав, начинала тихонько всхлипывать, Настасья хмурилась.

И в один из дней Настасья, в который раз перетирая посуду, строго сказала Иринке, тихо всхлипывающей на табуретке:

— Хватит реветь. Не вернется он.

Иринка, услыхав такие слова, зарыдала в голос, схватила платок и выскочила за дверь.

В окно Настасья видела, как худенькая Матвеевна, простоволосая, прижав платок к лицу, бежит к калитке.

Неожиданно закружилась голова, и тяжелая темнота своими холодными пальцами закрыла ей глаза. Настасья попыталась ухватиться за подоконник, но пальцы соскользнули, и она упала, потеряв сознание.

Очнулась лежащей на полу. По комнате гулял ледяной ветер, и она удивилась, что форточка не закрыта. Легко встала, словно обморок своей чернотой забрал все ее тревоги и боль, щелкнула шпингалетом, словно затвором, и навсегда отрезала то, что было.

В ушах звенело, на душе царила пустота, на сердце — тревога. Странное ощущение. Словно закончился какой-то период и должен начаться следующий. Только ничего уже Настасье не хотелось. Все ее желания умерли в тот летний день, когда молодой участковый, стараясь не смотреть в глаза, расспрашивал: во что был одет мальчик, а есть ли фото, а не мог ли к друзьям убежать...

Раньше, зимой, когда пурга заметала все дороги и тропинки, они с Матвеичем и подросшим Антошкой ходили по домам, помогали разгребать снег. Настасья заглядывала к каждому, спрашивала, не нужна ли помощь. И, слава богу, что старики были все крепкие, болели редко. Если только ноги или поясницу ломило. А так — никаких серьезных хворей у них не было. Да и давление не шалило. Настасья всегда об этом своей сестре говорила: «Приезжай, Лидусь, у нас здесь такой воздух целебный. Бывает, что старики иногда видят плохо, да расслышат не всегда, но бегают бодро, на огороде работают, а некоторые и до бывшего колхоза в нежаркий летний денек с удовольствием прохаживаются. Там в магазине закупаются и обратно так же, пусть медленно, с передышками, но своими ногами возвращаются! Даже двое долгожителей у нас есть. Галина Стержакова и Иван Костырев. Обоим уже за девяносто перевалило, а жить еще столько же собираются. Приезжайте с мужем, Антошка рад будет! А лес у нас какой чудесный! И грибы, и ягоды, и травы».

Настасья смеялась, но знала: не приедет сестренка — муж, работа, хоромы городские не отпустят. Да и что ей, привыкшей к вечной суматохе города, здесь делать? Телевизор только три программы показывает, работа в огороде тяжелая, да и колхоз — не столица.

А если ребенок? Школа только в колхозе и то до четвертого класса. Потом либо в город переезжай, либо интернат.

Антошка был единственным ребенком на всю деревню. Ходил в колхозную начальную школу. По утрам его Матвеевич отвозил или Настасья, которая в прошлом году уговорила старика научить ее крутить баранку, а обратно четыре километра топал пешком на своих двоих. В холода или сильные метели сидел дома, занимался самостоятельно. Настасья строго следила, чтоб читал хрестоматию по литературе и делал все примеры по математике.

И никогда не признавалась сыну, до чего же она любила такие дни, когда они оставались только вдвоем.

Утром топила печь и, пока сыночек нежился под теплым одеялом, ожидая, когда дом прогреется, месила тесто, и, сдувая муку с носа, смеялась и напевала.

Антошка просыпался от запаха сдобы, вскакивал, стуча босыми пятками по холодному полу, бежал на кухню. Кухня казалась золотой. Лениво встававшее зимнее солнце блестело в подрумяненных булочках, а над головой Настасьи, сотканный из муки и света, блестел золотой нимб.

Настасья вспомнила, как на днях хоронили одного из деревенских стариков, Дмитрия Гавриловича. Жил он один, жена давно умерла, а пятеро их детей, как уехали в город, так и не появлялись больше.

За гробом шла вся деревня. Шли не торопясь, разговаривая о чем-то своем, личном. Ухватив друг друга под руки, старухи шептались о внуках, о просмотренных сериалах, лишь Кубаткина Валентина тихонько плакала. А ее муж, еще не старый, крепкий, говорили, что из казаков, шел с грустным и усталым лицом, крепко обняв жену за плечи. Оба приехали в деревню около двадцати лет назад, завели хозяйство. А после, когда колхоз «Сталинский богатырь» приказал долго жить, купили почти за бесценок двух лошадок. Сейчас осталась только одна, но Василий Кубаткин, видно, помня свое казацкое прошлое, с ней почти не расставался. Он присматривал за кладбищем, косил траву, поправлял упавшие кресты.

— И как он лошадь свою на похороны не притащил? — ехидничала Иринка, — говорят, даже в избу ее пускает.

— Да ну, тебя — отмахивалась Настасья, — вранье это. Делать тебе нечего, слушаешь брехню всякую.

— Да, правда, не вру, — не унималась Иринка, — Нинка Стержакова говорила, да еще кто-то, так что не вру я.

Настасья ничего не ответила, лишь покачала головой, и женщина замолчала.

Идя в хвосте скорбной процессии, Настасья думала о том, что с возрастом начинаешь ко всему относиться проще. И смерть воспринимается не как чудовищное горе, а как естественный итог всей прошедшей жизни.

Оглянувшись, Настасья увидела свою деревню, ветхую, с полуразрушенными заколоченными домами, и подумала, что придет такой день, когда вся жители переедут сюда, на тихое деревенское кладбище. Лягут под молодой порослью берез и застынут навеки. А темный лес незаметно сойдет с пригорка и поглотит то место, где когда-то жили люди. И никто не вспомнит молодую женщину по имени Настасья. Не вспомнит ее сына, единственную ее кровиночку, не узнает, что потеряла она его, не уберегла, и даже могилы у него нет.

Настасья прижала ладонь ко рту и зарыдала. Иринка тихо гладила ее по рукаву старого пальто и молчала.

На кладбище постояли, повздыхали и такой же растянувшейся процессией пошли обратно. Дошли до деревни, по главной и единственной улице добрели до дома покойника.

Настасья готовила кутью и горячее, Иринка металась между кухней и комнатой. Ольга с мужем Николаем принесли водки. Они были единственными, к кому дочь с зятем приезжали каждую неделю. Поэтому за алкоголем бежали к ним. Матвеич предложил самогону, у Иринки было смородиновое вино, но Настасья была уверена: на поминках пьют только прозрачную, горькую, похожую на слезы, водку. И ничем другим заменить ее не разрешила.

Выпив, старухи оживились, у них проснулся аппетит. Горячее и салат съели подчистую. Немногочисленные мужчины начали громко разговаривать о хозяйстве, бабки шептались о ценах. Жена казака Кубаткина рассказывала Иринке что-то захватывающее, и та сидела, открыв рот, и автоматически возила ложкой по пустой тарелке.

Уже поздно вечером, помыв посуду и проводив старух, Настасья вспомнила, что у Гаврилыча, кажется, был кот. Увидев толпу, он метнулся входящим под ноги и скрылся в осенних сумерках. И сейчас Настасья, заперев дверь, пошла его искать. Она покричала в темень двора, пошарила под столом и кроватью, заглянула в пустой и холодный погреб и вспомнила про чердак.

По приставной ходящей ходуном лестнице, опасаясь, что вот-вот обломится перекладина, Настасья полезла наверх. На чердаке было тихо и темно. Покыскав в пустоту и не услышав ни звука, женщина уже собралась спускаться. Когда вдруг, почти рядом, услыхала скорбное «мяу».

— Вася, Васенька, кис-кис, — обрадовалась Настасья. — Иди сюда.

Она сделала неуверенный шаг, помахала руками, подзывая кота, и собиралась идти дальше, как неожиданно ощутила сильный толчок под колени, и Вася, теплый и большой, потерся ей об ноги, тихонько урча. Настасья взяла кота на руки, удобнее перехватила его левой рукой. И так, держа кота одной рукой, а другой держась за перекладины, спустилась вниз.

Зашла в дом, взяла кошачьи пустые тарелки, подобрала со стула старую рубаху умершего хозяина, чтобы кот не пугался новых запахов ее дома. Взяв это нехитрое котово наследство, Настасья обернулась на Ваську. Кот сидел в центре опустевшей и уже начавшей остывать комнаты и непонимающе смотрел по сторонам. Встал, прошелся, задрав хвост, обнюхал кровать и осторожно запрыгнул. Оглянулся на Настасью и тонко, словно потерявшийся котенок, мяукнул. Настасья проглотила ком в горле и прошептала:

— Пойдем, Васенька. Покажу тебе новый дом.

Пока возвращались с котом к себе домой, повалил первый снег. Огромными пушистыми хлопьями он мягко падал на волосы Настасьи, на темную шубку кота. Женщина прижала зверя к себе еще крепче и прибавила шаг. И всю дорогу до дома под ее рукой билось маленькое и горячее сердце.

3 часть.

Прошел год. С каждым днем все труднее было заставлять себя просыпаться, глотать ненавистную еду, заниматься домом и огородом. Во сне Настасья падала в темные ямы, кричала от страха, просила о помощи. Просыпалась в слезах и с колотящимся сердцем. Шептала беззвучно «Богородица, дева, радуйся», забывала слова и снова проваливалась в зыбкие пески снов.

Каждый день ее навещала Иринка, ходила за ней по пятам, молчала или невпопад рассказывала какие-то новости, испуганно смотрела, вздыхала, вытирая украдкой слезы.

Настасья отключалась от слов, от окружающих сочувственных взглядов. С каждым днем становилась молчаливей, уходила в свои переживания, ничем не интересовалась. Вечером, измучив себя работой, закрыв дверь и занавесив окна, ложилась спать пораньше. Натягивала до подбородка одеяло, шептала имя сына. Засыпала и снова падала в ямы, вязла в трясине, молила сына, чтобы приснился; но молитвы уходили в пустоту — сын не приходил даже во сне.

В последний день лета Настасья решила съездить на несколько дней к сестре. Попросила Макаровну приглядеть за котом, собрала несколько банок с соленьями и вареньем в подарок и, когда стало смеркаться, пошла к Матвеичу договариваться о транспорте. Вечер был тих, ветерок ласков и, если забыть обо всем, то вот оно, счастье. Идет за тобой по пятам, ластиться теплым ветерком, звонкими песенками цикад, гулкими и бодрящими криками ночных птиц. Настасья остановилась, закрыла глаза и подняла лицо к небу. «Господи, приму все, что дашь, но умоляю, верни его, верни». Постояла, прислушиваясь к странным ощущениям чуждого для него покоя. Удивилась, что вот, подумала о сыне — а тоски больше нет, лишь огромное чувство любви и веры. Открыла глаза, обернулась на темный лес и вздрогнула. Возле леса виднелся высокий темный силуэт. Настасья моргнула, сделала неуверенный шаг в его сторону, но силуэт уже исчез. Сердце бешено колотилось, вспомнились Иринкины истории, которые она рассказывала шепотом о странных людях, что приходят и стоят под окнами. Кто их еще видел кроме этой глазастой?

Матвеич жил недалеко, и Настасья, пока шла, все поглядывала на лес, но больше никто не появлялся.

Старик обрадовался, словно и не виделись каждый день, поддержал:

— Молодец, Настя, съезди, съезди к сестренке, повидайтесь, не убежит огород-то.

Настасья устало улыбнулась, покачала головой и заторопилась домой: вопрос решен, пора и честь знать. Старик суетился, размахивал руками, Настасья смотрела на него ласково, словно родитель на ребенка, и видела, что Матвеич действительно рад за нее.

Настасья обняла его, прошептала спасибо. Старик сконфузился, закашлялся, неловко похлопал ее по спине. Настасья рассмеялась и потянула на себя тяжелую дверь.

На улице совсем стемнело, деревня засыпала; наверху, в небе, словно непослушные цыплята, выскочили и разбежались звезды. Настасья подняла голову и долго стояла, вглядываясь в вечное и прекрасное небо.

Где-то в стороне раздался тихий звон. Женщина очнулась, опустила тяжелую голову. Глаза слипались, звезды шептались наверху, и Настасье казалось, что она разбирает каждое слово. Добрела до дверей, удивляясь своей сонливости, расстелила постель, из последних сил умылась и упала в темный и тихий сон.

И снова, как когда-то, белой гусыней плыла она по бескрайнему небу. Не глядя по сторонам, вытянув до боли сильную шею, уверенно взмахивая мощными крыльями, направилась к темному лесу. Исчезли все мысли, чувства, кроме ощущения правильности происходящего.

Лес молчал. Казалось, он наблюдает тысячами крохотных глаз, настороженно следя за приближающейся птицей. И Настасья ощущала неуверенность и уязвимость леса, словно во сне он стал живым существом.

Подлетев к ближайшей сосне, грузно приземлилась, постояла секунду, задумавшись, собираясь с силами, и вдруг начала яростно долбить темную кору. Полетели щепки, полились пахучие смоляные слезы. А гусыня все била и била древнее дерево, не обращая внимания на боль, на гнев застивший разум, на выскакивающее сердце. Остановилась, отдышалась и громко закричала, вытянув шею до хруста. Что она кричала, Настасья так и не поняла. Но были в этом крике слезы, боль и просьба.

Она развернулась, и, устало переваливаясь, переставляя широкие лапы, медленно направилась в сторону деревни, удовлетворенно разговаривая сама с собой, погагакивая и изредка, повернув голову и глядя на лес, сердито шипя.

Утром пришла заспанная Макаровна. Она зевала, заражая Настасью сонливостью. Разговаривала с котом, гладила, чесала его за ушами и так ему надоела, что Васька запрыгнул на шкаф и смотрел на их приготовления, сердито мотая хвостом. Посидели на дорожку, сгорбившись на табуретах и отводя взгляды. Настасья услышала с улицы гудок машины и вскочила.

— Ну, с Богом, — крепко обняла свою подружку, поглядела на сердитого кота и обе вышли за дверь.

В машине сидел бодрый, никогда не унывающий Матвеич.

— Ну, что Настасья, по утреннему холодку, да с ветерком?

Матвеич хорохорился, Иринка, увидев его, поздоровалась и важно задрала нос, и Настасья, глядя на этих двоих, неожиданно подумала: «А ведь неплохая пара». И усмехнулась своим мыслям.

— Ты чего? — подскочила Иринка, искренне радуясь, что подружка наконец-то улыбнулась.

— Да, так, — ответила ей Настасья весело. — Хорошо мне с вами.

Сказала — и сама поверила в свои слова. Подумала о странном сне, об ощущениях после него. Тело налилось странной злой силой. По рукам и ногам мелкими покалываниями разливался гнев. Настасья глубоким вдохом набрала в грудь чистого, с сосновой горчинкой воздуха, задержала дыхание, успокаиваясь. По телу разлилось спокойствие, но обманчивое, недолгое.

Она выдохнула и полезла в кабину. Сумку поставила на колени, придерживая рукой. Дороги у них были не ахти, колеса машины то проваливались в ямы, то взлетали на колдобинах.

Неделя в гостях пролетела незаметно. Сестры и наплакались, и насмеялись. Вспомнили родителей, пропавшего деда.

— Так не нашли, — качала головой Лида. — А помнишь, тетка Галя, соседка наша, про лес рассказывала? Будто есть в нем такое место, где наш мир соединяется с другим. И те кто, в том мире живут, будто бы стражи, не пускают всякую нечисть в нашу деревню. А деревня наша — не просто несколько домов, а последний приют для избранных. Ну, если весь мир погибнет, именно с нашей деревеньки он начнет строиться заново. Не помнишь? — Лида глянула на остолбеневшую Настасью и закончила испуганной скороговоркой. — Но в последнее время слабы они стали, вот и забирают из нашего мира к себе разных заблудившихся путешественников.

Лида зажала рот рукой, с ужасом глядя на Настасью.

— Прости, какая же я дура, прости, — зашептала.

Настасья порывисто обняла ее:

— Сказки это все, сестренка, сказки.

Зажмурила глаза, стиснула крепко зубы, чтобы не заплакать. Сказки, конечно, но как объяснить сны и странные мысли и знание, словно бы рожденное с ней, что никогда нельзя из деревни уезжать. Как же быть с этим? Настасья тряхнула головой, открыла глаза.

— Сказки, — повторила она, — все сказки.

Лида глянула ей в лицо и неожиданно засмущавшись, зашептала в самое ухо:

— А у меня новость, никому не говорила, сглазить боюсь, — помолчала и шепотом добавила, — беременная я, Настюша, представляешь?

Настасья собрала все силы, обняла ее крепко и тоже зашептала:

— Ну, вот и дождалась, а ты не верила.

На глазах появились слезы, потекли по щекам, по шее. Горячие и искренние.

Обратно Настасья возвращалась на машине сестриного мужа. Нагруженная подарками, сидела на заднем сидении огромной машины, смотрела в окно и усмехалась: еду, словно королева, со всеми удобствами.

Только после того как дорога повернула от колхоза в сторону их деревни, и Настасья увидела родные поля и рощицу вдоль дороги, поняла, как соскучилась по родным местам. И такой восторг почувствовала от того, что возвратилась, что живет, окруженная такой красотой и покоем, что захотелось выскочить из авто, разбежаться и взлететь. А потом парить над деревней, над бескрайним темным лесом и любить, любить. И этот странный, хоженый-перехоженный, но такой загадочный лес, и деревянные постройки, и древние темные колодцы с ледяной водой, и деревенских жителей, которые почему-то всегда представлялись Настасье особой расой. Все долгожители, никто не болеет и земля у них особенная и деревня и вышли они все кажется из темного леса, а кто-то и ушел в него.

Настасья недоуменно распахнула глаза, оказывается, она задремала, вот откуда эти странные мысли. И про особую расу и про темный лес, который, оказывается, им всем дом родной.

«Только мне одной он врагом стал», — с усталой злостью подумала Настасья.

Зять помог ей выйти из машины, перенес вещи в дом, молча, не спрашивая ни о чем, оглядел хозяйство. Заметил брошенные у забора доски, спросил: «Прибить?». Но Настасья, опустив глаза и сжав губы, покачала головой: «Нет». Зять кивнул, махнул рукой и умчался по пыльной деревенской дороге обратно в город.

«Хороший муж Лидке достался», — размышляла Настасья, распаковывая сумки и пакеты. — «Работящий, богатый. Да и ее любит. Вон сколько без детей жили, а не бросил».

Она села и устало вздохнула: «Надеюсь, и с детьми не бросит».

Накатила тоска. Настасья ссутулилась, прикрыла глаза, на веках красными всполохами горели невыплаканные слезы. Долго сидела, закрыв лицо руками, пока не услышала негромкое царапанье. Вздохнула, вытерла слезы и, не включая свет, в шуршащем полумраке подошла к двери. Улыбнулась, услышав требовательное и одновременное жалобное мяуканье. Впустила кота и, не удержавшись, подхватила на руки, прижалась щекой к мягкой, пахнувшей травой, землей и солнцем шерсти. Кот тут же откликнулся громким дробным мурлыканьем, но баловал ее своей нежностью недолго, соскочил с рук и важно прошествовал к своей миске. Долго пил воду, сгорбившись и прикрыв глаза, затем, не торопясь, подошел к Настасье и сел возле ног.

— Ну, хорошо тебя в гостях кормили? — Настасья, не глядя на Ваську, занялась обычными, так успокаивающе действующими на нее делами: подмести, переставить, протереть. Руки действуют автоматически, а накапливающая усталость не дает мыслям метаться, а сердцу болеть. Замучить себя работой, кажется, стало ее целью.

Кот сидел неподвижно, не отрываясь, глядел на нее бездонными изумрудными глазами, пока Настасья, не заметив его пристального взгляда, не нахмурилась и не согнала с места. Кот, словно бы очнувшись, коротко мяукнул, потерся о ноги и завалился спать на свой половичок, как ни в чем не бывало.

Стало не по себе. Ощущалась неясная тревога, внезапно захотелось, словно маленькой девочке, прижаться к бабушке или спрятаться под одеяло и отгородиться от этого, такого пугающего мира.

Настасья задернула плотно шторы, закрыла дверь, зашла в комнату. Быстро разделась, но перед тем, как юркнуть в кровать и забыться сном, неожиданно в одной ночной рубашке, подошла к огромному во весь рост, зеркалу, доставшемуся ей от бабушки, и пристально всмотрелась в свое отражение. За год она похудела, запястья стали уже, ноги стройнее. Настасья стояла, рассматривая себя растерянно и удивленно, словно заново открывая себя, свою сущность. Женщина в зеркале показалась ей незнакомкой. В ее темных глазах было больше жизни, чем в Настасьиных, давно потухших.

Спалось плохо. Тихий стук в дверь поднимал ее с кровати. Настасья вскакивала, распахивала дверь и долго вглядывалась в непроницаемую темноту. Темнота казалась живой. Она затягивала, что-то невнятно шептала, и Настасья испуганно захлопнув дверь, снова оказывалась в кровати. Распахнув глаза, лежала, ничего не понимая, удивляясь, до чего же натуральным был этот сон, вот и ступни такие холодные, словно бежала по прохладному полу, а затем стояла возле дверей с бешено колотящимся сердцем, прислушиваясь к ночи за дверями. Снова засыпала и снова просыпалась от стука в дверь, снова стояла, дрожа, возле дверей, тихо спрашивая: «Кто там?»

Но ночь молчала, лишь слышалось как будто чье-то тяжелое дыхание, шаги, уходящие прочь. И снова Настасья лежала в кровати, пытаясь унять дрожь, и понимала, что это сон. Только сон.

Утром болела голова, но женщина заставила себя встать рано и, не позавтракав, поспешила на огород. Копала, собирала остатки урожая, присаживалась ненадолго отдохнуть и снова подрезала, выдергивала, собирала.

Небо хмурилось, ветер хватал холодными лапами, обжигал голые колени. Давило в висках и шум в голове сливался с сердитым шумом далекого темного леса.

Настасья распрямилась и оглядела безлюдную улицу, затем подняла глаза к небу и замерла. Там, высоко, так высоко, что ни птица, ни самолет не летают, сверкали звезды. Они, то словно играя, прятались за набегавшими тучами, то, когда тучи уходили, глядели вниз.

Настасья опустила голову, потерла воспаленные от бессонницы веки. Ветер стихал, облака посветлели и, не суетясь, плыли, чтобы растаять где-нибудь в теплых странах или, если ветер переменится, налиться грозовой водой и извергнуться бушующим ливнем на шпили и черепичные крыши далеких городов.

На соседнем огородике также копалась в земле ее соседка, тетка Галя. Она жила одна, и было ей почти девяносто лет. Настасья, словно в первый раз, с удивлением заметила, как крепка та для своего возраста, как медленно, но почти без передышек, работает, как светло и уверенно горят ее глаза.

Настасья снова взглянула вверх. Небо прояснилось и казалось таким высоким и прозрачно тонким, что если встать на цыпочки, то можно заглянуть за отогнутый лепесток небесной тверди и сосчитать все звезды и планеты.

Голова кружилась. Удивительное спокойствие, смешанное с уверенностью, что это особый день, окутало Настасью. Она увидела себя со стороны: немолодая, уставшая женщина, потерявшая сына, а на лице — упрямая и счастливая улыбка. Это состояние удивило ее и немного напугало. Вопросы, словно сухой песок, посыпались один за другим: «Кто мы? В каком месте я живу? Что мне делать сейчас?».

Спокойствие и уверенность наливали тело силой. Энергия бурлила, выпрямляя уставшую спину, бежала по рукам, давая им легкость и крепость. Настасья сжала кулаки и твердым шагом направилась к маленькому сарайчику с инструментами.

Не замечая ошарашенного взгляда соседки, вышла оттуда с топором в руке и, не меняясь в лице, не теряя уверенности, не вслушиваясь в слова, что кричала из-за забора тетка Галя, не слыша грозного лесного рокота, не обращая внимания на сухие стебли травы, колющей ноги, уверенно двинулась к лесу.

Было около полудня, слабо светило осеннее солнце, но лес стоял погруженный в густой туман. Не пели птицы, замерли звуки. Словно туман, навалившись огромной студенистой массой, задавил все живое.

Настасья молча стояла возле кромки леса, сжав рукоять топора и удивляясь, что не испытывает совершенно никаких чувств. Даже той радости, что накрыла ее, когда увидела звезды в небе. И того чувства уверенности, когда бежала по дороге с одной мыслью: забрать то, что ей принадлежит; даже гнева, того праведного материнского гнева, что давал ей право требовать. Ничего не было. Лишь пустота внутри, лишь молчание леса и нарастающая паника — права ли? Права ли, что поверила в глупые сказки, в странные мифы о лесном запретном царстве? Права ли в том, что хочет сделать сейчас? Ведь можно вернуться домой, принять судьбу и жить дальше. Смиренно ждать, что наступит нужный час, и к ней придут знания, что потери и жертвы были не напрасны, и мир с благодарностью склонит колени перед ней, ее сыном и сотней поколений жителей, сберегших этот рубеж.

Настасья вздохнула и подняла топор, опустила, немного постояла, а затем, нырнув в туман, побрела вглубь леса.

Слушая глухие лесные стоны, хруст, попадающих под ноги мелких сучьев, шорох лежалой пожелтевшей хвои, Настасья раздумывала о том, что сейчас она похожа на нерешительного убийцу, идущего на преступление. Она вздрогнула от такого сравнения и остановилась отдышаться. Туман не редел, но звуки стали четче, и если прислушаться, можно было расслышать отдельные слова и быстрые шаги, спешащие к ней навстречу. Но Настасья не хотела слушать ложные обещания леса, она приложила ладонь к гладкому стволу дерева и легко погладила прохладную кожу.

Потом отошла на шаг, размахнулась и вонзила острый топор в тело сосны. Дерево зазвенело, зашумела его крона, и Настасью осыпало хвоей. Женщина ударила снова, полетели щепки, где-то застучало, застонало, звон стал громче. Настасья ударила в третий раз, звон настиг волной и взорвался внутри головы. Женщина ударила снова и ощутила боль в сердце. Дрожали руки, колени подгибались, Настасья жадно хватала ртом влажный туман, но снова, медленно, будто нехотя, поднимала топор и била наотмашь. Когда топор выпал из ослабевших рук, Настасья мешком свалилась у подножия изуродованного дерева.

Силы закончились, как и надежда. Остались лишь отчаяние и стыд. Настасья закрыла лицо ладонями и зарыдала. Громко, навзрыд, выпуская со слезами, всхлипываниями и стонами, весь свой гнев.

Туман начал рассеиваться, звуки стали ярче и живее. Равнодушная от усталости, Настасья сидела на холодной, колющей ноги пожелтевшей хвое и лениво вдыхала запах смолы, побежавшей по открытой ране дерева. Издалека доносился чей-то голос, но Настасья, закрыв глаза, впала то ли в сон, то ли в полузабытье. Она все больше погружалась в транс, не ощущая ни холода, ни боли в ладонях. Хотелось уснуть, слиться с лесом, стать с ним одним целым, исчезнуть в его пугающем шорохе, увязнуть в терпкой смоле. Раствориться в холодном осеннем воздухе, забыть свою боль, стать равнодушным деревом. Или птицей взлететь к далекому небу и крикнуть в его равнодушную синеву: зачем? Для чего нужно ей это испытание? Кто сильный и всевластный решил с ней так поступить?

Ветер высушил слезы, убаюкал своей заботой. Настасья, привалившись к израненному дереву, заснула. Сквозь сон она слышала, как кричала и кричала какая-то птица. То ли прости, прости, то ли…

— Мама, проснись!

Настасья распахнула глаза.

Рядом стоял ее повзрослевший сын и улыбался. Ветер ласково перебирал его светлые волосы. Настасья зачарованно смотрела на Антона, не в силах пошевельнутся. За спиной сына просматривался высокий, весь в черном, незнакомец. Он стоял молча и неподвижно, но Настасья ощутила исходящую от него уверенность и силу.

— Антошенька, — слабым голосом позвала сына Настасья. — Что случилось? Где ты был так долго?

Она попробовала встать, но ноги не держали. Антон опустился рядом с ней на землю, и Настасья вцепилась в его плечи, сжав так сильно, что занемели руки.

— Мамочка, — Антон говорил тихо, и Настасья плохо разбирала слова. Слезы катились из ее глаз, мокрые щеки стыли на холоде, она дрожала и, заглядывая сыну в лицо, все спрашивала:

— Что же с тобой случилось, сынок?

— Мамочка, — повторил ее единственный сын, ее пропажа, — со мной все хорошо, я помогаю людям. Я сам решил остаться. Мамочка, прости меня, прости, что не давал о себе знать.

Он уткнулся ей в плечо.

— О чем ты говоришь, я не понимаю. Кто этот человек с тобой? Ты жил у него? Тебя не обижали? — Настасья вытерла щеки. — Ну, ничего, сейчас все будет в порядке. Мы пойдем домой, вот люди-то обрадуются. Позовем соседей, я постряпаю пирогов, и все будет хорошо. И товарища своего тоже позови.

Голос сына то приближался, то отдалялся, да и сам Антон словно плавал в каком-то мареве. Настасья терла глаза, но лицо сына по-прежнему скрывала какая-то пелена.

— Мама, слушай, — шептал Антон, — Я случайно попал в их мир. Сначала я растерялся и испугался, но мне помогли и все объяснили. Мама, много лет они защищали границы, чтобы никакие твари не смогли проникнуть в наш мир. Сейчас там ужасная разруха, много воинов погибло, поэтому нужно помочь. Мама, ты ведь сама меня учила, что нужно помогать. Мама, прости, что ничего тебе не сказал.

Антон гладил ее по волосам, заглядывал в глаза. Настасья, словно пьяная, ничего не понимая, обнимала его, гладила по спине, вдыхала родной запах.

— Ты ведь еще ребенок Антошенька, — шептала она, — Чем ты можешь помочь? Ну, какая война, какие двери в другой мир, — спрашивала, а в груди все замирало, — сынок, знаешь, как я за этот год измучилась? Пойдем лучше домой, там мне все расскажешь.

Она поднялась на ноги. Антон молчал, понурив голову.

— Мам, я не ребенок, я решил остаться, — он нахмурился и упрямо закусил губы.

Настасья смотрела на него с ужасом. Она поняла то, что он никак не решался сказать. Стало душно, она рванула с шеи платок и, задыхаясь, умоляюще произнесла:

— Нет, я запрещаю тебе.

Потом вдохнула и крикнула:

— Ты никуда не пойдешь! Я не отпущу тебя.

— Мам, — Антон взял ее руку и прижал к своей груди, — Все дети рано или поздно уходят, просто у меня вот так получилось.

Настасья мотала отрицательно головой. Говорить она не могла, голос пропал.

— Нет, — с трудом выдавила она, тяжело дыша, — ты не поступишь так.

— Мама, — Антон говорил тихо, Настасье приходилось напрягать внимание и слух, чтобы расслышать. — Помнишь, как мы с тобой каждый день ходили к нашим старикам? Помнишь, как ты говорила о том, что кто же, кроме тебя, им поможет? А ведь у них и дети были, и внуки, но ты все равно шла и помогала. И пусть наши старики крепкие, все равно ты каждый день заходила и к деду Ивану, и к деду Моте, пока он жив был. И к бабе Нине. Да и Иринка, твоя подруга, после смерти мужа только в тебе спасение и находила. Мам, я ведь с тобой ходил и тоже помогал. Так как же теперь, узнав, что в моей помощи нуждаются, я захочу уйти.

Настасья молчала, в горле еще стоял ком, но дышать стало легче. Несмотря на боль и отчаяние, она поняла, что гордится своим сыном. Гордится тем, каким он стал, как рассуждает. Что не испугался уйти в чужой мир и там помогать неизвестным людям — а люди ли они? Настасья покосилась на молчаливого сопровождающего: стоит, молчит, и чего пришел? Настасья злилась на темного, но тот, заметив ее взгляд, приложил руку к груди и поклонился.

— Антоша, — Настасья крепко обняла сына за шею, слушая, как сильно и уверенно колотится его сердце. — А как же школа?

«А как же я?» — пронзил невысказанный вопрос.

Сын молчал, Настасья обняла его еще крепче, уже понимая, что должна отпустить, что, несмотря ни на что, должна пересилить себя. Но до чего же это было трудно!

— Мам, я ведь не умер, — Антон освободился из жадного захвата ее рук. — Думаю, мы еще увидимся. Не знаю, правда, когда и как, но я вернусь, обещаю.

Настасья разглядывала лицо сына, запоминая бледные веснушки и упрямую морщинку между бровями, светлые волосы, взлохмаченные ветром.

— Хорошо, — она сделала усилие и улыбнулась. — Ты не волнуйся, ведь я всегда здесь, буду ждать, сколько понадобится, хоть до скончания века, — она грустно улыбнулась и снова стала серьезной. Опустила голову, разглядывая лесной ковер под ногами.

— Мам, а ты тете Лиде позвони, ты сейчас ей очень нужна.

Настасья вскинула удивленно глаза, но перед ней никого не было, лишь тихий звон слышался неподалеку. Настасья рванулась вперед, но пробежав несколько шагов, замерла, покрутила головой, прислушалась. Было тихо, переговаривались о чем-то сосны, в их вышине пели птицы, и ветер разносил эти звуки во все стороны света. Настасья прислушалась к себе. Она не спала, но все, казалось, превратилось в какой-то странный сон. Она обвела взглядом лес, неожиданно замечая то, что раньше не видела. Лес стал светлым, прозрачным, просматривалась каждая иголка на дереве. Каждая травинка и каждый маленький цветок, казалось, имели свой голос. Настасья слышала голос леса, а еще голос поля за лесом, глухой рокот далекого города и тихий шепот родной деревни.

Она сделала шаг — и все деревья всколыхнулись и чуть согнули скрипящие стволы. Сердце Настасьи билось спокойно, и неожиданно она вспомнила сон, в котором летала птицей. Настасья медленно, словно сомневаясь, вскинула руки, и под звон леса, под прерывающиеся голоса птиц, под шелест мерзлых октябрьских листьев, под музыку низкого падающего неба, полетела. Ее охватил восторг, а сердце стало огромным от любви ко всему живому, к каждой травинке и каждой букашке. От такой любви всегда хочется плакать, но когда выплачешься, становится легко и радостно от того, что понимаешь, что все будет хорошо, и ты будешь жить вечно. А еще от того, что и лес, и поле, и каждый зовущий к себе дом — все твое. И нет никаких отдельных миров и людей, а есть единая земля, что живет и дышит на краю огромной вселенной, где юный светловолосый паренек с упрямо сведенными бровями охраняет границы от чужаков.

Настасья верила в это и, тяжело взмахивая крыльями, продолжала полет.