Начало

За последнее лето в деревне привыкли, что если маленькая Ленхен идет куда-то, то за ней почти всегда семенит белая козочка. «Ведьмина внучка, издалека видать», — обязательно говорил кто-нибудь и крестился, но, скорее, по обычаю, чем из опаски.

Бабка у Лене действительно славилась грозным нравом, и не всякий осмеливался даже поднимать на нее глаза, а уж собственные домашние держались ниже травы и тише воды. Впрочем, Лене она любила, да и звали их одинаково, только бабку все кликали Магдой, по первой половинке имени. Козочка была единственным детенышем их старой козы, и хоть бабка твердила, что надо беречь ее, как зеницу ока, внучка все же выпросила у нее разрешения ухаживать и играть с ней.

Семья у них была ни большая, ни маленькая — в самый раз. Дед давным-давно умер от ран, которые получил на войне, два дяди пошли по его стопам, да так и сгинули за лесами и горами — то ли в сражении с турками, то ли с французами, то ли просто не нашли в тех краях земляка, чтобы принес на восток весточку об их житье-бытье. Отец у Лене был кузнецом, и из всех войн предпочитал воевать разве что с мухами, столь тих был его нрав. Невесту он нашел себе, напротив, бойкую, но старая Магда быстро прибрала ее к рукам. Жили они небогато, приходилось порой затягивать пояса, но в их глуши, где можно было проплутать в лесу несколько дней и не встретить ни единого человека, а до ближайшего городка надо было идти целый день, достатком похвастаться мог только мельник, да еще лавочник, у которого жил в городе брат.

Нет, не будет лишним сказать, что рядом с деревней жил их собственный барон с целой усадьбой, но он вел жизнь столь затворническую, что никто даже толком не помнил, как его зовут, не говоря уже о том, как он выглядит. «Он зарос волосом, как волк», — говорили у колодца женщины страшным шепотом, пока Лене шла мимо, оглядываясь на свою любимицу. «Нет, нет, а вот жена медника говорит вот что… Ее родная сестра служила лет десять назад в городе, у господина стражника… Ему еще оторвало ухо пулей. Ее сестра говорила, что точно слышала, как говорили, что господин барон любят охотиться. Они выходят по ночам, когда все спят» «Я думаю, что он копит золото, — с сомнением сказала первая. — И скрывается». «Если бы у меня было золото, я бы тоже скрывалась… Купила бы себе новое корыто и ткани на юбку».

Дальше Лене слушать не стала: таинственный барон ее нисколько не трогал. Иногда они со старшим братом и его друзьями: Томасом, Тобиасом и Тильманном (все они были старше Лене на несколько лет, и им уже было почти двенадцать) ходили в сторону его дома по наезженной лесной дороге, но их смелости хватало дойти только до полуразрушенных ворот, после чего кто-нибудь сразу кричал какую-нибудь глупость, и они бежали назад, наперегонки до полянки, где можно было уже поваляться на траве и вдоволь похохотать. Лене всегда отставала от мальчишек, и они поднимали ее на смех.

Она дошла до солнечной полянки на окраине деревни и здесь сняла башмаки. Земля под травой была холодной, и девочка поспешила встать в теплую пыль натоптанной тропинки. Козочка (имени ей Лене так и не придумала) потянулась было пожевать ей юбку, но Лене погрозила ей пальцем.

— Так не ведут себя порядочные женщины, — наставительно сказала она, и козочка взглянула на нее хитрым глазом и фыркнула.

За полянкой начинался крутой склон к реке, и оттуда доносились смешки и плеск. Старшие девчонки обычно пасли здесь гусей или уток, и всякий раз Лене надеялась, что ее примут в компанию. Она отряхнула застиранный до серости передник, положила в него башмаки и зашагала по тропинке вниз, навстречу смеху.

Три девочки весело шлепали по воде, глядя вполглаза, чтобы утята не разбегались во все стороны и не нырнули в густую траву, откуда их нельзя было достать. Они сразу же заметили Лене, одна из них выразительно закатила глаза, и девочки захихикали.

— А мне можно зайти к вам в воду? — спросила Лене, остановившись чуть поодаль, как учила ее бабка. К знатным людям нельзя было подходить близко, говорила она. Они могут прогневаться и тогда жди беды. Дочки сапожника, портного и пастуха, конечно, никак не относились к знатным людям, но их тоже лучше было не злить.

Девчонки переглянулись.

— Мы ж ее не купили, — сказала насмешливо самая рослая из них. Она была старше Лене на три года. — Только таким, как ты, сюда нельзя.

— Почему?

— Здесь водится рыба, размером с мельничное колесо. Она к тебе подплывет, — и ам! — ноги нет. А то и двух!

— Неправда, — неуверенно возразила Лене. Девчонки опять поглядели друг на друга, еле удерживаясь от смеха.

— А вот и правда, — сказала дочь пастуха, защемив себе нос пальцами. Она всегда поддакивала подругам. — Отец ее сам видел, когда перегонял лошадей. Есть тут один омут, чуть выше по течению…

— И что? — уже шепотом спросила Лене. Ей вдруг стало страшно. Подумать только, мальчишки все лето купаются и ловят рыбу в реке… А что если кого-нибудь из них съедят? Она сначала представила, как неведомая рыба ест брата, и мстительно заулыбалась, но потом вспомнила, как плакали, когда хоронили соседского сына, и мурашки прошли по ее коже.

— Хочешь посмотреть, где она живет? — внезапно спросила ее старшая. Она прутиком остановила утенка, который собрался было нырнуть в кусты, и развернула его назад. — Только чур не кричать! Или струсишь? Ты ведь еще малявка…

— Я не малявка, — пробормотала Лене. Козочка ткнулась ей под бок, и ей чуть-чуть стало легче.

Девчонки проводили ее к омуту, подгоняя своих утят. Их приходилось все время пересчитывать, и они дважды или трижды сбивались, поскольку с трудом считали после десяти, когда кончались пальцы. Они не ворчали на Лене, и та была горда тем, что ее наконец-то признали равной.

— Стань-ка сюда и гляди вниз, — сказала ей дочь пастуха, показав прутиком на большой камень, который нависал над омутом. Вода в нем казалась черной, несмотря на ясный день, и Лене видела, как белая шелуха от опавших калиновых цветов медленно вертится на поверхности. Она сощурилась, и ей показалось какое-то движение внизу, но это лягушка прыгнула с берега в воду. Девочка наклонилась ниже, и вдруг что-то резко толкнуло ее в спину, она не удержалась на ногах и упала прямо в воду, в водоросли и переплетение корней. Черная вода попала ей в нос, залила глаза, и она попыталась закричать, но в легких вдруг поселилась боль.

— Дуреха, — сердито сказала над ней старшая из девчонок, когда Лене наконец-то выбралась из скользкой водяной ловушки. — Тут же мелко, а ты тонуть собралась.

Лене открыла рот, но ничего не сказала. Ее башмаки лежали на дне, чепчик унесло течение, а с волос свисали мерзкие зеленые водоросли. Она переступала с ноги на ногу, пытаясь согреться, но вместо этого только дрожала.

— Она же блаженная! Поверила про рыбу, — засмеялась дочь пастуха. — На таких дурах воду возят! Нет никакой рыбы.

— Меня что-то толкнуло в спину, — сказала Лене тихо и выжала юбку. — Я не успела ничего увидеть.

Девчонки ошеломленно уставились на нее и прыснули от смеха. Дочь пастуха так разошлась, что начала икать смешным голосом, и схватилась за живот.

— Иди домой, младенец! — велела старшая. — Тебе со двора нельзя выходить… В голове-то пусто! Нянчи свою козу, вот тебе верная подруга. Такая же умница!

Будь Лене старше, она бы захохотала и обругала бы их дурами, но ей стало грустно: как она вернется домой? Матушка будет охать и вздыхать, что нельзя ее отпускать, мол, не хозяйка вырастет, а распутеха, всякую вещь испортит или потеряет. Брат ее задразнит, если узнает про рыбу, а бабка Магда сурово нахмурит брови и не позволит ей мотать пряжу вечером.

Лене поглядела на девчонок, которые никак не могли успокоиться, и круто развернулась.

— Рыбья невеста! Козья подружка! — донеслось ей вслед, и она побежала прочь, сломя голову, не заботясь о том, что над ней будут смеяться еще больше.

Козочка жалобно заблеяла, когда отстала от хозяйки, и Лене наконец-то опомнилась. Она схватилась за ствол ближайшего дерева и опустилась на землю, в мягкий мох.

— И подумаешь, — сказала Лене козочке, опасно всхлипывая. — А я и рада, что ты моя подружка. Уж всяко лучше них.

Козочка боднула ее в плечо. Она взяла с рукава девочки плеть водорослей и задумчиво сжевала ее.

— Вот ты вырастешь, у тебя появятся рога, и забодаешь их всех, — добавила Лене и подобрала ноги под себя, чтобы согреться. Козочка послушно легла рядом с ней.

Она задремала, нагрев мшистую кочку своим телом, совсем забыв наставления бабки Магды, что вне дома нельзя терять бдительности. Лене очнулась только, когда ее больно хлестнули по щеке прутом, и подскочила на месте. Ее любимица жалобно заблеяла, как только ее подхватили чужие руки.

— Все из-за тебя, ведьмина внучка! — со слезами заявила дочь пастуха и пихнула ее в плечо.

Лене оробела и потянулась к козочке, но одна из девчонок ударила ее по рукам.

— Пусть твоя бабка вернет утят, которые пропали из-за тебя! Она же ведьма, — сказала старшая. Лене не осмелилась напомнить ей, что они начали первые, заманили ее к омуту и нарочно чуть не утопили. — А пока не вернет, мы заберем твою козу и продадим на мясо, ясно?

— Отдайте, — попросила она осипшим голосом, но девчонки зло засмеялись. Бить они Лене больше не стали, но презрительный взгляд был хуже побоев. Исчезли они так же незаметно, как и пришли, и Лене неохотно поплелась домой, стараясь не хлюпать носом.

— Пресвятая Дева, — воскликнула бабушка, когда она проскользнула в дверь. Ее острый взгляд пронзил Лене не хуже ножа. — Это же не девочка, а вылитая русалка, вишь-ты! Чем жеж ты занималась, Магдалена? Где твои башмаки?

— Они утонули, — все силы ушли на этот храбрый ответ, и из глаз у Лене полились слезы, она опустилась на земляной пол и заревела.

— Так, — хмуро заметила Магда, — хватит реветь. Кому говорю, хватит!

Она заставила Лене встать с помощью метлы, подгоняя, когда надо, легкими ударами связанных в пучок прутьев по спине и ногам, и Лене, путаясь в юбках и собственных ногах, кое-как поднялась, вытирая слезы ладонями.

— Ну-ка, умойся, — велела ей бабка и подвела ее к бадье с водой. — Слыханное ли дело, в нашей семье реветь заказано, а ты устраиваешь тут целую реку, как младенец.

Лене вытерлась насухо полотенцем, и Магда налила ей в деревянную кружку разбавленного яблочного пива, которое они варили в прошлом году. Зубы у Лене наконец-то перестали стучать, когда она выпила сладковатого напитка.

— Они утонули, — повторила она беспомощно. — И утята… Тоже пропали.

— Какие еще утята? — опять нахмурилась Магда, и девочка, захлебываясь и обмирая от страха, сбивчиво принялась рассказывать о том, что произошло. Когда Лене дошла до того, как у нее отбирали козочку, ей пришлось остановиться и вцепиться зубами в полотенце, чтобы не заплакать опять, и лицо у бабки затвердело, будто камень.

— Глупые девчонки, — обронила она, когда Лене замолчала. — А реветь не надо — ничем уже не поможешь. Я-то тоже, дура старая… — Магда не договорила, задумавшись о чем-то. — И каша на вечер томится, — добавила она неожиданно. — Как тебя оставишь по хозяйству с печью-то? Сбегай-ка за матерью, она отцу пошла еду отнести. Только про козу не говори ничего пока. Сама им скажу, что надо. Поняла?

Лене закивала. Кажется, все могло обернуться не так плохо.

Матушка первым делом отшлепала ее, узнав о пропаже козочки (она уже об этом знала от соседей), и посадила под окно перебирать пшено. Лене не возражала, когда на ее голову сыпались всевозможные змеи, наказания Господни, растяпы и разорительницы, и только ниже склонялась над плошкой, чтобы лучше видеть зерно, уж слишком часто набегала непрошеная слеза на глаза.

— Ох, устала я с тобой, — неожиданно нормальным голосом закончила матушка и взялась за поясницу. — Отец-то уж тебе устроит головомойку.

Она отошла к горшку, но из двери что-то черное и визжащее метнулось ей под юбки, и матушка заголосила с ним на одной ноте, хватаясь за подол. Следом в дом вбежал большой соседский пес, и Лене вскочила на лавку, опрокинув плошку.

— А ну, цыть! Пошел отсюда, — послышался голос брата. Он забежал следом и пинками прогнал заскулившего пса, который тут же поджал хвост.

— Что у меня под юбкой? — умирающим голосом спросила матушка, и Теодор (так уж вышло, что в их деревне всех мальчишек звали на букву Т) гордо подбоченился. — Оно брыкается… И щекочет меня!

— Это поросенок, мать, — подражая отцу, важно сказал он. — У нас козу отобрали… А я вот поросенка пригнал.

— Какого еще поросенка! — взвизгнула матушка и схватилась за ухват, ловко отпрыгнув к печке. Поросенок, оставшись без укрытия, заметался по горнице, непрерывно голося. — Что за наказание, Господи! За что мне это? Забери его туда, где взял! Никаких краденых поросят нам не надо!

Она погналась за поросенком с ухватом, ругаясь на весь белый свет. Скот не разбирал, куда ему бежать, и после нескольких кругов наконец выскочил в дверь. Противный братец захохотал, но матушка ловко стукнула его ухватом по голове.

— Паршивец, — сказала она охрипшим от крика голоса. — Ну погоди! Хоть трое штанов из чертовой кожи натяни сегодня, отец тебя так выпорет, что у тебя зад запылает.

Запахло подгоревшей кашей, и матушка замерла. Теодор воспользовался мигом и скрылся с глаз долой следом за поросенком.

— Что ж за день сегодня! — воскликнула она, опираясь на ухват, и плюнула прямо в очаг, а затем перекрестилась. — Дьявол по вам обоим плачет! И зачем я только вышла замуж за вашего отца? Шла бы за мельника, не знала бы забот… Господи, хоть остаток дня подари славным!

Ни отец, ни бабка не вернулись домой, даже когда уже начало темнеть. Вернулся голодный Теодор и повинился перед матушкой, получив щедрую порцию подзатыльников и ругательств, Лене перебрала пшено и подшила порванный подол, подгоревшая каша успела остыть, но их все не было и не было, и матушка даже выбегала несколько раз на улицу, чтобы поглядеть, горит ли огонек в кузне. Лене услышала, как соседка сказала, что девчонки, пасшие утят, пропали, и никто не видел их с утра, кроме Магдалены. Ей стало страшно, но она успокоила себя тем, что в их деревне никогда и ничего не происходило. Отец и бабушка, должно быть, отправились на их поиски.

— Идите уж спать, — не выдержала матушка, когда Теодор уже ткнулся носом в стол, задремав. Он пытался повторять псалом, который велел ему выучить священник, но не мог вспомнить дальше третьей строки. Матушка желала, чтобы он стал певчим в церкви, чтобы быть поближе к господам; отец хотел, чтобы он был кузнецом, но брата интересовали только проказы, и не проходило недели без порки.

— А как же козочка? — заикнулась было Лене, подрубавшая полотенце, но матушка взглянула на нее так, что она беспрекословно пошла в постель, чтобы не получить подзатыльника.

Заснуть она не могла. В голову лезли дурацкие мысли: то казалось, что козочку уже съели волки, то вновь появлялись девчонки, которые дразнили ее ведьмой и дурочкой, и Лене краснела от обиды, придумывая резкие ответы, которые никогда не смогла бы высказать им в лицо. Ее вновь толкали в омут, полный мягких водорослей, липнувших к ногам, но теперь она вовремя успевала заметить подлость и вместо того напоминала им об утятах.

— Что с нами будет? — послышался ей усталый голос отца сквозь сон. — Не детские это шалости…

Лене заворочалась, пытаясь скрыться от стыда, но вместо этого проснулась и разлепила глаза. На соломенный матрас падал слабый отблеск от свечи, безжалостно освещая бахрому от порванной дырки.

— Говорят, что кто-то поехал в город, чтобы рассказать епископу о произошедшем.

— Нам нечего бояться, — вступила матушка, но по ее голосу было слышно, что она была чересчур напугана. — Что мы сделали? Ничего! Наша девочка невинна… Она ничего такого не делала!

— И господин епископ уже рассматривал мое дело пять лет назад, — заметила бабка Магда, и Лене невольно успокоилась, так ее голос был тверд и даже насмешлив. — Обычно они делают это каждые десять лет. Всего-то осталось ему подождать еще пяток.

— Матушка! Они ведь могут отлучить от церкви всю деревню… И что нам тогда делать?

— Не хватит у них на это пороху. А если отлучат… Что ж, зажившиеся старики — вроде меня, — помрут, а вам придется бежать в другое место. Кузнец везде найдет работу… Вон, вспомни! Как однажды господа ехали в свой дворец и потеряли подкову, как раз напротив твоей кузницы. Сколько они тогда денег за работу тебе оставили! Все подати заплатить хватило.

— Да, матушка, — неохотно согласился отец. Лене так и видела внутренним взором, как его грубые пальцы мнут деревянную ложку или нож от волнения. — Только это ты нарочно туда камней натаскала.

— Ну! — бабка Магда, кажется, улыбнулась. — Пара камней не в счет. Господь больше любит тех, кто на месте не сидит и своими руками богатство делает. Тебе бы пора усвоить этот урок. Твой-то отец хорошо это знал и никогда не брезговал брать то, что само в руки идет.

— Не хочу я никуда идти, — пробормотал отец. — Всю жизнь здесь жил, так что ж срываться, как вору какому?

— Об этом пока и речи нет, — отрезала бабка. — Пусть приезжают эти городские, а там разберемся. Девчонку жаль. Так рано жизнь закончить, нужно судьбу прогневить. И без козы мы остались на зиму, но тут уж я сама виновата, разбаловала Магдалену.

В бок Лене достался удар, и она чуть не завопила от неожиданности.

— Слышишь, — прошипел ей на ухо брат. — Все из-за тебя!

Она стукнула его в ответ, и они завозились, скинув лоскутное покрывало на пол, пока сильные руки бабки не выкрутили им уши.

— Вот ведь щенята какие! — с веселым удивлением сказала Магда. — Подслушивают взрослые разговоры! Марш назад, пока не взяла палку! — она отпустила их и добавила: — А то, что услышали, из головы выкиньте. Не ваше это дело, пострелята.

— Ты сердишься? — робко спросила Лене, потирая распухшее ухо, в котором живо билась кровь.

— Я-то что! Вот как в декабре явятся к нам Клаубауф вместе с Шабманном, запихнут вас в мешок да унесут в преисподню, если слушаться меня не станете. Никогда не позавидую детям, которым вырасти придется да рога весь год начищать и шерсть у бесов расчесывать.

Она еще попугала их, пока дети не развеселились, несмотря на бледные лица родителей, сидевших у стола молча, будто призраки, и не выкинули беду из головы. Когда они устали смеяться и заснули, матушка вдруг тихо заплакала, и отец обнял ее за плечи.

Матильда не сильно любила свое имя, которым одарила ее покойная мать: Матильда-Шарлотта-Анна-София, баронесса фон Нидерхоф. Кто в здравом уме выговорит эти имена подряд, не сломав челюсть? Да и кто вообще способен на разговор в глухом лесу, где стоял дедов дом?

Она показала язык своему отражению, и русоволосый мальчишка-кавалер ответил ей тем же. Из всех имен она кое-как признавала только Матильду, просто потому, что из него было легко сделать мужское имя Матиас. «Все здесь для мальчишки, — говорила она деду, когда тот был в хорошем настроении. — Даже ваши слуги умеют шить только мужскую одежду! Старое латаное девичье платье лучше цепляется за щепки и гвозди, которых в этом доме полным-полно. Не буду его носить!» Барон фон Ринген ворчал на внучку, что ей стоило бы подумать о манерах, но глядел на нее благосклонно — ведь она была последней из его рода, его гордостью и надеждой. Он всегда говорил об этом, стоило ему выпить лишнего за ужином.

Сколько Матильда себя помнила, она всегда жила с дедом в лесу, и почти сразу за ее окном начинался еловый лес, молчаливый, беззвучный, пустой, полный желтых иголок, хрустевших под ногами и поганок, которые сбивали забредшие ненароком лоси. Совсем недавно Матильде исполнилось тринадцать лет, и только недавно она начала удивляться, что дед никуда не ездил, никого не приглашал в гости и общался с друзьями только письмами. В трех книгах, которые, видно, сохранились от бабушки, все было совсем иначе: глупые кавалеры признавались в любви столь же неумным дамам, потом уходили на войну, после король жаловал поданным землю и награды, а затем все весело пировали, проливая мед и вино под стол. Еще у дам и кавалеров был нарочитый язык, которыми они назначали свидания и передавали тайные сведения: то цветами, то веером. На одной из засаленных страниц Матильда нашла картинку, на которой сидела хитрая девушка, кудрявая, как облачко, в многослойных юбках с невообразимыми бантами. «Помереть можно такое носить! Нет, пожалуй, мне тут и так весело, — убеждала Матильда сама себя, целясь метательным ножом в большой белый гриб, росший неподалеку от крыльца. — Подумаешь, нацепить юбку и пойти танцевать! Уж лучше поохотиться, и то больше толку». Гриб падал, испустив легкое облачко спор, разрубленный пополам.

Обычно она не промахивалась. Еще когда ей было семь лет, дедушка подарил ей маленькое ружье, сделанное под ее руку, и научил ее охотиться на белок. Белок Матильде было жалко, и она искупала свой грех тем, что сыпала им немного зерен. «Разве можно стрелять из ружья или фехтовать в таком платье? — недоумевала она всякий раз, когда вновь брала книгу в руки. — Чепуха!» А книгу Матильда доставала частенько, хоть и терпеть не могла читать.

Иногда ее беспокоили странные воспоминания, когда она листала страницы. Будто кто-то расчесывает ее волосы, а во рту что-то необыкновенно сладкое, и вокруг пахнет цветами, но так сильно и одуряюще, что у нее кружится голова. Удивительное ощущение любви и умиротворения, но всякий раз после него в душу вдруг проникал резкий холод, похожий на тот, что бывает лишь перед рассветом, и ей вдруг мерещились мокрые листья в лесу.

— Что со мной, дедушка? — спрашивала она у деда за ужином, после того, как осмеливалась поделиться этим странным чувством перемены. — Я как будто чувствую себя больной…

— Это все фантазии, — неизменно отвечал тот и всякий раз переводил разговор, но Матильда заметила, что он стал строже требовать от нее успехов, будь то фехтование или охота, и к концу дня она буквально выбивалась из сил и валилась в постель без единой мысли, и слугам приходилось заставлять ее переодеться на ночь.

Раз в неделю они играли с дедом в шахматы, и это было единственным развлечением в усадьбе. За игрой дедушка преображался и через час сосредоточенных размышлений о тактике и стратегии охотно начинал рассказывать о своей молодости. Чаще всего эти истории начинались так: «Помню я, был один поход…», и Матильда слушала его с жадностью, недоумевая и поражаясь, что на свете существуют огромные дома в несколько этажей, где-то простираются обширные луга и поля, а люди порой совсем отличаются от всех, кого ей приходилось знать. Особенно ее поражало и ужасало, когда дед начинал рассказывать о войне так обыденно и просто, что внутри у нее все холодело. Золото и кровь, смерть и честь, обычаи войны и великие люди — о, она бы отдала все, чтобы хоть одним глазком оказаться на поле боя и ощутить, каково это стоять в строю!

— …он только успел это сказать, — гудел спокойно дед над расчерченной доской, — и вдруг ядро оторвало голову его соседу и разворотило морду офицерской лошади… То есть, мордочку, — запнулся он, — мордочку лошадке. Вот такой же, как здесь, — он с намеком показал на ее белого всадника.

— Я уже не маленькая, чтобы сластить пилюлю и сюсюкать со мной, — рассеянно возразила ему Матильда и тут же пропустила хитрое нападение черной королевы. Она с досадой прикусила губу, когда дед выиграл четвертую партию подряд, и решительно потребовала реванша.

— Это все оттого, что я тебе рассказываю старые байки, — огорчился хитрый барон фон Ринген.

— Конечно, — буркнула Матильда, заодно припомнив, что первое имя барона — Рейнеке, а Рейнеке — как всякому известно, был хитрым лисом, — но я сама виновата: ведь вы учите меня никогда не терять ума, чтобы не происходило вокруг. А я сижу и мечтаю, как могла бы сама оказаться на коне впереди войска! Почему у нас нет лошадей, дедушка? — неожиданно спросила она. — Я бы хотела научиться ездить верхом!

— Увы, — барон ловко расставлял фигуры заново, — здесь плохо растет овес, а возить его дорого стоит. Тем более, лошадей нужно купить хороших, а заводчики дерут бешеные цены: когда война — боевой конь стоит дорого, а в мирное время — еще дороже. Да и ты, дорогая Матильда, к верховой езде не приспособлена.

— Почему? — она поморщилась, как только услышала свое имя. — Я могу бежать без отдыха час, могу выследить и поймать оленя, могу фехтовать без передышки… Почему я не могу ездить верхом?

— Это другое, — уклончиво ответил барон. — Животные здесь вообще плохо живут: что лошади, что собаки.

— Мы могли бы перебраться, — заметила она исподволь и взяла в ладонь черную королеву. — Куда-нибудь поближе к большому городу…

— Об этом нет и речи, — отрезал дедушка. — У нас не хватит денег на новый дом, а этот никто не купит, даже вместе с землей и лесом.

На языке у Матильды вертелись тысячи возражений, но она промолчала, вспомнив крутой нрав деда, который не очень любил, когда ему перечили, и, подавив желание отковырять от фигурки суконную подкладку, подала ему фигуру.

— Вы хотите, чтобы я стала настоящей баронессой, — наконец осторожно сказала она, когда сделала первый ход. — Но без людей я не знаю, как мне себя вести. Ваши слуги не умеют шить, и у меня никогда не было даже платья. Так почему же если вы растите меня как мальчика, я не могу вести себя как юноша?

— Это все глупые книги! — рявкнул на нее дед, оскалившись будто волк. — Хорошей девушке не пристало читать… для ее и моего спокойствия! Пойми же, сердечко мое, я делаю все, чтобы тебе было хорошо, — он потряс головой и потер сломанный нос, чтобы успокоиться. — Ты должна слушаться меня, и все будет хорошо. Я знаю, что делаю, Матильдхен! Если я говорю, что ты должна жить здесь, ты будешь выполнять мою волю!

— Но ведь мать и отец здесь не жили, — сказала она упрямо. — Они жили в городе.

— И их больше нет, — барон фон Ринген стукнул по столу так, что он вздрогнул, покосился, и фигурки съехали со своих мест. — Постой! Кто это тебе сказал о родителях?

— Никто, — буркнула Матильда, предчувствуя скорую порку. — Я просто будто бы знаю это.

— Ах, вот оно как! Нет, сжечь все книги, немедленно! Оттуда идет вся зараза, которая будоражит тебе душу! — он резко встал, и Матильда подскочила на месте и вцепилась ему в руку.

— Прошу вас… — бормотала она, пока он пытался стряхнуть ее или взять за шиворот, будто нашкодившего зверька. — Пусть мы не поедем в город… Оставьте книги… Вы сами говорили, что они принадлежали бабушке, и что они дороги вам…

— Ты дороже мне любых книг, несносная девчонка. Но твое непослушание выводит меня из себя! — процедил барон. — Где розги? — взревел он так, что затряслись стены. — Твоя мать было чудесной и послушной девочкой, пока не встретила твоего отца! Твой дядя никогда не смел даже помыслить говорить со мной в таком тоне!

Она прикусила губу, чтобы не сказать больше, чем уже было сказано, и отпустила деда. Тот молча указал ей на место, и Матильда послушно села. О шахматной партии можно было уже забыть, и она принялась собирать рассыпавшиеся фигурки. Мать и отца она никогда не знала и всякий раз удивлялась, когда дед говорил о них, как о живых людях, которые когда-то ели, пили и чувствовали.

— Розги в детской, — услужливо заметил слуга, появившийся как раз вовремя, чтобы подать барону его вечернее подогретое вино. — Мой господин, у вас просит аудиенции какая-то женщина.

— Сейчас? — барон фон Ринген приподнял бровь и взял бокал. — Я же велел никому не появляться близ моего дома!

— Она говорит, что это очень важно.

— Кто она?

— Какая-то старуха… Крестьянка.

— Дай ей талер и гони ее в шею!

— Вот как теперь вы привечаете странников, барон фон Ринген… — старуха уже стояла в дверях и нахально усмехалась, глядя на барона. — Кто бы мог подумать, кем станет маленький юнкер!

У барона отвисла челюсть, и Матильда впервые увидела растерянность на лице своего деда, который всегда знал, что и как нужно делать.

— Откуда ты здесь? — спросил он переменившимся голосом. — Как ты сюда попала?

— Я здесь всю жизнь живу, — сказала старуха просто. — Уж всяко дольше тебя. Дай Бог памяти, когда ты вернулся? Лет двенадцать назад?

— Матильда, наверх! — скомандовал барон фон Ринген, не сводя глаз со старухи. — Шахматы оставь! Слуги уберут. И не думай, что я забуду о твоем поведении.

Матильда неохотно слезла со стула. Она внимательно взглянула на старуху, и та ответила ей ровно таким же пристальным взглядом, который будто бы проникал внутрь ее души. Она покраснела и опустила голову.

— Что это у тебя — вроде девка, а от парня не отличишь? — услышала Матильда, пока поднималась по лестнице. Она перегнулась через перила, чтобы услышать дедов ответ, но проклятый слуга на кухне нюхнул чересчур много табачку и расчихался так, что заглушил слова барона. Матильда прикусила губу, воровато оглянулась и сняла домашние туфли. Дед так и так обещал ее выпороть, так чтобы и не подслушать их разговор?

Она спряталась за сломанными часами, которые отбивали время, когда им вздумается. Отсюда было видно, как ее дед пододвигает крестьянке кресло, все еще не выпуская вино из рук, и Матильда протерла глаза от удивления. Может быть, это какая-нибудь знатная дома, которая прячется от кого-нибудь?

— Вот вино, — неловко сказал Рейнеке, барон фон Ринген. — Хочешь?

— Не откажусь, — Магда глядела, как он не может решить, как подать ей бокал, и забрала его себе.

— Как Ганс? — спросил он.

— Умер, — коротко ответила она. — А как милая Анна?

— Тоже, — хмуро ответил барон. — Постой, но это уж ты должна бы знать!

— А я и не говорила, что не знаю, — отрезала Магда. — Но я же почтенная старуха, то бишь, вежливая.

— Вежливость и ты, — барон фон Ринген покачал головой, и Матильда подумала, что с ним что-то случилось. В любое другое время он бы выставил старуху за дверь, а то бы еще и высек ее. Она видела только спину деда, и тот то и дело заслонял от нее старуху.

— На себя посмотри, — посоветовала ему Магда. — Ладно, я сюда не лясы пришла точить и не вспоминать старые времена. Ну-ка, скажи мне, что там с твоими старыми привычками, из-за которых у тебя были неприятности?

— Какими еще привычками? — ощетинился старой барон так, что Матильде показалось, будто у него встала дыбом даже косичка от парика.

— А вот этими самыми, — она ткнула ему в грудь бокалом. — Полнолуние, охота…

— Не твое дело, женщина!

— Ошибаешься, — с явной угрозой сказала Магда. Она залпом выпила вино. — Очень даже мое. Но я уже вижу, ничего не переменилось… Бегаешь от инквизиторов и охотников? Пытаешься не злиться? А чьл твоя внучка?

— С ней все нормально! — рявкнул барон. — Какого дьявола я должен отвечать на твои вопросы? Чего тебе вообще надо? Я никому не мешаю в этом Богом забытом месте, и все идет как надо.

— Да? Да ты из собственной шкуры сейчас вывернешься, чтобы не отвечать на мои вопросы. Слушай сюда, юнкер, ты меня знаешь. Я все равно найду след и, если ты или кто-то из твоих родных окажешься виноват, сделаю так, что вы будете бежать отсюда, теряя портки!

— Я ума не приложу, о чем ты твердишь!

— Моя внучка в беде, — отрезала Магда. — И, если ее сожгут на костре, как ведьму, ты отправишься следом за ней.

Она поставила бокал на стол и встала.

— Ты меня понял, — утвердительно сказала старуха, и Матильда сжала кулак. Дед должен был сейчас показать ей, где раки зимуют, а не стоять столбом как Глупый Петер! — И приглядывай за своей внучкой… Она из тех, кому легко обернуться волчонком, а с твоей заботой это легче легкого.

— Не твое дело, — опять пробормотал дед. Он оперся на стол кулаками, исподлобья глядя на крестьянку, которая смела угрожать ему. Матильда мысленно приказала ему проучить старуху, но он ничего не делал, хотя сам всегда твердил, что в ответ надо удар надо бить без размышлений. Старуха скользнула по ней взглядом, пока шла к дверям, и девочка задержала дыхание, пытаясь слиться с тенью; гостья, кажется, не заметила ее и не поменяла презрительного и высокомерного выражения лица, даже когда дед крикнул ей вслед убираться.

Выйти Матильда не посмела, поскольку дед с размаху скинул латунный бокал на пол, и тот погнулся, жалобно и глухо звякнув. Она видела, как старый барон с размаху сел в кресло, где только что была гостья, рванул пуговицы на старом дублете, и часть из них покатилась по полу, проваливаясь в щели между старыми досками. Дед потер сердце, недобро хмурясь, а затем заревел на весь дом, подзывая к себе слугу.

— Немедленно в деревню, — сказал он, заикаясь от еле сдерживаемой ярости. — Узнай, что там произошло! Готовь мое платье и церемониальный меч. Матильду не выпускать! Держать ухо востро!

Матильда тихонько выбралась из своего укрытия, прижимая к груди туфли. Пригибаясь, она пробежала вверх по лестнице, ужасаясь тому, что будет, если дед ее заметит. В своей комнате она отдышалась и легла на постель, что было ей строго-настрого запрещено. Невозмутимый паук ткал под потолком паутинку, и ему отнюдь не мешал ни грохот снизу, где что-то разыскивал дед, ни суета двух слуг в соседней комнате. «Я бы не стала так лебезить перед той крестьянкой, — сказала ему Магдалена про себя. — Я бы и перед курфюрстом не испугалась, и перед самим императором». Она закрыла глаза, представляя, как выслеживает таинственную женщину, и не заметила, как задремала.

На ее счастье, она успела проснуться и вскочить на ноги прямо перед приходом деда. Барон фон Ринген, уже спокойный, переодетый, но по-прежнему злой, не обратил никакого внимания на смятое покрывало, и у Матильды отлегло от сердца.

— Ты не испугалась? — спросил он заботливо и потрепал ее по щеке жесткой рукой.

— Нет, дедушка. Кто это?

— Так, — дед еле заметно приподнял плечо, и это означало, что он не собирается отвечать на этот вопрос. — Не будь чересчур любопытной, Матильда.

Он неожиданно присел и обнял ее, упершись подбородком ей в макушку.

— Что случилось, дедушка?

— Ничего… Не беспокойся ни о чем, чтобы ни случилось. Я всегда буду рядом, Матильда. И никто не посмеет тебя обидеть. Никто не перейдет мне теперь дорогу, — он бормотал эти слова над ее головой, и Матильде стало неловко. «Это я уже должна защищать тебя от обид, дедушка! — чуть было не воскликнула она. — И, клянусь, я сделаю это». Но она, конечно, ничего не сказала и лишь обняла его в ответ, размышляя о том, что и как сделает, чтобы помочь ему.

«И заскорбев да ринувшись в погоню увидели мы кости и кровь ваша милость что напугало нас до невообразимости поскольку зверь должен быть слишком крупным чтобы оставить след зубов таких размеров барон фон Ринген милостиво согласился передать расследование в руки пресвятой церкви услышав наш глас что не может быть это делом рук человеческих а токмо дьявольских…»

— Хватит, хватит, — остановил чтеца епископ, воспользовавшись мгновением, когда тот запнулся, чтобы перевести дух. — От этого правописания у меня болит голова… И, как обычно, не обошлось без дьявола. Без этого старого проходимца не обходится ни одного прошения ко мне, будто церковь — не церковь, а сборище святых волхвов, которые умеют творить чудеса. Да, да, я помню, Руди, что вы не одобряете, когда я так говорю, — обратился он к собеседнику в углу, сидевшему неподвижно, как статуя. — Будь мы так сильны, как они думают, мы бы давным-давно отогнали турок с наших земель, освободили бы наши города и принесли бы знания и веру всякому народу на этой земле.

— Вы считаете их просьбу глупостью? — тихо спросил его собеседник.

— Глупостью? Разумеется, нет. Но я не вижу здесь ничего, с чем мог бы справиться самый заурядный священник: успокоить людей, обратиться к правителю этой земли за солдатами… Кстати, где все это происходит? — живо поинтересовался он у писца, но тут же махнул рукой, унизанной перстнями. — Нет-нет, не отвечай, не надо. Я не собираюсь туда никого посылать, равно как и передавать письмо дальше.

— Что если у этого правителя нет солдат? — прямо спросил епископа Руди. Монашек, читавший прошение, взглянул на него, некрасиво открыв рот. — На нашей земле шло много войн в последнее время, и не всякий курфюрст и граф может похвастаться разумом и умением воевать с малыми потерями.

— Эк вы их, Руди! — заулыбался епископ, и на пухлых щеках появились ямочки. — Вам повезло, что вас не слышит никто из сильных мира сего и никто здесь не донесет на вас. За такие слова можно оказаться в каменном мешке.

— Я знаю, — без улыбки сказал Руди. — Трусы всегда мстительны. Но если я чувствую запах дерьма, я не буду называть его ароматом.

— Ай-ай, — покачал головой епископ и тревожно добавил. — Представляю, что вы думаете обо мне!

— Разве только то, что вы чересчур любите свои маленькие удовольствия, епископ.

— Это правда… — он достал из-за пояса маленькое зеркальце, украшенное драгоценными камнями и украдкой посмотрелся в него. — В молодости я был преисполнен рвения стать аскетом, знаете ли. Но год проходит за годом, и я все больше понимаю, что жизнь сделает нас аскетами и помимо желания: старость, болезни, бедность… Какой смысл отказывать себе в маленьких радостях?

— Потому что дух становится тверд без них. Жены, дети, имущество, — ровно перечислял он, — все это заставляет человека бояться. А человек не должен бояться ничего, чтобы прожить жизнь достойно.

— Не достойно! Не достойно! — вскричал епископ. — Жить надо праведно, друг мой. Впрочем, мы никогда не могли сойтись с вами в этом вопросе.

Руди еле усмехнулся и наклонил голову в знак согласия.

— Вы улыбаетесь, потому что не знаете этих людей, — наставительно сказал епископ. — Мне писали, что это один из самых диких уголков в Европе — густые леса и болота, дикие звери! Они не знают ни цивилизации, ни книг, ни музыки, ни театров — ничего, кроме Господа! Если вы можете себе представить дремучесть столетней давности, помноженную на страх, так это там. Одна-единственная церковь на отшибе, мой друг! Они выживают только благодаря тому, что рядом почтовый тракт, иначе… — он покачал головой. — Там даже разбойники не водятся, хотя казалось бы!

— Прелестное место, разве нет? — заметил его собеседник. — Там хорошо наставлять людей на путь истинный.

— О, — епископ махнул рукой, — это занятие неблагодарное.

— Вы слишком к ним добры. А я бы не отказался туда съездить, посмотреть на них. И барон фон Ринген… Мне кажется, когда-то я знал одного. Он был родом с востока, если мне не изменяет память.

— Вряд у вас получится возобновить с ним знакомство, — епископ устал и откинулся на спинку кресла. — Я слышал, что он очень и очень нелюдим. Живет охотой, никогда не бывает при дворе, самодур, но к крестьянам, впрочем, добр… Он приехал сюда около двенадцати лет назад, и только вы говорите, что знаете его! Что ж, мне даже любопытно поглядеть, что из этого выйдет, если он примет вас!

— Давайте соединим приятное с полезным, — сказал ему Руди. — Вы дадите мне письмо, в котором разрешите мне действовать от вашего имени, а я избавлю вас от головной боли с бесами и дьяволами.

— Какой вам с этого толк, друг мой?

— Думаю, что никакого. Но я слишком засиделся на одном месте без дела. А здесь может получиться что-то интересное.

— Опять вершить суд и выносить приговоры? — улыбнулся епископ.

— Теперь у меня нет таких полномочий, — серьезно сказал Руди. — Но я и не стремлюсь их возвратить, вы знаете.

— Ах, если вы хотите заниматься теперь такими мелочами, то возражать я не буду, — епископ сделал жест, приказав монаху отдать письмо. — Но хватит о делах! Я намереваюсь сегодня заставить вас предаться удовольствиям, которые вы столь клеймите и от которых пытаетесь бежать. Здесь делают чудесную настойку, — мечтательно сказал он, — нам зажарят целого каплуна и целую стайку перепелок, подадут пирог с ливером и колбас: черных и белых. А вы пробовали эти жаренные в масле пирожки? Они почти тают на языке, словно ангельские перья!

— Никогда не пробовал есть перья, да еще ангельские, — ответил Руди, но слушал он епископа не без удовольствия. — Для меня честь, что вы приглашаете меня. После всего, что случилось.

Что именно произошло, он уточнять не стал, но епископ понимающе кивнул. Монах, которому выпала честь читать письмо Его Превосходительству (Excellentia), был немало озадачен присутствием мирянина, который смел перечить самому епископу. Он хотел рассказать об этом братьям, но совсем забыл об этом, поскольку пришел к обеду, на котором всем долженствовало хранить молчание, а после оказалось, что один из братьев по ошибке вылил в котел с похлебкой бутыль чудесной соли от венгерской лихорадки, и остаток вечера прошел в отхожем месте. Таинственного мирянина монах встретил еще один раз, когда епископ уезжал из монастыря, и, поймав его суровый взгляд, решил, что любопытство грешно, и отбросил мысли узнать, кто этот человек, тем паче, вряд ли этого господина действительно звали Руди.

Для Лене настали темные дни. Она больше не выходила из дома без бабки, после того, как ее забросали камнями соседские дети, обозвав ведьмой. Теодора выставили из церкви за неподобающее поведение; из-за сестры он подрался даже со своими друзьями, пришел домой с разбитым носом и порванной одеждой и отлупил ее саму, пока бабка вышла в огород. Отец, несмотря на слабые протесты матушки, забрал его к себе в кузницу, учить настоящему делу, но заказов почти не было, и большую часть времени они перекладывали в кузнице крышу, чинили деревянный инвентарь и латали одежду. Лене помогала по хозяйству, стараясь стать еще незаметней, чем была, и грозная бабка иногда даже снисходила до того, чтобы погладить ее по голове.

За ужином, когда они собирались вокруг большого котелка с кашей или супом, и бабка читала молитву перед едой, семья обычно молчала, но молчание это было недобрым и осторожным. После пропажи девочек, которых так и не нашли, соседи особенно внимательно следили друг за другом, и любое слово могли истолковать превратно.

— Может быть, мне стоило бы их поискать еще один раз, — пробормотал отец как-то раз, не притрагиваясь к еде. — Лес здесь большой, но я его знаю неплохо. Как-никак с детства по нему бродил.

— Скрываясь от отцовского ремня, — проворчала бабка Магда и сурово взглянула на матушку. Та покраснела, поскольку в свое время они с отцом прятались в лесу от родителей, которые не желали их свадьбы. — Твой отец прекрасно знал, что такое приказ и дисциплина. И тебе бы не мешало просветиться. Что ты будешь делать, если встретишь медведя или волка? Стреляешь ты плохо, да и не из чего. Мушкет старый, небось, совсем вышел их строя.

— Зато бегаю быстро, — буркнул отец, и Теодор подавился кашей от смеха. Бабка, не глядя, отвесила ему подзатыльник. — А отцовский мушкет я перебираю раз в несколько дет. Что с ним случится? Только тяжелый он, и подставка под него нужна. Сейчас-то у солдат ружья…

Бабка махнула рукой.

— Никогда не интересовалась мушкетами, — заявила она, — пока в меня саму не стреляли. Вы лучше вот что скажите: я слышала, что будто в город недавно прикатил какой-то важный тип, которому до всего есть дело, что у нас творится. Будто кто-то нажаловался ему, что здесь у нас чуть ли не ведьмин холм и танцы под луной с чертями.

Отец покачал головой и взглянул на матушку.

— Я… — начала робко та, — ну… да… Правду говорят вроде.

— Ясно, — угрожающе сказала бабка. Она стянула с головы платок, который снимала редко, скрывая толстую седую косу, свернутую в пучок. — Это плохо.

Она в упор поглядела на Лене, и та немедленно уставилась в стол, будто ничего не заметила.

Давным-давно, то ли год назад, то ли раньше, Лене отправилась собирать хворост вместе с бабкой. Пока они бродили по лесу, поднялась буря, начался сильный дождь, и ветер пригнал грозу с севера. Лене смутно помнила, как сильно стемнело, и лес мгновенно стал недружелюбным и колючим, подсовывая ей в лицо ветки, а под ноги — кусты. Она металась и звала на помощь, пока не охрипла, и каким-то чудом ей удалось выйти в рощицу, где рос старый и высокий дуб. Лене не помнила ничего из того, что случилось потом, после того, как она бросилась к нему, чтобы подсохнуть под густой листвой, разве что оглушительный звук церковного колокола, словно она оказалась внутри него во время боя, но бабка говорила, что нашла ее без сознания на земле. Она говорила, что сначала даже не могла дотронуться до внучки, словно ту окутал невидимый и колючий кокон, и что ее волосы обгорели на концах. Дуб же с тех пор был расколот молнией на две части, и иногда Лене ходила смотреть на него, будто желала убедиться, что он настоящий.

Ни матушке, ни отцу бабка ничего об этом не сказала, после того, как убедилась, что Лене здорова и невредима. Но ей пришлось удостовериться и в том, что внучка после этого происшествия переменилась.

Когда Лене принесла ей черепки от пропавшего горшка, которого Магда хватилась с утра, бабка первым делом выпорола ее, уверенная в том, что девчонка сама же его и разбила. Сквозь хлюпанья носом и горькие слезы ей удалось расслышать, что Лене просто знала, где он лежит, и что она не разбивала его. Раздосадованная Магда поучила ее тогда и за вранье, и за упрямство, но после двух находок того же толка — Лене просто шла и подбирала потерянную вещь, — задумалась. Ради интереса она спрятала несколько лоскутков вокруг дома, пока все спали, и после просьбы отыскать Лене принесла их очень быстро. Девчонка никак не могла знать, где они спрятаны, и Магда не на шутку обеспокоилась.

— Господи милосердный, Пресвятая Дева, — бормотала она в церкви себе под нос, пока все пели псалмы. — Избави нас от лукавого и его даров. Не надо нам ничего, что б беду накликало. Дай нам жить хорошо и не голодно.

Пресвятая Дева ее не услышала, и Лене продолжила удивлять ее. То она ясно говорила, кто сейчас придет в их дом, то безошибочно определяла, что тот или иной человек врет… К счастью, девчонка не всегда была права, а то бы Магда заподозрила, что ту подменили цверги, чтобы посмеяться над людьми. И все же внучка изменилась, стала чураться большинства людей и возиться с животными. Лене всегда подбирала каких-то болезных заморышей — то зайца без глаза, то хромого голубя, и они быстро крепли рядом с ней.

— Что ты делаешь с ними? — спросила как-то раз ее бабка.

— Не знаю. Им плохо, они идут ко мне. Я им боль снимаю.

— Как это ты им боль снимаешь?

Лене пожала плечами и поковыряла босой ногой землю. Она сорвала травинку, зажав ее между пальцами ноги.

— Не знаю… — с неохотой сказала она и на всякий случай сжалась, ожидая наказания, но Магда лишь сурово ей приказала:

— Никогда и никому не говори об этом, слышишь?

— И тебе?

— И мне. Знать ничего не хочу об этом! Слава Господу, твои родители ничего не замечают, даже если у них под носом вдруг окажется пропасть. Но недобрых глаз в деревне много, это тебе ясно?

Она взяла ее за плечо и тряхнула, словно девчонка так могла понять всю сложность их бытия. Лене кивнула, но взгляд ее затуманился, и про себя Магда опять взмолилась, чтобы беда миновала их дом.

И вот теперь к ним является инквизитор, у которого наверняка много верных слуг, готовых шепнуть о странном, и что может быть хуже, чем девочка, которая лечит наложением рук, внучка признанной ведьмы и дочь кузнеца, седьмая дочь, если считать и тех детей, которых пришлось похоронить ее сыну. Лене сжалась, когда Магда властно потрепала ее по голове.

— Это плохо, — повторила она. — Но мы с Гансом переживали и не такое. Будем жить как жили, а если мне придется отправиться на допрос, так что ж… Не в первый раз.

«Вас бы сохранить», — неслышно повисло в воздухе, и матушка опасно всхлипнула.