Начало

Их выгнали с первого постоялого двора пинками, когда Матильда заявила, что она внучка барона фон Рингена и требует, чтобы ее и ее служанку накормили досыта. Хозяин сначала смеялся, приняв ее за смелую бродяжку, но, когда Матильда принялась настаивать на своем, он рявкнул, что с него достаточно воров и попрошаек на сегодня, и позвал слуг, чтобы проучили наглых детей. Напуганная Магдалена жалась в углу в обнимку со своим одеялом и во дворе упала в ноги слугам, которые волоком тащили Матильду, чтобы всыпать ей несколько ударов палкой. Бабкино одеяло и дедов камзол оказались хорошим выкупом, и, отобрав вещи, детей просто-напросто выставили за ворота.

— Вы еще пожалеете об этом! — хрипло крикнула Матильда, когда встала на ноги. Едва зажившие колени опять кровоточили, и она готова была заплакать от боли и унижения. — Твое заведение сожгут по приказу герцога! Тебя посадят в каменный мешок, и палач оторвет тебе голову голыми руками! — она чуть было опять не кинулась в ворота, но Лене повисла на ней всем своим телом.

Зеваки хохотали над ними, забавляясь этой картиной, и один из слуг еще раз повелел им убираться, пока их самих не забрали в тюрьму за бродяжничество. Матильда задрожала от бешенства, чувствуя, как сознание покидает ее за багровую пелену ярости, но их с Лене окатил холодный душ из ведра, куда собирали очистки и всякий сор, и она пришла в себя.

— Вы еще об этом пожалеете, — процедила Матильда и зашагала прочь, хромая и отряхиваясь от очистков.

Лене догнала ее через несколько минут и даже осмелилась пойти с ней рядом, лучась от плохо скрываемой радости. В подоле она что-то несла, и когда Матильда соблаговолила заглянуть туда, то увидела, что девчонка набрала обглоданных костей, очистков от моркови, репы и свеклы и прочего мусора, который столь любезно был на них выкинут.

— Можно было не трудиться собирать, — проворчала Матильда, вытаскивая из-за шиворота размокший ломтик сухого яблока. — Стоило всего лишь не отряхиваться.

— Бабка Магда может сварить из них суп, — робко вставила Магдалена.

— А нам в чем его варить? В ладонях? А как разжечь огонь? Поймать молнию, чтобы поджечь дрова? Или вернуться к моему дому, чтобы взять угольков? — вызверилась Матильда и бросила в девчонку яблоком. — А там глядишь, и котелок найдется!

Лене вжала голову в плечи и послушно отстала.

— Их можно есть сырыми, — пролепетала она сзади. — На косточках даже немножко мяса.

— Сама ешь кости и очистки! Я никогда не опущусь до этого!

— Где-то есть добрые люди, как те солдаты… Они помогут нам.

Матильда фыркнула.

— Что с тобой говорить? Помощь нужно искать у людей знатных, а не у всяких бродяг и лавочников. В городе быстро разберутся, что к чему!

Жаркое солнце быстро высушило одежду, и Матильда упрямо шла вперед, вздымая облачка пыли из-под ног и стараясь не слушать, как девчонка чавкает позади. «Если она отравится, то брошу ее, — мстительно подумала она, и в животе заныло от голода

Это было печальное путешествие, и силы утекали так быстро, как вода утекает в сухой песок. Матильда сбилась со счету, сколько раз им пришлось сходить с дороги, чтобы пропускать кареты; девчонка, которая после помойной еды воспряла духом, предложила ей остановить телегу и доехать на ней до города, однако Матильда пропустила ее слова мимо ушей. К вечеру ей уже хотелось есть и пить так, что ее тошнило от голода и кружилась голова.

Они остановились у очередного постоялого двора, где конюх поил лошадей, и они так жадно пили, разбрызгивая воду и потряхивая гривой, что на зубах у Матильды захрустел песок. Она попробовала сплюнуть на дорогу, но слюна исчезла. Девчонка почти висела на рукаве ее камзола, цепляясь за широкий отворот, и уже даже перестала говорить, потеряв голос от жажды. Матильда стряхнула ее на землю, и Лене удивленно взглянула на нее огромными глазами.

— Иди-ка спрячься, — хрипло велела ей Матильда. — Не путайся у меня под ногами.

Она сама не знала, что собирается делать. Предложить помощь слугам? Попросить милостыни? Снова заявить о своих правах? Лене послушно села прямо на краю дороги, обхватив колени. Она казалась такой несчастной, что Матильду в сердце кольнула жалость.

— Я скоро вернусь, — пообещала она, но девчонка не пошевелилась.

Матильда сделала шаг к воротам, но конюх поднял голову и пристально посмотрел на нее. Под его хмурым взглядом ей расхотелось заходить с главного входа, поэтому она скорчила беззаботную рожицу, заложила руки за спину и прошла мимо, к изгороди, из-за которой пахло навозом, опилками, куриным пометом и жареной свининой. Попадись ей в руки хороший кусок мяса, она бы обгрызла с него хрустящий солоноватый жирок, потом попросила бы жареной крови (за это пристрастие дед ругал ее и даже грозил палкой, но Матильда никак не могла взять в толк, что в этом такого), а затем медленно разрезала бы его на мелкие кусочки и наслаждалась бы едой несколько часов… Представив себе шкворчащий в глубокой сковороде кусок мяса, Матильда поскользнулась на мокрой траве, скрывавшей под собой неглубокий ручеек или, скорее, широкую лужу, и под ее ногой чавкнула глина. Ногу обожгло холодом, стало неприятно мокро; значит, уже и в сапоге была дыра. Это немного отрезвило Матильду, и желанное мясо исчезло.

Она обошла двор и остановилась позади дома, прислушиваясь к звукам. За высокой изгородью курятника с озабоченным кудахтаньем расхаживали курицы. Предупредительно закричал петух, и откуда-то сверху и издалека донесся ответ его собрата. Здесь под стену курятника подкапывались лисы, если судить по жухлой, оборванной траве, и Матильда присела, чтобы посмотреть, сможет ли протиснуться под ней. Она просунула в узкую дырку ладонь, и кто-то немедленно ее клюнул в безымянный палец.

Одна из досок, рассохшаяся и прогнившая, треснула и сломалась, когда Матильда выдернула руку. Засунув грязный палец в рот, она внимательно осмотрела остальные доски: сломать их оказалось проще простого, и, извиваясь, как ящерица, Матильда заползла в курятник, переполошив кур, которые кинулись к своим насестам. Белый петух перегородил ей дорогу, но Матильда, не глядя, смахнула его с дороги, ринувшись к дверце, которая по ее расчетам должна была вести в скотный сарай и денник. Петух злобно заклекотал, надувая свой гребень, но было уже поздно: Матильда скинула с дверцы крючок, проскользнула в теплый сарай и захлопнула дверцу прямо перед его клювом. Если бы не девчонка, она бы сразу свернула шею паре куриц и сбежала бы с ними подальше в безопасное место, где никто бы не догнал ее. Но Лене едва могла идти от усталости, и хоть она была всего-навсего крестьянской девкой, Матильда не могла бросить ее на полдороге, а за куриц их бы отправили в тюрьму, если б не засекли на месте.

Здесь было темно и тихо, только в дальнем загоне вокруг кадки с размоченным зерном копошилась свинья с поросятами. Хороший был двор, богатый. Убирали здесь чисто, деревянные инструменты висели на стене, в строгом порядке по размеру, и Матильда чуть не набила себе шишку, не заметив в темноте снятого тележного колеса. Туда, где пахло дегтем и кожей, она не пошла: в деннике творилась какая-то суматоха, слышались голоса, скрип засова, какая-то лошадь ржала и била копытом в деревянную стену. Речь шла о богатой гостье, но Матильда даже не успела понять, говорят о ней конюхи с уважением или страхом, потому что в глаза ударил свет от лампы, и она от испуга упала навзничь на копну сена позади.

Ей повезло; благодаря падению вошедший не заметил ее. Он повесил лампу на крюк и прошел к стене, где висели инструменты. Матильда, пригнувшись, выбралась из сена, отряхивая свой камзол, и проскользнула в дверь, откуда пришел слуга. Узкий коридор вел на улицу и на кухню, если верить носу, а значит, где-то рядом должна была быть и кладовая. Матильда заметила дверцу и в два шага оказалась рядом с ней: на ее счастье, она оказалась незапертой, и Матильда кубарем скатилась по невысокой лесенке, больно ударившись передним зубом о край горшка с топленым маслом. Она поднялась, мотая головой. Под потолком гроздьями висели еще неощипанные утиные и гусиные тушки, заслоняя полки с домашним сыром и копчеными колбасками, связанными в длинные цепи, плотными и пухлыми, как молочные поросята. Здесь была и мука, и овощи, и кусок соли, и даже сахарная голова в вощеной бумаге.

Матильда схватила связку черных колбасок и связку белых, которые можно было пожарить на огне, и, несмотря на то, что торопилась, не удержалась от того, чтобы не отломать огромный кусок от копченой колбасы. Она набила себе ею рот, ощущая божественный вкус мяса, но шаги в коридоре заставили ее заметаться, путаясь в связке сворованных колбасах. От отчаяния она забралась в ящик с молодой капустой, выбросив несколько кочанов, и как раз вовремя — по лестнице уже кто-то спускался.

Сопя и шмыгая носом, слуга прошел мимо ее укрытия; он долго шарил по полках, ворча и вздыхая. Матильда с облегчением выдохнула, когда он двинулся в обратный путь, но проклятый слуга остановился рядом с капустным ящиком и, кряхтя, принялся копошиться совсем рядом. Самообладание окончательно покинуло Матильду, и она резко выпрямилась, напугав служанку, которая выронила из рук все, что собрала, и села на земляной пол. Матильда бросилась наверх, замотав колбаски вокруг шеи, и в коридоре столкнулась с дородной женщиной, протаранив ей живот. Та охнула, отступив на шаг, и Матильда воспользовалась свободой. Позади послышался гневный возглас, кто-то выругался, но Матильда уже выскочила в большую комнату, где на нее, словно на гуся, зашипели и замахали полотенцем. Она заметалась между столами, смахнула на пол кувшин с вином, который попал прямо на лапу старому псу, спавшему под столом, и была уже рядом с дверью на свободу, когда ее схватили сзади и повалили на пол, щедро осыпая ударами. Она не осталась в долгу, барахтаясь и раздавая пинки во все стороны, но чем больше она сопротивлялась, тем больней становились побои.

— Ну-ка, хватит, — послышался властный женский голос, и Матильду отпустили. Она выплюнула кусок переднего зуба, который сломался окончательно, и взглянула на вошедшую.

— Сейчас все будет решено, госпожа, — угодливо заметил кто-то сзади. — Мы запрем воришку в подвале.

Лица ее Матильда вначале не увидела, ослепленная роскошью одежды: юбки ее платья были расшиты серебряной нитью, на пальцах сверкали перстни — камни в них блестели ярче тех, что Матильда видела у деда, а кружева женщины напоминали иней на стекле — так они казались невесомы и прозрачны. Матильду сгребли за шиворот и подняли над полом так, что она утонула в дедовом камзоле, и крепкое сукно сдавило ей подмышки.

— Воришку? — брезгливо спросила женщина. Наверное, она была графиней или даже принцессой, если судить по ее породистому лицу — в нем было что-то, напоминавшее хищную птицу. От нее пахло духами, но под верхним слоем запаха Матильда чуяла нечто другое, знакомое, непонятно волновавшее. Они встретились глазами, и даже сквозь боль и растерянность Матильда увидела, как лицо незнакомки дрогнуло.

— Бедное дитя, — совсем иным тоном сказала она, гневно посмотрела на слуг и топнула ногой. — А ну-ка отпустите ее!

— Ее? — заикнулся кто-то, но другой, по-видимому, главный, перебил его:

— Будет исполнено, ваше сиятельство, — испуганно забормотал он, и Матильда почувствовала под ногами пол. — Мы выкинем ее за дверь, как вы прикажете.

— Вы, что, не поняли? — спросила женщина, высоко подняв бровь. — Отпустите ее и пусть она подойдет ко мне!

Матильду отпустили, и она, помедлив, хотела было сделать книксен, но вовремя спохватилась, вспомнив о мужской одежде. Она неловко поклонилась, щупая языком дырку в зубе, а затем послушалась графиню, перешагнув через упавшие и раздавленные колбаски.

Женщина достала кружевной платок и с материнской настойчивостью вытерла Матильде щеки.

— Согрейте воды, — скомандовала она слугам. — И принесите, наконец, обед! Не бойся ничего, — совсем иным, мягким тоном произнесла графиня, обращаясь к Матильде. — Я позабочусь о тебе…

Руди пришел в себя от монотонного скрипа телеги. Его мутило, хотелось пить, и соломинка, качавшаяся над его головой, невыносимо, до тошноты раздражала его. Выше нее было небо, голубое почти до прозрачности, но и оно мешало ему сосредоточиться и собраться с мыслями.

— Пришел в себя? — над ним склонилась Магда. Она сунула ему в рот тряпку, пропитанную чем-то кислым, и он заворочался, стараясь выплюнуть ее. В плече и груди жгло, словно приложили кочергу. От кислого почему-то ослабла жажда, и он прекратил сопротивляться. Над головой зажужжал толстый бычий слепень, но Магда отогнала его тряпкой.

«Куда мы едем?» — хотел спросить Руди, но вместо голоса вырвалось какое-то сипение.

— Молчи уж, — посоветовала ему Магда, исчезнув с его глаз вместе с живительной прохладой. Он кое-как повернул голову. Она сидела рядом, сгорбленная и хмурая — в руках у нее был только плохо замотанный узелок, из которого торчало горлышко глиняного сосуда, заткнутого пробкой.

— А чего господину молчать? — вмешался мужик спереди, наверное, возница. Его диалект резал Руди ухо. — В деревне-то господин и не умолкал вовсе.

Руди удивленно поднял бровь, и Магда неохотно отозвалась:

— Мало ли чего человек в бреду наговорить может… Кто его знает, помешался, к примеру.

— Ну, ты его выгораживай больше. Сама на господина порчу навела, небось, а теперь испугалась!

Магда презрительно скривилась.

— Что ж ты не жалуешься на мазь, которую я тебе готовила, когда тебе спину схватило? Может, я и туда порчи навела, а?

— Все вы, ведьмы, один народ, — неуверенно пробормотал мужик, но притих.

— Вот и славно, — сварливо ответила Магда. — И помалкивай, а то превращу тебя в жабу, раз я, по-твоему, ведьма.

— Чего это, «по-моему»! Все так говорят, — проворчал он после долгой паузы и заругался на лошадь. — Ты — ведьма, внучку свою отдала дьяволу, да и барона нечисть какая-то сменила, а мы-то его за человека держали… Деньги платили…

— А раз платили, значит, все вы дьяволовы пособники! И отлучат всю вашу чертову деревню от церкви, ясно? — вызверилась Магда. Руди видел, как сузились ее глаза, и про себя призвал ее к осторожности. Что могло случиться в деревне? Как он сам мог что-то сказать? Так или иначе, ей стоило бы помолчать — он много раз видел, как темные люди принимали неосторожные слова на веру, и на этом строилось обвинение. Императорские законы были милостивы к заблудшим, но нетерпимы к грешникам. Он хотел поднять руку, чтобы остановить Магду, но не смог.

— Чтоб язык у тебя отсох, — испуганно пролепетал возница. — Я к тебе со всей душой, а ты угрожать мне вздумала! На суде-то мне что говорить теперь?

— На что совести и ума хватит, — Магда взглянула на Руди и упрямо сжала губы. Он почти физически чувствовал ее неприязнь. Воцарилось молчание; она склонилась над своим узлом, будто над ребенком, и ее коса выпала из-под чепца. Руди показал взглядом, что хочет пить, и Магда — не сразу и неохотно — откупорила снова свой сосуд и промокнула серую тряпку, чтобы провести по его губам и выжать напиток ему на язык.

— Если бы один господин не приехал сюда, — с ненавистью шепнула она ему, — и не кинул бы дрожжей в нашу опару, ничего бы этого не случилось.

«Но дети пропали, — безмолвно ответил Руди. — Я не виноват в том, что каждый из вас неумело скрывал».

— Где солдаты? — наконец спросил он скрипучим голосом, когда ему показалось, что горло достаточно смягчилось.

— Часть ушла вперед, часть идет позади, — ответила Магда. — Как же, надо следить с безопасного расстояния, не отравила ли ведьма их господина!

— Почему… ведьма?

— Потому что вытащила на себе ваше дородное тело, — прошипела она. — А господин в бреду принялся твердить об оборотнях и о бароне, и добрые христиане решили, что дом сжег дьявол и его приспешники, и только ведьма, перепугавшись, вынесла прекраснодушного господина, воспользовавшись своими бесовскими силами! Вот добрые люди и взяли ведьму. И схватили. А семью ее прогнали прочь, поделив их вещи. И, слава Пресвятой Деве, а то бы и они ехали на костер вместе со мной! — она неожиданно запнулась, но продолжила с не меньшей яростью: — И добрый господин, как оправится, будет сидеть рядом с судьей и давать показания о том, что ему привиделось…

— Нет! — выплюнул Руди.

— Не знаете вы людей, — угрюмо отрезала Магда. — И сидеть будете, и судить будете. Может, скажете что-нибудь: зачем жечь ведьму, она уже стара, пусть доживает свой век! И секретари запишут ваши слова, как благороднейший из поступков, и будут славить вас там и сям. А дровишки уже догорят к тому времени, и ничего от меня не останется, кроме углей. Оно ж известно: знатным людям и вместо камня пряник поднесут, а простым — и вместо корки камень.

— Значит… Рассказать правду.

Последние слова утомили его, и он закрыл глаза, проваливаясь в тягучую дремоту.

— Кто поверит этой правде? — донесся тоскливый голос Магды. — Разве эти руки могли носить драгоценности? Разве бывает такой загар у благообразных дам из салонов? Никто из них не говорит тем языком, к которому я приучена, и не умеет делать ничего, кроме как наслаждаться жизнью, наставляя рога своим мужьям… Господа судьи — не дураки, — она помолчала. — Нет, я не жалуюсь. Есть люди, кому Бог полной ложкой отсыпает горя. Одного бы я хотела перед смертью — удостовериться, что с Лене все в порядке. Сыновья мои не пропадут, где бы их не носило, а я славно пожила.

Руди хотел утешить ее, но и он знал, что если один раз попадешь вниз, наверх почти не выбраться, и что людей может разубедить лишь чудо, которое случается так редко, что легче думать, что оно никогда не случится. Он упрямо произнес про себя это слово несколько раз, пока оно не распухло в его голове так сильно, что вытеснило все остальное, и ему привиделась пыльная дорога среди полей, без конца и без начала.

Когда он пришел в себя в следующий раз, телега уже стояла на дворе за каменной стеной, и вокруг него суетился доктор в длинных остроносых туфлях.

— Усадите его, — требовал он от слуг, которые обступили телегу со всех сторон. — Но, ради всего святого, болваны, делайте это медленно, ибо благородный организм не чета вашему, и малейшая встряска может нарушить его внутренности, что, в свою очередь, помешает оттоку всяческих жидкостей… О! Вы пришли в себя! — несмотря на свои слова, он с жаром кинулся целовать Руди руки, не заботясь больше ни о внутренностях, ни о спокойствии. — Я велел принести вам портшез, мой друг, и вас в целости и сохранности доставят в лучший дом этого города, ну а я — скромный врач… Кстати, мое имя, господин, — Иероним Вайс, вы ведь знаете, что белый — это цвет здоровья? Такой приятственный каламбур! — помогу вам как можно скорее встать на ноги. Мази, пилюли, притирания, микстуры — все, все есть в этом городе, чтобы поправить ваше драгоценное здоровье… — Ну вы, остолопы! — он опять обратился к слугам своим вторым голосом, потерявшим все льстивые нотки. — Не уроните господина в навоз!

Пока они таскали его туда-сюда, пытаясь исполнить приказы доктора и усадить в портшез, Руди приподнял голову, пытаясь увидеть Магду за суетящимися людьми. Та сидела на бочонке между двух стражников и жевала краюшку хлеба. Старуха будто почувствовала его взгляд и обернулась; их глаза встретились, но она не улыбнулась и взглянула на него так сурово, что он был даже рад, когда ее лицо скрылось за задернутой в портшезе занавесью.

Доктор заглянул к нему с другой стороны, и Руди вначале испугался, что он залезет к нему, но тот осведомился о том, как чувствует себя господин, обмахнул его платком, от которого одуряюще пахло чем-то сладким до тошноты, и скрылся. Он велел слугам поднимать портшез, и вскоре Руди уже качало по пути к дому, где ему обещали кров и пищу.

Графиня собственноручно умыла Матильду и заставила ее переодеться в мужскую одежду, купленную тут же у хозяина. Она единственная догадалась, что Матильда лишь притворяется мальчиком и легко пожурила ее за это. Свита у нее оказалась внушительная — шестеро слуг, компаньонка и два кавалера, не считая кучера и личной служанки. Муж ее владел большим наделом земли в одном из южных княжеств, и графиня обронила, что он сейчас на войне, а она навещала свою дальнюю родственницу при дворе курфюрста. Вначале Матильда стеснялась разодетых господ, стыдясь своего потрепанного вида, но, когда подали первую перемену блюд, она столь увлеклась едой, что забывала даже ответить на вопросы, которые относились к ней самой. Еда казалась ей необычайно вкусной — салаты из свежей зелени, биточки, итальянский рис, сладкий пирог, куриный суп — перемен блюд было шесть или семь! Небывалая роскошь, хоть графиня и отзывалась о здешнем столе презрительно.

Пока Матильда жевала, она рассказывала о деде, и о том, что он то ли погиб, то ли пропал, а ее дом сожгли, и что она идет в город, чтобы потребовать найти своих родственников. Она поведала и о том, что ее родители давным-давно умерли, и что дед нарочно жил в глуши, и о его подвигах, и о славе, и о том, что сама собирается на войну. Графиня слушала ее благосклонно, изредка уточняя те или иные подробности ее рассказа. Дедушку она знала и, конечно, выразила готовность немедленно помочь Матильде в поисках справедливости, уверяя ее, что именем императора сделать это будет легко. Когда Матильда набила себе живот так, что в него больше ничего не лезло, ей захотелось спать. Смутное волнение шевельнулось в ее сытом и сонном мозгу, словно она забыла что-то очень важное, важнее, чем дед и ее родственники.

Девчонка! Она совсем забыла о ней, и бедняжка ждет ее на улице под ветром и солнцем. Матильда попробовала возразить, что крестьяне привыкли к голоду и холоду, но получилось плохо: воображение подсовывало картины, кусающие сердце. Вот Лене отбивается от собак, вот ее секут за то, что она посмела своим видом оскорбить зрение знатных господ, вот она просит милостыню в пыли… Подступавший сон расползся на клочки, и Матильда осторожно кашлянула, опасаясь перебить графиню.

— Что такое, дитя мое? — спросила та, по-прежнему ласково и сочувственно. — Ты хочешь выйти?

— Нет, ваше сиятельство, — ответила Матильда, хотя сходить в горшок она бы тоже не отказалась. — Дело в том… Я кое-что позабыла вам сказать.

— Что же?

— Я была не одна, — с усилием сказала она, откашливаясь под взглядом всех присутствующих. — Меня ждут на улице, и мне надо вернуться…

— Я не понимаю тебя. Что ты хочешь сказать этим? Неужели это не голод, а подлые воры заставили тебя залезть в погреб? Если так, то мы поймаем их и повесим.

— Нет-нет! Это не воры… Это моя… — она задумалась, как назвать Лене.

Графиня высоко подняла бровь на накрашенном лице.

— Служанка, — наконец выпалила Матильда. — Девочка из нашей деревни. Она потеряла родных и шла со мной в город…

— Служанка? О, девушка вряд ли пропадет в этих краях, — она заулыбалась и добавила что-то на незнакомом Матильде языке, отчего все присутствующие засмеялись, будто по команде.

— Видите ли, она совсем мала…Ей, кажется, лет шесть. Или, может быть, восемь. Я боюсь, что она окажется в беде.

— Шесть или восемь, — задумчиво повторила графиня. — Кто же кому из вас служит? Девчонка, крестьянка… Эти дети живучи как репей. Не думаю, что с ней может случиться что-нибудь, ради чего стоит здесь задержаться.

— О, она совсем не похожа на обычную крестьянку, — горячо заговорила Матильда, но взрослые уже не слушали ее, переговариваясь между собой. — Она очень робкая и скромная, ваше сиятельство. Ее очень легко обидеть! И она давно не ела досыта. Если вы соблаговолите помочь ей, я клянусь вам во всем помогать и исполнять все ваши приказы…

— Правда? — графиня обернулась к ней, и в глазах у нее запрыгал озорной огонек. — Эта девчонка твоя личная собственность, раз ты так о ней беспокоишься?

— Да, — храбро соврала Матильда. В конце концов, если дедушка умер, то вся его земля принадлежит ей, равно как и крестьяне. А если нет, то он вряд ли откажется подарить ей Магдалену.

— Значит, ты клянешься выполнять все, что я скажу?

— Клянусь. Пресвятой Девой Марией. И своим именем. И именем деда.

— Ну что ж, я принимаю твою клятву, — графиня хлопнула в ладоши и приказала слугам немедленно спуститься вниз и найти девчонку («Ее зовут Магдалена», — вставила Матильда).

— Можно мне пойти с ними? — осведомилась она и, встретив сумрачный взгляд графини, поторопилась добавить: — Так она вряд ли испугается и убежит.

— Что ж, ладно, — милостиво ответила графиня.

Когда Матильда выбежала на улицу, опередив всех слуг, дорога за изгородью была пуста — там, где сидела Лене, осталась лишь примятая трава. От нее все еще пахло бедняцким платьем девчонки, и Матильда завертелась на месте, пытаясь почуять, в какую сторону она ушла. Дым от натопленной печи мешал ей, как она ни ложилась на землю под удивленные взгляды слуг, перебивал нюх, стирая прочие запахи, и, в конце концов, она отчаялась, не зная, куда могла пойти эта девчонка.

Графиня заставила Матильду подняться, и сделала знак слуге отряхнуть платье. Она ничуть не удивилась ее странному поведению, в отличие от слуг и зевак, которые даже начали креститься, и приобняла Матильду за плечи.

— Не волнуйся, дитя, — ласково сказала она. — Твоего беспокойства это не стоит. Если вам суждено, то вы встретитесь снова… — она замолчала, а затем наклонилась к Матильде и шепнула на ухо: — Но никогда не делай на людях то, что делала сейчас, тебе это ясно?

Матильда обернулась к ней и встретила холодный, но, как ни странно, понимающий взгляд. Она невольно смутилась и кивнула: «Да, я исполню».

Лене не успела даже замерзнуть, сидя на земле; ее согнала с места кавалькада из знатных кавалеров, и она уткнулась головой в землю, как учила ее бабка Магда, и застыла в этой позе до тех пор, пока господа не проехали. Сильно хотелось есть. Хотелось отдохнуть. Но она не смела никуда уходить, как приказал ей Матиас. Странным он был — иногда заговаривался и называл себя, как девчонка, то принимал высокомерный вид и злился без толку и без повода, то был добр с ней. Она поняла, что он приходился барону внуком, но ей казалось, что у старого барона была только внучка… Впрочем, откуда Лене было об этом знать на самом деле, и она быстро перестала думать о своем спутнике.

Ее укусил муравей, и она почесала голую лодыжку. Слуга с постоялого двора хмуро на нее посматривал, взвешивая в руке кнут. Лене на всякий случай встала и поклонилась ему, но его лицо ничуть не смягчилось. «Я просто дождусь здесь Матиаса», — сказала она себе, проведя большим пальцем ноги перед собой, но внезапно ее охватило ощущение, что Матиас не вернется, что он попал в беду. Сложно было объяснить внезапный холод, но в животе будто заворочалась большая жаба, и Лене поняла, что ей не стоит здесь оставаться.

Она еще раз посмотрела на слугу, и тот с отвращением отвернулся и ушел. Лене переступила с ноги на ногу, размышляя, куда ей пойти, но не успела сделать и шага, как ее окликнули. Слуга, не меняя брезгливого выражения лица, кинул ей половинку подсохшего хлеба, и Лене, не веря своим глазам, прижала его к животу и мелкими шажками отошла прочь.

Лене съела половинку, как только отошла подальше от двора, вторую завернула в подол рубашки и решила оставить на черный час. Солнце жарило вовсю, над полем стоял звон кузнечиков, и над дорогой лениво пролетали толстые шмели. Лене не знала, в какой стороне ее дом, а идти в другое место ей было незачем. Она оглянулась на хутор, где осталась Матильда, гадая, не подождать ли ее или его, но увидела телегу, скрипевшую и вздыхавшую, будто существо, старше которого не было на свете, и подняла руку, чтобы спросить у добрых людей, как вернуться домой.

Это были крестьяне из другой деревни, ехавшие в город, чтобы привезти господину управляющему шерсть, и они не знали никого из деревни Лене, разве что слышали, что два года назад кого-то из их деревни задрал волк. Женщина смотрела на Лене с жалостью, пока та смущенно и сбивчиво рассказывала о том, как потерялась в лесу и теперь ищет свою бабку. Они долго судили и рядили, как лучше поступить с Лене, пока запряженный в телегу бык медленно вздыхал, отгоняя мух, и, в конце концов, решили отвезти ее в город, где можно было найти кого-нибудь, кто позаботится о ней и знает дорогу назад. Они ничего не слышали ни о пожаре, ни о господине, который переполошил всю их деревню, ни о смерти старого барона, да и вообще говорили мало и веско, предпочитая держаться вещей знакомых. Лене усадили на кучу мягких тюков, и она свернулась на них калачиком, радостная, что можно передохнуть и больше не идти не пешком. Она так уютно прикорнула среди мешковины, остро пахнувших шерстью, что быстро уснула, и ей приснилось, что они с Матиасом вернулись домой, и он катает ее на запряженной в телегу огромной собаке.

У ворот города ее разбудили, и, полусонную, стащили на землю, пока офицер досматривал груз и допытывался, кто они такие. У него были огромные усы, которые топорщились, как у таракана, и выпученные голубые глаза, а на каждом слове он лязгал зубами столь страшно, что Лене спряталась за телегой. Она слышала, как крестьянин с извинениями и поклонами вручил офицеру деньги, и тот, пересчитав их, наконец смягчился, но быстро отвлеклась, поскольку рядом на подставке стояла блестящая кираса. Поверхность ее отражала все, как застоявшаяся вода, и Лене не сразу узнала себя; настолько ее лицо и фигура исказились в ней. Она поглядела на себя сбоку, затем скорчила рожу, потом показала язык и обомлела, когда кираса неожиданно поднялась вверх, а ей самой достался такой подзатыльник, что она упала прямиком на барабан и свалила его на бок, отчего он покатился и оказался прямиком за злым офицером, который только-только подал сигнал, чтобы пропустить их. Тот не заметил его, сделал большой шаг назад и проткнул каблуком сапога баранью кожу, изумился и чуть было не упал назад. Среди солдат послышались смешки, и офицер покраснел и выпучил глаза еще больше.

— Какой негодяй осмелился это сделать? — он крикнул так, что спокойный бык прижал уши и попятился. — Всех запорю!

Сразу несколько рук вытолкнули Лене к нему, и, когда он наклонился к ней, хмурясь и пытаясь ее рассмотреть, она от ужаса икнула прямо ему в лицо.

хмурясь и пытаясь ее рассмотреть, она от ужаса икнула прямо ему в лицо.

— Что это за девчонка? — брезгливо спросил он, больно ткнув жестким пальцем ей в грудь.

— Это наша девочка, господин капитан, — сказала крестьянка одновременно с мужем, который заявил, что видит ее в первый раз. Они растерянно переглянулись, и крестьянин погрозил жене кулаком.

— Ничего не понял из вашего бормотания! Отвечать!

Они совсем смешались и принялись говорить, перебивая друг друга, но из их речи нельзя было ничего понять. Офицер плюнул им под ноги, и они дружно повалились перед ним, умоляя не наказывать их.

— Ты чья? — спросил он у Лене.

— Бабкина, — пролепетала она, окаменев от его близости.

— Где твоя бабка?

— Я… — она взглянула на своих благодетелей, но те подавали ей знаки ужимками, которых она не могла понять, и пожала плечами.

— Так ты что, бродяга? — его голос загремел прямо над ее головой, и Лене сжалась, стараясь стать совсем незаметной, и совсем потеряла дар речи.

Он отпустил крестьян восвояси, а Лене, за порчу полкового имущества и за бродяжничество — хотя она знала, что не ее была в этом вина! — приказал отвести в тюрьму, куда по приказу императора отправляли всех бродяг в окрестностях. Она не посмела даже пикнуть, хотя и слышала от бабки, что хуже тюрьмы места нет

— Опять привели девчонку, — ворчал тюремщик, когда ее ввели под своды старой квадратной башни. Холод здесь пробирал до костей. — Что прикажете мне с ней делать? С работой она не справится, заболеет, умрет до всякого суда. И что, кто будет виноват? Я буду виноват!

Лицо у него было землистое, неподвижное. У него болело что-то внутри, и, пока они спускались вниз, Лене осторожно дотронулась до его рукава, стараясь почувствовать его беду. Он удивленно посмотрел на нее, отдернув руку, но потом почему-то передумал, и она про себя пожелала его боли уйти. Лицо его ничуть не изменилось, словно заговор не подействовал, но, когда он запирал ей в камере с сеном, то сказал, что принесет ей поесть.

Тюремщик не обманул и накормил ее супом на настоящем мясном бульоне с большим ломтем хлеба. Если в тюрьме всегда кормили так сытно и обильно, Лене была согласна задержаться там на долгое время, несмотря на сырость и мокриц, ползавших по стенам. От щедрот ей дали теплое одеяло, и, когда она завернулась в него, ей стало совсем хорошо; в тепле и сытости Лене заснула безмятежным сном — впервые с того времени, как в их деревню приехал тот человек, из-за которого прежняя жизнь пошла прахом.

Ее разбудила крыса, задевшая хвостом ее лицо, и Лене вскрикнула от неожиданности и испуга, когда жесткий и щетинистый бок коснулся ее руки. Дома крыс она почти никогда не видела; те были слишком осторожны, да и брать у них было нечего. Она села, не раскутываясь из одеяла, и обхватила колени; крыса напомнила ей о том, что у Лене больше не было дома, и оставалось надеяться лишь на чудо, что она вновь встретит своих родных.

Она тихонько всхлипнула, вспомнив матушку и отца, свою козочку и даже девчонок из их деревни, которые дразнили ее. Ей стало так тоскливо, что слезы полились ручьем, и за собственным плачем Лене не сразу заметила, что где-то недалеко застонал и завздыхал кто-то еще.

Стоны стали громче, прерываясь взрывами ужасного кашля. Лене поднялась на ноги, вытерев слезы краем одеяла, и пошла на звук, слепо прислушиваясь к темноте. Стена появилась на ее пути неожиданно; Лене больно ударилась лбом и коленкой о камень, но стоны точно доносились из-за нее и были такими явственными, будто больной находился на расстоянии вытянутой руки.

— Ох, Господи ты мой… Когда же приберешь меня, — бормотал голос между стонами, такой хриплый и бледный, что трудно было понять: мужчина это говорит или женщина. — Сил моих нет. Казнили бы поскорей. Все лучше там… Чем здесь…

— Не говорите так, — застенчиво попросила Лене у стены, и стоны смолкли, сменившись кряхтением.

— Кто это тут? — недоверчиво спросил голос, когда откряхтелся и отплевался.

— Это я… — ответила она, не придумав ничего умней.

— Живой человек! Послушай, сделай мне одолжение, девочка, — теперь он говорил сбивчиво и плаксиво, словно боялся, что Лене — лишь выдумка. — Дай мне подержаться за твою руку.

— Но здесь стена…

— Внизу есть решетка, — перебил ее голос. — Туда выливают нечистоты, чтоб господа не падали в обморок. Просунь туда свою руку!

— Х-хорошо.

Она послушно исполнила все, что ее просил незнакомый голос, хоть и опасалась, что он может укусить ее или отрезать ей пальцы.

— Ты сделала это? — спросил голос. — Сделала?

Лене робко ответила «да» и почувствовала, как чья-то холодная и костлявая рука касается ее пальцев. Она вздрогнула, и голос заметил это.

— Не бойся меня… — раздался долгий кашель, и она терпеливо ждала, пока чужак перестанет сильно сжимать ее руку с каждым приступом кашля. — Мне уже осталось немного здесь… Я ничего не могу видеть и уже не хочу есть, когда мне приносят пищу. Сколько тебе лет?

— Я не знаю…

— Ты уже была на первом причастии?

— Нет…

— Звери, — и голос звучно выругался с неожиданной силой. — Чего еще от них ждать?

Лене попыталась представить себе тюремщика в виде зверя, и он показался ей похожим на большого медведя, но почему-то доброго, баюкавшего в руках детеныша, как бабка брала на руки заболевших младенцев. Только офицер по-прежнему напоминал не то таракана, не то выдру, и она вздохнула.

— Где твои родители?

— Я не знаю, — опять сказала она.

— Бедняжка… — голос потеплел. — Наверное, и моя дочь сейчас скитается невесть где.

— Вы — разбойник? — осмелилась спросить Лене, но вместо ответа услышала смех, который опять перешел в кашель.

— Хотела бы я быть им, — мрачно ответил голос после долгой паузы. — Их хотя бы вешают сразу и не затягивают суд. Нет, девочка, я не разбойница. Я лишь несчастная женщина, которая на свою беду помогла родным… Я помогла бежать своей сестре, когда ту ославили ведьмой. Это было очень давно, когда война с турками была в самом разгаре. Не знаю, сколько прошло времени с тех пор… Здесь нет ни дня, ни ночи.

— А как же ваша дочь? — заикнулась было Лене, но тут же зажала себе рот рукой; она прекрасно знала, что у старух не может быть детей ее возраста.

— Ты еще слишком мала, чтобы понимать здешние нравы, — вздохнула ее собеседница. Она замолчала, по-прежнему не отпуская руку девочки. — Мне стало легче дышать. Может быть, теперь я смогу поспать спокойно.

— Меня тоже называли ведьмой, — призналась Лене решетке, пахнувшей нечистотами. — И мою бабку… Я так скучаю по ней. Мы хотели найти ее с Матиасом, но с ним тоже случилось что-то нехорошее.

— Не верю я теперь в ведьм, — тоскливо протянул голос. — И ты не верь, девочка. У кого дурной глаз, тот как раз хорошую личину натягивает.

Женщина замолчала и больше не говорила с ней. Лене замерзла сидеть на каменном полу и не знала, что ей делать дальше; спать больше не хотелось, зато снова вернулся аппетит, и она терпеливо принялась ждать завтрака или обеда.

— Удивительно, что вам, милостивый государь, так быстро удалось отойти от ваших ранений, — говорил доктор всякий раз, после того, как пускал Руди кровь и пичкал его пилюлями то из толченых червей, то из измельченного камня из кабаньего желудка. — Вам очень повезло, что вы попали в мои руки, — добавлял он и выписывал очередное дикое лечение, вроде намазывания горчицей пораженных мест, которая якобы должна была впитываться в кровь и разжижать ее. От его методов Руди то рвало, то знобило, то бросало в жар, и ему казалось, что даже смерть от раны предпочтительней долгих пыток веселого доктора. Слуга, которого ему любезно дали хозяева, ворчал после этих визитов, что с помощью доктора куда как легче отправиться на тот свет, пока выносил таз с кровью и рвотой.

Но боль тела казалась ничем, по сравнению с той, которая мучила его душу. Барон никогда не был ему другом, и, казалось бы, они ничем не связаны, кроме общих воспоминаний. Тем не менее, по ночам, когда дневные заботы уходили, и ему становилось легче, он то и дело вспоминал ту ночь и то утро, когда видел его в последний раз. Ему удалось узнать от священника, что дом барона сгорел дотла, и никто больше не видел и не слышал имени Рейнеке фон Рингена. Тела его тоже не нашли, зато солдаты обнаружили несколько убитых чуть выше в горах, судя по виду — чьих-то наемников, которым хорошо платили. У одного из них была сломана шея, остальные умерли от ранений, а их капитан был повешен над расщелиной. Жители покинули свою деревню, посчитав ее проклятой, и священник с грустью говорил, что людей у него на службе теперь мало и хоронить больше некого. Он на полном серьезе попытался дать Руди взятку, чтобы тот написал епископу о том, что деревню нельзя отлучать из лона католической церкви — значит, дела шли серьезней некуда.

Он хотел повидать Магду, которая до сих пор ждала в тюрьме, пока соберется заседание суда; однако доктор не позволял ему выходить за пределы дома, ссылаясь на то, что в его состоянии это может быть опасным. На их счастье, один из уважаемых судей так перепугался произошедших событий, что уехал за добрую сотню лиг и слал оттуда гневные письма, в которых описывал свое недомогание и возмущение. Увы, горожане не переставали волноваться, требуя наказать ведьму и остановить наплыв бродяг в город, потому-то магистрат ежедневно заседал в ратуше, пытаясь собрать трибунал не в полном составе. Как ни странно, но протестовал против суда лишь настоятель местного монастыря, пытаясь доказать, что ведьма — совсем не ведьма, но его никто не слушал.

К Руди часто приходили гости, принимая его за важную шишку. Почему-то ходили слухи, что его прислало сюда некое могущественное лицо, чуть ли не сам император или Папа, и каждый из гостей приносил ему подарки и пытался заверить его в своей верности католической вере и императору лично. Деньги, провизия, цветочные клубни, серебряные безделушки — про себя он шутил, что зря не родился лавочником: впору было бы открывать лавку и начинать торговать, иначе вещи грозили бы заполнить кладовую. Спасался он лишь тем, что пересылал их священнику и настоятелю, чтобы тратили вырученные за них деньги на свое усмотрение.

Когда он сочинял очередное письмо для свяшенника, слуга, деликатно кашлянув, объявил о приходе очередной посетительницы: на этот раз это была графиня с непроизносимой южной фамилией, и он встал, чтобы встретить ее достойно.

Руди ждал появления очередной матроны, которая первым делом либо снисходительно, либо раболепно осведомится о его здоровье, но в комнату вплыла молодая женщина, моложе его лет на десять. Она была одета богато и со вкусом, словно явилась с визитом к королевскому двору, а не к больничному одру человека в заштатном маленьком городке.

— У вас мухи, — сказала она первым делом, словно они были старыми знакомыми, и развернула веер. — Дайте подзатыльник вашему слуге, чтобы проветрил комнату.

— Доктор запретил проветривание, ваше сиятельство, — ответил Руди от неожиданности.

— Подумаешь, доктор, — легко сказала она. — Если бы мой муж слушался докторов, я бы давным-давно стала вдовой. Вдохните свежего воздуха из сада, и вам станет легче, поверьте. И я разрешаю вам обращаться ко мне без титулов. Вы можете называть меня просто Анной. Разрешите присесть?

— Разумеется… Попроси в доме лучшего кресла для ее сиятельства, — приказал он слуге, — и принеси чего-нибудь закусить, да поживей. Я не заслуживаю такой чести, чтобы фамильярничать с вами.

— Ах, Господи, — сказала графиня весело, — я прихожу навестить человека, который видел оборотня лицом к лицу, выказал настоящую храбрость, а он считает себя ничтожным и мелким, чтобы обращаться ко мне по имени. Наоборот, это мне должно быть лестно, что вы соизволите говорить со мной, как с равной.

— С оборотнем? — переспросил он.

— Разумеется, — она даже удивилась этому вопросу. — Неужели вы единственный человек, который не подозревает о своей славе? Или этот ваш доктор решил оградить вас от пагубного влияния слухов? На вас в городе готовы молиться, и крестьяне говорят, что вы спасли их деревню от злобного чудовища.

— Чудовища?

— От их хозяина. От старого барона. Говорят, он был эксцентричен, угрюм и жесток.

Руди промолчал. Кем бы на самом деле барон ни был, так уж точно не чудовищем, но графиня нравилась ему, и он не хотел ей перечить.

— Полагаю, что доктор запретил рассказывать вам и о потрясающей новости, которая тоже касается вас, — переменила она тему, заметив его недовольство.

— О какой же?

— Вы назначены одним из судей над ведьмой, — просто ответила графиня. — Это большая честь, и я смею вас поздравить с этим.

— Что? — он подавился собственным удивлением, но в этот момент вошла вереница слуг со стульями, столом, кушаньями, канделябром и большим опахалом. — Я просил принести всего лишь закуски, — прорычал он, глядя на то, как слуги суетятся в его комнате.

— Ах, бросьте, — Анна дотронулась до его руки. — Или вы хотите, чтобы я ушла и не тревожила ваш покой?

— Разумеется, нет, ваше сиятельство, — но она погрозила ему пальцем и сложила губы так, что Руди прочел на них ее имя: Анна.

— Тогда давайте посидим за бокалом вина, — сказала она. — Ведь вам не повредит вино, правда?

Слуги быстро расставляли на столе кушанья, но у Руди пропал аппетит, как только он представил себе насмешливое и презрительное лицо Магды. Он сжал челюсти, чтобы прогнать его, но образ ушел куда-то глубже, внутрь его души. «Все люди одинаковые», — наверняка скажет она.

— Оставьте нас с ее сиятельством наедине, — проговорил он вслух, и слуги, кланяясь и пятясь, вышли из комнаты. Последний неловко поставил опахало в угол, и оно неожиданно упало на пол, стоило только Руди разлить вино по бокалам. И графиня, и сам Руди одновременно вздрогнули, и это будто протянуло между ними тонкую нить таинственной связи.

Она была очень красива, особенно в сумерках, и вино перекочевало вместе с ними в постель. Она пила и ела с таким удовольствием, что часть ее сил передались ему, и их поцелуи внезапно оказались так горячи, как расплавленный воск, попавший на кожу; впрочем, она умела быть нежной, и он не чувствовал боли от ран, которая преследовали его все эти дни. В ее объятьях он позабыл о Магде и о своем стыде; не было ничего, что имело бы значение — слишком уж долго у него не было женщин.

— Великолепная женщина, — с осуждением сказал ему доктор на следующее утро и вздохнул; откуда-то все уже знали, что произошло вечером. — Вам очень повезло. Ее муж обладает кое-каким влиянием, да и сама она отнюдь не из последних лиц при императорском дворе. Если вы вдруг попадете в столицу, — он с неописуемым страданием взглянул на Руди, и его пухлое лицо сморщилось, — замолвите за меня словечко.

— Это всего лишь временное помутнение, — заверил его Руди, хотя ему хотелось увидеть ее еще раз. — Вряд ли у меня будет еще одна возможность быть с графиней.

— Если вы не дурак, то изыщете ее!

— Правда ли, что меня избрали в судьи? — переменил он скорее тему, чтобы сбить его с толку.

— Вы уже и это знаете? Пресвятая Дева, в этом городе невозможно ничего скрыть дольше двух часов! — в сердцах воскликнул доктор. Он выглядел совсем расстроенным, и Руди даже проникся к нему благодарностью: не всякий лекарь так переживает за своих больных. — Я просил их подождать, суд навредит вашему самочувствию, но они уперлись, будто бараны, увидевшие соперника. Я настоятельно рекомендую вам отказаться от этой чести. Очень, очень настоятельно!

— Я не могу, — ответил Руди, и это было правдой. Он знал, каково это могло быть в чужом городе: ты говоришь, что думаешь, ты поступаешь так, как считаешь нужным, и все люди, которые только-только улыбались, меняются в лице, и вот ты уже стоишь рядом с колдуном или ведьмой, поскольку даже промолчав, в глазах других ты становишься пособником Зла… Так случилось с его другом детства, с которым они учились в колледже иезуитов. Право же, чтоб говорить правду, то нужно быть бродячим комедиантом или сумасшедшим!

В церкви Анна удостоила его лишь благосклонным, кратким взглядом и поприветствовала так отстраненно и холодно, будто они встречались только мельком, на прогулке; зато девочка, что была с ней (Руди уже знал, что это была ее племянница), глядела на него с холодным подозрением. Он удивился такой реакции, но решил не обращать на это внимания: кто разберет этих детей и что у них на уме! Однако вечером он получил приглашение к графине домой, и она, балуясь, кормила его ванильным мороженым с узкой десертной ложечки и расспрашивала о прошлом. Руди рассказал ей несколько забавных случаев из своей юности: как они притворялись торговцами тепличных цветов в Париже, и как трижды взяли плату за проезд по мосту с жадного купца, который продал им испорченное вино, и думал, что ловко провел их. Анна смеялась там, где надо смеяться, но через несколько дней спросила его:

— Я никогда не могла бы даже подумать, что вы способны на такие проделки! Но ведь я знаю, что вы так серьезны и занимаетесь такими важными вещами, почему же вы не говорите о них? Я вышла из того возраста, когда меня можно напугать или смутить, но мой интерес по-прежнему гораздо шире, чем у обычных женщин, которые интересуются лишь домашним хозяйством. Я жажду услышать о ваших настоящих приключениях.

— Откуда вы знаете, что они были? Пустая слава разлетается быстро.

— Я знаю, что вы необычный человек, — серьезно ответила она. — Вы даже не укорили меня за то, что я пренебрегаю женскими обязанностями, чего я ожидаю всякий раз. Вы говорите со мной, забывая время от времени о моем титуле, и мне это нравится, потому что я устала от лизоблюдства. Я хочу знать о вас больше.

— Как и я о вас.

— О, во мне нет ничего необычного, — Анна постучала ложечкой о край бокала с чудным напитком из вина и специй. — Я родилась в не такой уж богатой семье. Мой отец — мир его праху — был незаконнорожденным сыном барона. Ему повезло отличиться на войне с турками, после чего он быстро поднялся при императорском дворе, женился на моей матери и попал в опалу. Он много пил в последние годы, — ее глаза потемнели, — бил мать и меня… К счастью, мне повезло встретить своего мужа, который осмелился жениться на мне, несмотря на такое позорное родство. Впрочем, я его вторая жена. Первая уже лежит в семейном склепе, — почти с улыбкой добавила она.

— Как он отпустил вас путешествовать одну?

— Только лишь благодаря моему дару убеждения…

— И хитрости?

— И хитрости, — подтвердила она весело. — Но хватит о моем муже, раз уж, слава Господу, его здесь нет. Если бы не он, я бы не встретила здесь вас. Как вы сюда попали, любовь моя?

Анна выжидательно на него взглянула. Все в ней было мило: и разрез глаз, и рисунок губ, и ее привычка щуриться, когда она начинала говорить с легкой усмешкой. Она была умна, но не отталкивала, как иные женщины, кичащиеся своей ученостью, и Руди это нравилось. Он открыл рот, чтобы рассказать ей о том, как охотился за оборотнями и как попал в немилость из-за этого, но в дверь неожиданно постучали, и драгоценный миг был упущен.

— Ваша племянница хочет видеть вас, ваше сиятельство, — послышался глухой и почтительный голос слуги, затем он ойкнул, будто от боли, и детский голос требовательно заявил:

— Мне очень нужно ваше разрешение, потому что без него Штефан не желает заниматься со мной фехтованием! Это несправедливо!

Анна улыбнулась Руди, призывая его в сообщники.

— Поразительно невоспитанное дитя, — шепнула она ему, но громко сказала иное: — Я разрешаю тебе, Матильда. Передай ему, что ты можешь заниматься сегодня фехтованием, а не танцами.

— И не правописанием, — просительно добавил голос.

— Нет уж, от правописания тебе некуда деться. Баронессе не пристало быть неграмотной. Даже в этом маленьком городке дети разумеют больше тебя и в науках, и в манерах.

— Не все, — пробурчала спорщица, но тут же вздохнула. — Штефан не поверит мне на слово после случая с свиным окороком. Могу ли я попросить вас принять его?

— Ну что ж… — Анна сделала вид, что задумалась. — Пожалуй, позови его. Воспользуйся моей добротой сегодня, но в следующий раз за такую дерзкую просьбу я прикажу тебя выпороть вновь!

— Эта маленькая дикарка без спросу утащила с кухни свиной окорок, — вполголоса сказала графиня Руди, когда племянница, пробормотав слова благодарности, удалилась. Анна все еще улыбалась, но на этот раз мечтательно. — И это несмотря на то, что при ней два учителя и две служанки! А знаете ради чего? Чтобы отдать окорок псарю! Мол, он обещал отдать ей хорошего щенка, который вырастет в бойцовскую собаку. Жаль, бедная девочка не умеет ладить с животными, и даже несмотря на то, что руки у нее были вымазаны свиным жиром, ни один пес не осмелился к ней подойти!

После Руди наблюдал, как его возлюбленная, совершенно изменив свой тон, приказывала слуге, что ему надлежит сделать и как себя вести с племянницей. Она была так царственна, так благожелательна и так умна, что даже император мог бы пожелать сделать ее своей женой, и он невольно порадовался, что никакой владыка мира не встал между ними. Сказать Анне, как он очарован ей, Руди не успел: стоило только им вновь сесть за стол, чтобы продолжить дружескую беседу, как к ней в гости явились дамы, горевшие желанием узнать о жизни в чужих краях, и Руди пришлось спасаться бегством через задний двор, чтобы не давать повода для лишних слухов.

Уже смеркалось, когда он вышел в сад. Город засыпал, замирая в темноте, словно цепенея перед наступлением ночи. Появились первые звезды, и Руди с раздражением подумал, что бессилен против темноты, и ему придется искать дорогу домой в кромешной тьме.

— Осветить ли вам дорогу, господин? — спросил его детский голос, и он вздрогнул от неожиданности. Руди узнал в ней племянницу Анны, однако девочка была одета в охотничье платье и высокие сапоги.

— Почему вы не спите? — спросил Руди. — Ваше тетушка будет недовольна.

— Я знаю, — обронила Матильда и взглянула на него с непонятной неприязнью. — Я могу проводить вас. Я хочу проводить вас.

— Вряд ли это разумно, — возразил он. — Или вы что-то хотите сказать мне?

— Да! — воскликнула Матильда и испуганно оглянулась. — То есть, нет… Не знаю. Пойдемте. Здесь есть фонарь.

Он усмехнулся, и девчонка тотчас же взъерепенилась, словно вздыбила шерсть на загривке. Она молча взяла фонарь и зажгла в нем свечу, яростно ударив огнивом о кремень. Взгляд она прятала под треуголкой с пером, а когда подняла фонарь, Руди уже не видел ничего, кроме ее подбородка, перчаток с раструбами и рубахи с кожаным жилетом; и сад, и тропинка к калитке, и здания вдалеке, и звезды исчезли, отгородившись темнотой от яркого света.

— Вы не замерзнете? — спросил ее Руди. Фонарь качнулся, словно говорил «нет».

— Пойдемте, пока нас не застали, — вместо ответа сказала Матильда, и яркий круг от фонаря запрыгал по песчаной дорожке, выхватывая из темноты ветви, камни и стайку мошкары.

Она пошла быстро, не заботясь о том, что Руди не мог за ней поспеть. Он злился на своенравную девчонку, стараясь дышать ровно и глубоко, как много лет назад велел ему наставник, считавший, что с помощью правильного дыхания и божьей помощи можно исцелить любой недуг. Тот прилив сил, который он ощущал рядом с Анной, пропал, и теперь ему вновь казалось, будто его медленно пытают запахами, звуками и светом — настолько невыносимо начала болеть голова. Руди показалось, что к нему вновь вернулась лихорадка, но, когда он, стянув перчатку, прикоснулся ко лбу, то с удивлением обнаружил, что тот неприятно мокр и холоден.

Матильда шла уверенно, словно ходила по этой дороге сотню раз. На поворотах она притормаживала, дожидаясь его, и он чувствовал, что девчонка чем-то недовольна и растеряна, только никак не мог взять в толк, чего она от него хочет. Уже почти у самого дома она остановилась и поставила фонарь на землю.

— Дальше я не пойду, — заявила своенравная девчонка, обернувшись к нему. — А теперь послушайте меня, добрый господин, — она сделала паузу и в волнении стянула перчатку с руки. — Не приходите больше в дом моей опекунши, слышите?

— Почему? — спокойно спросил Руди, слегка смущенный ее словами.

— Потому что вы убийца! — потеряв самообладание, воскликнула Матильда. — И по закону чести я должна предупредить вас о том, что у вас есть враги в этом доме!

— Уж не ты ли? — рассмеялся он. — Уймись, ребенок… Ты еще вырастешь и сможешь сама распоряжаться своей жизнью, не влезая в дела, которые тебя не касаются.

— Я вас ненавижу! И я вас предупредила, — она развернулась, чтобы уйти, но Руди насмешливо окликнул этого несносного ребенка, возомнившего себя вершителем судеб:

— Ты забыла фонарь! Как ты найдешь дорогу назад?

— Не надо делать вид, что вас это волнует, господин, — огрызнулась та из темноты. — Я хорошо чую запахи, пусть даже не зги не видно!

Руди поднял фонарь, когда понял, что его спутница исчезла. Он досадовал на себя: невелика честь поставить на место несмышленого ребенка, которому не хватает ни опыта, ни сил противостоять тому, кто сильнее его. Он решил, что отошлет фонарь в дом Анны завтра, но быстро выбросил такие презренные мысли из головы. Гораздо больше его занимал вопрос, какая колдовская сила заставила этого ребенка говорить такие ужасные слова человеку, которого она не знала: на одержимую Матильда похожа не была, и это настораживало его больше всего.

После этой прогулки Матильда долго не могла успокоиться: она предупредила этого человека так, как требовал кодекс чести, о котором рассказывал дед, но он лишь посмеялся над ней, как смеялись все над ее дедом, называя его старым волком, а ее саму волчонком непонятного пола и происхождения. Чтобы успокоиться, она в одиночестве рисовала дерево своего рода, как учил дед, и это помогало ей точно увериться, что ее родители были! Были!

Рядом с графиней тревога ее отпускала, но стоило той уйти, как неуверенность и одиночество вновь охватывали Матильду — два чувства, которые не были ей знакомы в доме деда. Другие дети считали ее чересчур властной, и им — особенно мальчикам — не нравилось, как она командует ими и распоряжается их игрушками, хотя Матильда, лишенная общества сверстников, равных себе, отчаянно желала завести среди них друзей. Она расстроилась, когда услышала, как одна дама назвала ее вполголоса l’énfant sauvage, дикий ребенок, и только графиня утешила ее, сказав, что ее саму в детстве называли волчьим ребенком — Wolfsjunge, что означало примерно то же.

Учиться Матильде не нравилось; все три учителя, нанятые в этом городе, были противными, как масло из семян кастора, которым пичкал ее дед, если ему казалось, что у нее запор. При любой возможности Матильда убегала из классной комнаты, не желая читать скучные книги, учить чужие языки, сотню раз писать и переписывать поучительные фразы и танцевать дурацкие танцы, где она никак не могла запомнить последовательность движений. Учителя редко осмеливались жаловаться на нее, и она этим беспечно пользовалась, вступая с ними в споры о пользе наук и отстаивая тезис, что благородный человек проживет и без лишнего ученья.

— Вот что, моя дорогая, — сказала ей как-то графиня, когда слуги поймали Матильду, вместо занятий таскавшую яблоки из хозяйской кладовой, — это никуда не годится. Разве твой дед одобрил бы твое поведение? Он хотел видеть тебя настоящей баронессой, а не воровкой.

Матильда вспыхнула, но ничего не ответила, с тоской вспомнив, как дед привез ей подарки в последний день их жизни. Она жалобно взглянула на графиню, которая окунула руки в ароматную воду, пахнущую хвоей, а затем взяла розги, вымоченные в соли.

— Это лишь часть того наказания, которое получают злодеи, — шепнула ей баронесса, заставив оголить зад. — Поверь мне, десять ударов — ничто по сравнению с тем, как бьет палач, а его удары — пушинка, по сравнению с теми, что подарит тебе совесть.

— Я не хочу учить то, что мне не нужно, — еле выговорила Матильда, сдерживая слезы после первых пяти ударов. — Я хочу жить как дед… Посреди леса, где нет никаких людей. Охотиться на рассвете и делать, что мне заблагорассудится.

— Ах, глупенькая, — ласково ответила графиня, еще пять раз взмахнув розгой с такой силой, что Матильда прикусила себя ладонь, лишь бы не плакать. — Ты думаешь, что твой дед добровольно заточил себя в глуши? К тому же он наверняка был вынужден порой выходить в свет, чтобы напоминать о том, что еще не умер. Дай-ка я смажу тебе рубцы, иначе ты не сможешь сидеть… Рано или поздно ты вырастешь, и тебя потянет к людям, но что же ты им скажешь, если будешь темной и необразованной, как крестьянка?

— Некоторые крестьянки знают очень много, — запальчиво возразила Матильда, вспомнив бабку той девчонки, с которой они искали помощи.

— Неужто? — графиня приложила к ее заду что-то прохладное, успокаивающее боль. — И где же ты встречала таких крестьян?

— В нашей деревне, которую разорил ваш поклонник.

— Он мне не поклонник, — засмеялась графиня.

— Он убийца, — возразила Матильда. — Это он убил деда, госпожа!

— Даже если это правда, то не стоит говорить об этом вслух. Знаешь, как говорили древние? Держи врага при себе. И ты бы знала об этом, если б читала книги. Как знала бы и о том, что не бывает крестьян, которые способны к высоким знаниям. Даже лавочники, и те дикари, хоть и мало-мальски научены грамоте. И увы! Про наших храбрых военных, ведущих свой род не от Вильгельма или Генриха, а от поломойки Марты и звонаря Ганса, я позволю себе сказать то же.

Нет, Матильда не могла на нее злиться даже после порки! Иногда она чувствовала себя комнатной собачонкой, когда ходила за графиней хвостиком, охраняя ее и наслаждаясь ее присутствием; она злилась на себя, не зная, что поделать с таким недостойным поведением, и все же старалась угодить своей спасительнице во всем. Вот и сейчас она не могла уйти от нее, хоть и была наказана, и не могла удержать свой язык в узде.

— Я собираюсь задержаться в этом городке ненадолго, — сказала ей графиня, еще раз омыв руки. — Вскоре день рождения императрицы-матери, и здесь соберется немало знатных людей… Из тех, что не воюют, разумеется. Я хочу расспросить их, не слышали ли они чего-либо о старом бароне. Как знать, вдруг он, тяжело раненый, добрался до чьего-либо дома?

— Вы очень добры, — отозвалась Матильда, сухими губами прикладываясь к ее мягкой руке. — Мой дед отблагодарит вас, если жив… Но почему вы не назовете моего настоящего имени, чтобы все знали, кто я?

— Не надо лишних слухов, дитя мое, — сказала та. — Неужели ты хочешь, чтобы тебя обступили любопытные и принялись расспрашивать о каждом мгновении твоей жизни?

Матильда мотнула головой.

— Тогда иди, — велела ей графиня. — И будь хорошим ребенком. Завтра, я обещаю, у нас будет чудесный день.

Она сдержала обещание, и наутро слуги нарядили Матильду в новое платье, которое портной в спешке подгонял прямо на месте, набрав в рот булавок. Он мычал на подмастерье, когда тот был слишком неловок и умудрился даже пнуть его ногой, когда нескладный мальчик уронил инструменты. Платье было очень красивым, из легкой и шуршащей ткани, какой Матильда никогда раньше не видела; и к нему прилагался настоящий взрослый корсет, и кружевные перчатки, и туфельки на каблучке с серебряными пряжками, и веер, и кушак, и даже настоящая жемчужная бусина! Когда Матильде принесли большое зеркало, и она увидела в нем бледную, большеглазую девочку, неуклюжую и испуганную, то вначале ей стало страшно, а затем радостно и удивительно. Новая одежда была ей к лицу, и слуги, рассыпавшиеся в словах восхищения, на этот раз говорили искренне, а учитель, искавший ее, чтобы напомнить о том, что Матильде нужно выучить наизусть стихотворение из «Благонравных сочинений», дважды прошел мимо нее, приняв за кого-то другого.

Платье заставило ее вести себя иначе и сдерживало порывы припустить бегом или вытирать нос ладонью или взбираться на дерево, чтобы поглядеть, кто из гостей приедет первым, чтобы посоревноваться за честь стать спутником графини. Из-за платья она даже натянуто улыбнулась и сделала книксен перед любовником графини, которому совсем недавно угрожала смертью. Он ответил ей такой снисходительно-понимающей улыбкой, что Матильде захотелось, чтобы под ним немедленно разверзлась земля, и он упал в чан с кипящей водой, которую подогревают черти, чтобы плескать на пятки сварливых старух.

После легкого обеда кто-то из господ предложил развлечься тем, чтобы поехать к роднику, который находился в часе езды от города. Граф, владеющий этими землями, велел построить там ротонду по римскому образцу, и, хоть сам он сейчас воевал с турками, но всегда разрешал заходить на свою землю и в свой парк знатным людям, буде те ненароком заблудятся. Эти слова вызвали всплеск энтузиазма, и все присутствующие принялись пылко обсуждать, как лучше добраться до родника: верхом или в карете, и сколько слуг брать с собой, и нужно ли позаботиться о том, чтобы взять с собой перекусить.

Матильда, которой разрешили, несмотря на возраст, пообедать со взрослыми (разумеется, со строгим условием вести себя тихо и скромно, не крошить хлеб, не размазывать еду по тарелке, не просить передать то-то и то-то, не вытирать нос пальцами, не сплевывать, не набивать полный рот и не делать вообще ничего, кроме того, что дозволено), глядела в тарелку, исподтишка любуясь цветом своего платья: таким ярким, густым и насыщенным; темно-вишневым, будто гранатовый сок. Один раз дед привозил гранатины и рассказывал об Африке, откуда родом эти плоды. В Африке, говорил он, никогда не бывает дождя, и большая часть земли покрыта песком, на котором ничего не растет, кроме сухих растений. Растения эти очень любят слоны — огромные животные с длинным хоботом, а на слонов, в свою очередь, по ночам охотятся тигры. После этого рассказа Матильда исподтишка позаимствовала у деда выцветший кожаный колет тусклого желтого цвета и, нарисовав на нем черные полосы, воображала его тигром, а себя храброй амазонкой. Ей стало грустно от этих воспоминаний, и вдвойне грустней оттого, что все вещи в их доме не шли ни в какое сравнение с вещами графини, и впервые она подумала, что, должно быть, дед был совсем не так богат и вовсе не столь могущественен, как ей казалось раньше.

Она так глубоко задумалась, что не сразу услышала, что ей тоже можно поехать со взрослыми, «чтобы оставить на память кусочек родных мест», — как сказала графиня. Матильда будто разделилась на две части: одна ее половина радовалась поездке, еле сдерживая вопли восторга, но вторая мрачно предрекала недоброе и желала остаться дома.

Разговоры взрослых Матильды были не интересны, и они нарочно говорили так заумно, что часть этих разговоров она не понимала и не стремилась понять; поэтому в карете она задремала и проснулась лишь, когда ей велели выходить.

Лакей помог ей выйти, и Матильда сразу же заморгала и зажмурилась от яркого света. Они остановились на склоне горы, и внизу расстелились леса, и луга, и река, блестящая, как змея, и город, и деревеньки, толпившиеся вокруг церквей, и вдалеке все терялось в дымке и казалось столь бескрайним, что трудно было представить, будто где-то могут существовать и другие края, где говорят на тарабарских языках и придерживаются иных обычаев.

— Вон там город, откуда мы приехали, — раздался над ней голос любовника графини, и Матильда гневно хмыкнула, но все же поостереглась делать это слишком громко. — А если вы посмотрите направо, то увидите в горах дорогу на рудники. Говорят, лес там такой глухой, что человек не может пройти сквозь него. Он очень велик. Когда я был маленьким, мне говорили, что в таких краях водятся ведьмы и оборотни.

— И вам удалось найти хоть одного из них? — сдавленным голосом спросила Матильда, которая желала лишь одного, чтобы он оставил ее, пока она не сделала чего-либо запретного и не огорчила графиню.

— Всякое бывало, — непонятно ответил тот. — За рудниками — еще одна гора. Там живет мой давний знакомый, барон фон Ринген…

Матильда быстро взглянула на него и погасила взгляд. Он притворяется? Издевается? Этот человек был той ночью в деревне, после которой пропал ее дед; это из-за него она осталась одна.

— Очень интересно, — нарочито вежливо сказала она. Вызова в ее голосе не было, зато взглядом и позой Матильда показывала этому человеку, что не желает знать его. «Вы не возьмете свои слова обратно?» — безмолвно спрашивал он. «Нет, никогда», — яростно отвечала про себя Матильда. Она будет мстить ему, как только придумает, как это сделать незаметно и как не расстроить графиню. Руди вежливо ей улыбнулся, чуть поклонившись, и она заметила, что на поясе у него была не только шпага, но и два кинжала.

За своими мыслями она не заметила, как появился их проводник: худой деревенский дед, одетый в перешитую серую куртку и такие же серые штаны. Его сопровождал угрюмый мальчик, похожий на него как две капли воды и топавший деревянными башмачками едва ли не громче деда. Он опасливо глядел на господ, однако это было излишним: никто, кроме слуг, не заинтересовался ни им, ни его дедом, и им было велено немедленно показывать дорогу в горы, откуда якобы открывался прекраснейший во всей Европе вид.

Матильда подобрала юбки, вновь залюбовавшись сочным цветом ткани, и важно пошла следом за взрослыми, гордо вскинув голову. Мальчишка глядел на ее платье, открыв рот, и все время оборачивался, когда процессия двинулась в путь. «Любопытство — удел крестьян», — сказала себе Матильда и только выше подняла нос.

Когда они остановились на отроге горы, любуясь видом, один из кавалеров с риском для жизни полез срывать цветок, росший на самом краю. Одна лишь графиня, казалось, ничуть не была захвачена общим волнением, и, пока Матильда играла с крестьянским внуком в гляделки, незаметно хлопнула ее веером по плечу и погрозила пальцем. Матильда покраснела, застигнутая врасплох; ей не хотелось, чтобы о ней говорили, будто она предпочитает общество людей низких, однако этот мальчик был похож на ее маленькую спутницу, и она смотрела на него лишь потому, что гадала, где та сейчас и что с ней случилось…

Расстроенная, она отошла в сторону, ближе к деревьям, у корней которых росли мелкие белые цветочки. Тем более, что теперь свою ловкость демонстрировал любовник своей графини, который увидел цветок еще краше; одно присутствие этого человека заставляло ее хмуриться. Мальчик оказался рядом с ней, не смея поднять глаз, он быстро положил к ее ногам веточку земляники, завернутую в широкий лист, и так же споро бросился назад, к своему деду.

Матильда обернулась, чтобы увидеть, как графиня ядовито поднимает бровь, когда ей преподнесли подарок, и делает вид, что ей не нравится это подношение. Но это все было игрой, и она ничуть не гневалась, потому Матильде стало тошно, и она присела, чтобы поднять подарок.

Легкое движение впереди, на тропинке, откуда они поднялись, заставило ее насторожиться, и, прежде чем Матильда подняла голову, в нос ей ударил запах шерсти: резкий, мокрый, и в то же время до тоски знакомый.

Перед ней стоял огромный волк, приготовившийся к прыжку, и она почувствовала, как сердце уходит прямо в пятки. Матильда успела разглядеть только его зубы, и свалявшуюся рану на боку, и, не издав ни звука, метнулась назад, запнувшись о подол своего платья, и упала на тропинку, больно ударившись ребрами о деревяшки корсета и выбив из себя дух.

Волк прыгнул, и она изо всех сил поползла, как ящерица, но раздался выстрел, и она попала в чьи-то руки, резко подхватившие ее вверх. Слуги заулюлюкали, затопали, закричали под ахи дам, кавалеры достали шпаги, и запах рассеялся, словно его и не было.

— А вы достаточно тяжелы, — сказал Матильде любовник графини, осторожно ставя ее на землю. — Хорошо, что этот пистолет меня не подвел. Иногда в нем застревает заряд. В зверя я, конечно, не смог попасть с такого расстояния, — теперь Матильда поняла, что он разговаривает не с ней, — хоть он и крупен. Зато напугал его быстрей, чем он добрался до вашей племянницы.

— Вы были великолепны, — серьезно ответила графиня, и Матильда почувствовала укол ревности. Ей показалось, что графиня ничуть не напугана тем, что чуть было не произошло, но в следующее мгновение ее опекунша охнула, схватив ее за ладонь: — Он все-таки ранил тебя?

— Э-это земляника, — ответила Матильда, стараясь держаться твердо и чинно, и показала графине остатки ягодной мякоти в своей руке. — Я в п-порядке.

— В порядке или нет, но нам стоит вернуться домой, — ответила ее опекунша. — Мне говорили, что здесь давно не видели ни волков, ни медведей, и уж тем более они не выходят к толпе людей! Мне очень жаль, что я не увижу родника, но жизнь моей племянницы и душевное здоровье моих прелестных подруг, — она насмешливо покосилась на дам, которые прижимали руки к груди, обмахивались веерами, закатывали глаза и всячески показывали, как им плохо, — гораздо дороже любых красот. Заплатите этим людям, — велела она слугам, кивая на деда. — Но не платите все, только четверть. И той будет слишком много за полчаса работы.

Матильда краем глаза увидела, как крестьяне упали на колени, моля госпожу смилостивиться и не наказывать их так сильно, ведь им пришлось оторваться от работы, и этот день пропадет, и ей неожиданно стало жарко. «Это из-за того, что я видела волка так близко и не могла ничего сделать», — убеждала она себя, пока они спускались к карете, но где-то внутри себя ей было ясно, что она чувствует позорный стыд, потому что может представить себя умирающей с голоду и просящей милости, и все это было ужасно неправильно.

Дома ее заставили выпить целую кружку настоя, прописанного доктором, которому показалось, что у нее жар, и ее спаситель, довольный своей ролью, никак не желал оставить ее и графиню, несмотря на то, что его то и дело просили выйти, чтобы рассказать о своей храбрости, когда он еще так слаб и не оправился от болезни. Слова благодарности для этого человека никак не могли сойти с уст Матильды, и она притворилась совсем больной, чтобы не расстраивать своей невежливостью графиню. В молитве перед сном Матильда попросила снисхождения к себе и ко всем бедным людям, а особенно к той маленькой девочке, которая была так добра, так беззащитна и столь беспрекословно ее слушалась.

Неожиданно для себя Лене быстро привыкла к жизни в тюрьме. Здесь кормили каждый день почти досыта, дали новую одежку и каждый день ее вместе с другими заключенными, которых еще не успели осудить, выводили на улицу просить милостыню. Ей подавали больше и охотней, чем другим, и некоторые дамы уже узнавали ее и посылали слуг, чтобы дать ей медную монетку, а то и что-нибудь вкусненькое. Разговаривать с людьми им было запрещено, и нищие заключенные сидели у церкви, скованные одной цепью, мрачные, как сычи, и грязные, как кроты: кто-то стонал, кто-то жаловался на судьбу, а Лене играла с палочками, щепками и листьями, представляя себе жизнь в родной деревне. Прутик от метлы был бабкой Магдой, погнутый гвоздь от подковы — отцом, половинка гусиного пера — матушкой, а клок волос — ее любимой козочкой. Брата, по размышлению, она сделала из пучка соломы, а прочими жителями деревни были листья, камушки и засохший навоз. Из кусочка носового платка, перетянутого ниткой, Лене соорудила Матиаса, а из обломка копыта — старого барона и его дочь. Прутья сломанной корзины, куски камней, которые падали со стен ветхой церкви, мох и трава служили ей родными окрестностями, и она разыгрывала настоящие приключения, забывая обо всем.

Время от времени Лене приходилось отрываться от игры, и тогда она вытягивала шею, стараясь разглядеть людские лица. Всякий раз у нее теплилась надежда, что из людей, которые плотным потоком проходили мимо, вдруг вынырнет бабка или отец и заберут ее домой, сказав стражникам, что она, Лене, ни в чем не виновата. Но дни проходили за днями, и она падала духом, теряя надежду, что кто-нибудь из родных найдет ее.

В тюрьме ее не обижали, хотя в первый же день у Лене отняли всю милостыню и прогнали взашей, как любимицу стражи, и она сидела в уголке, глядя, как жадные руки разламывают ее хлеб и подбирают крошки. Эти люди — приговоренные к казни, богохульники, бродяги, — казались ей стаей голодных ворон, но кто-то обернулся к ней и ласково подозвал к себе. Доверчивая, как ручной зверек, Магдалена послушалась, подставив ладони, но вместо еды получила лишь шматок грязи, смешанной с навозом. Она не успела даже толком осознать, что случилось, а ее обидчика уже скрутили, и ей помогли почистить перепачканные пальцы — щепочкой, соломой, пригоршней воды, и обращались так ласково, что Лене расплакалась от тоски, вспомнив матушкины подзатыльники.

Закостенелые сердца и искалеченные души — если не полюбили ее, то взяли под свою опеку. Горбунья-нищенка вычесывала Лене волосы, убийцы и воровки от щедрот помогли девочке залатать прорехи на одежде, и даже самые злобные и сварливые заключенные придерживали язык, когда она появлялась рядом. По вечерам, если вечер проходил мирно, Лене закутывали в теплую одежду, и она в полусне слушала рассказы разбойников и бродяг, невольно запоминая их ругательства и проклятья в адрес законников и солдат.

— Ну и времена пошли, — ворчала жена тюремщика, которая из сострадания подкармливала Лене. — Дожили, детей сажают в тюрьму! Ни совести у людей, ни страха господня! Своих бы детей этот офицеришка пожалел, а чужую девчонку что? Ты ешь давай, а то назад я нести ничего не хочу, и так спина болит, — впрочем, при этих словах она обычно выпрямлялась и удивлялась, что боль ушла.

Людям и правда становилось легче рядом с Лене. В родной деревне ее считали юродивой, совсем непохожей на других детей, и матушка вздыхала, удивляясь, в кого из родни уродилась Магдалена. Бабка Магда всегда осаживала ее, когда она слишком забывалась, и напоминала, что все произошли от Адама и Евы, значит, и род у всех одинаково знатен. Или позорен — это как посмотреть. «Ведьма, как есть ведьма», — шептала тогда матушка, но Лене не знала, о ком она говорит.

Она сделала из гнилушки стол и разложила вокруг прутик, погнутый гвоздь, гусиное перо и клок волос. «За ваше здоровье!» — сказал обрывок платка Матиас и поднял кружку широким жестом. «Клинк!» — прошептала Магдалена, представив своих родных в богатой одежде за праздничным столом; настоящее вино пенилось в драгоценной бронзовой посуде, и они все чокнулись кубками. «Клинк!» — повторила она. Надо не забыть, чтоб и козочке дали попить. Пьет же она молоко, значит, и вина может выпить.

— Смотрите, эта девчонка издевается над святым причастием! — закричал какой-то мальчишка и бросил в нее недоеденной репкой. Лене испуганно вскинула голову, не догадавшись, что говорят о ней.