Начало

На самом деле у этой книги два автора: Инна Кублицкая и Сергей Лифанов. Инна в большей степени писатель, Сергей в большей степени фэн. И оба мы участвовали когда-то в группе "Людены", которая жадными пальцами рылась в творчестве братьев Стругацких. И на коны ездили, само собой.

И вот когда-то нам пришла в голову мысль написать, что на этих конах происходит. Но поскольку мы любители фантастики, то и записанные нами воспоминания получались какими-то слегка фантастичными. Сюрреальными, да. В общем, это не мемуары. И даже если вы узнаете кого-то из знакомых, учтите, что совпадение случайно. И даже если мы назовем его по фамилии — совпадение тем более случайно. Это все сплошной сюрреализьм и постмодернизьм, учтите это.

Ну и конечно, у нас и мысли не было, что какой-нибудь сумасшедший издатель вздумает эту книгу опубликовать. Мы осознаем, что страшно далеки мы от народа. Но тем не менее, нам хочется, чтобы этот роман читали.

И н н а К у б л и ц к а я

С е р г е й Л и ф а н о в

РЕКВИЕМ

БЛАГОСЛОВЕННОЙ

ЗВЕЗДЕ

(последняя фантастика уходящего миллениума)

детективно-фантастический, сатирико-публицистический,

прилично-анекдотический,

плагиативно-компиляционный

роман-анекдот с

прологом, эпилогом и моралью

Аэлите, Сидору, Владимиру ― людям и конам.

В общем, без лаконизма поэзии и абсолютности образа не обойтись. Про своих я буду писать светом, световыми «переломами», как Леонардо да Винчи, потому что для этого гениальности не требуется, а только требуется зоркость и любовь… И если у меня не хватит живого времени, упрямства и таланта, что ж, по крайней мере я буду знать, что старался.

Михаил Анчаров, Записки странствующего энтузиаста

Во время движения водитель обязан называть остановки и озвучивать иные необходимые тексты.

Правила пользования автотранспортом в г. Нижнем Новгороде

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ АВТОРОВ

Все описанные в романе события, герои и место действия произведения являются вымышленными, поэтому авторы приносят свои искренние соболезнования тем, кто узнал или не узнал себя в их повествовании, потому что абсолютно все события, герои и место действия произведения являются выдумкой авторов, и претензий в свой адрес за вольные или невольные совпадения или несовпадения с имеющим место быть или не быть в действительности событиями авторы не принимают на свой счет и не несут ответственности за возможные или невозможные случайные или неслучайные сходства имен, названий и места действия произведения, о чем авторы и предупреждают всех, кто смог узнать или не узнать события, имена и места действия произведения, не имеющие никакого отношения к событиям именам и местам действия каких-либо реальных или ирреальных событий, имен и мест.*

ВТОРОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ АВТОРОВ:

Действие романа происходит в какие-то несколько дней какого-то года последнего десятилетия прошлого тысячелетия.

ТРЕТЬЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ АВТОРОВ:

Кто не спрятался, мы не виноваты!

ПЕРВОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ ЧИТАТЕЛЯ:

Ну вы наконец начнете роман, зануды, или мне повесить эту книгу на гвоздик???

_________________________________

* — В мусульманской традиции троекратное публичное произнесение вслух отрицания отношений с женой является достаточным для того, чтобы развод считался состоявшимся. (Здесь и далее примечания соавторов)

НОЧЬ ТРЕХ ПРОЛОГОВ

Читатель, видящий, как смущены мы подобным началом,

чтобы привести в порядок

сюжет, простит нас за то, что мы пока что скрываем от него

некоторые детали.

Д. — А. — Ф. де Сад, 120 дней Содома

Пролог первый, вовсе необязательный:

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ФОНАРЯ

Если спросят тебя, что главнее — луна или солнце,

смело отвечай — луна, ибо луна освещает вокруг ночью,

а солнце светит днем, когда и без того светло.

Козьма Прутков, Плоды раздумий

Темна и тиха была ночь на одной из окраин славного города NNN с третьего на четвертое мая года 199… от Рождества Христова, от начала же Великой Перестройки… — ого. Ночь после самых длинных в году праздников — ночь перед праздниками предстоящими. Ночь межпраздничья, безвременья. Ночь не в счет.

… Ночь — два часа от полуночи, середина ночи, Часа Быка...

… Улица — полтора десятка домов по сторонам короткой ленты асфальта...

… Фонарь — единственный луч света в темном ее царстве...

… «Аптека» — белое на голубом на серой стене в круге света...

Тишина и пустота.

Знаете ли вы сказку про старый уличный фонарь?

Она не бог весть как интересна, но все-таки послушать ее стоит.

Ганс-Христиан Андерсен, Старый уличный фонарь

Лишь тихое гудение и слабое потрескивание нарушает первозданный покой городской окраины — это на пятиметровой высоте фонарного столба работает дроссель да щелкает стартер-неонка под белым, омытым недавним дождиком, его колпаком.

В ртутно-аргоновом чреве его лампы также пусто, как и вокруг, и ничто — если не считать проскакивающей иногда искры в плохо затянутом контакте на цоколе патрона — его, увы, не беспокоит. Даже мошки не бьются о рифленое стекло защитного колпака.

Все как всегда: ночь, улица, он и аптека.

Одиночество. Не на что даже со вкусом посветить — эллипс серого асфальта под ногой-столбом, серая же стена дома и эта вывеска, которую он, Фонарь, даже прочитать не умеет.

Потому что не умеет он читать, не обучался. Потому что на обычный, человеческий, взгляд не обладает он вообще никаким другим умением, кроме, как некогда заметил поэт, «светить всегда, светить везде, до дней последних донца», для чего он, собственно и был изготовлен, чем исправно и занимается, с тех самых пор, как его здесь установили.

Впрочем, ничего подобного поэт Фонарю не замечал. И не мог заметить, так как до фонаря ему были все вообще фонари. Да и не бывал он никогда на этой улице, а если б и бывал, то самого Фонаря тогда еще и в проекте не было. Поставили его тут всего-то пару лет назад, и из всего поэтического наследия великого и могучего русского языка знал он только одну строку совсем другого поэта (с которым тот, первый, говорят, не очень ладил), а именно: «Что стоишь, качаясь, пьяная скотина?». Сей искаженный образчик именно в такой интерпретации занес к Фонарю какой-то приблудившийся пьяненький мужичок, и столько было в его заунывном пении подлинного чувства, что Фонарь, впав в невольный резонанс, помнится, даже легонько подпевал дросселем приникшему к столбу мужичонке.

И еще знал Фонарь несколько умных и не очень слов и фраз некогда великого и могучего, подхваченных им из людских разговоров, среди которых особой загадочностью отличалась одна: «Открывай, Люська, сволочь, я же вижу, ты дома — свет горит!», которую орал, обращаясь непосредственно к нему, другой приблудившийся тип и колотил Фонаря по столбу-ноге. Это Фонарю не очень-то понравилось, и он мог бы легонько стукнуть того в ответ парой-другой десятков вольт, чтобы не доматывался. Но Фонарь сдержался, потому что не был он простой пустышкой, как какая-то там обыкновенная лампа накаливания.

Он был Фонарь. Не просто фонарь, а Фонарь: то есть — не вещество, но существо. И не просто существо, а существо разумное, Sapiens. Что бы там об этом ни думали те, кто создал его и кому он исправно служил, но даже по их, людским понятиям (причем, самых умных из них) мысль — есть ни что иное, как слабые колебания электромагнитного поля, упорядоченные изменения электрических потенциалов. Проще говоря — электрический ток переменных характеристик. Тот самый, которого в любой розетке целых две сотни двадцать вольт, не говоря уж об амперах и ваттах, словом — более чем достаточно. Так что электрического тока — причем именно переменного — он, Фонарь, получал в избытке. И чем упорядочить электрические колебания у него имелось — колебательный контур (система «дроссель-конденсатор») у него был приличный. Так что, чем думать, как мысли организовать и куда их откладывать на хранение, пока напряжение отключено, у Фонаря имелось — специальный электромагнитный сплав сердцевины дросселя хорошо держал остаточное намагничивание, организуя как оперативную, так и долговременную память не хуже иных других магнитных носителей; всего этого Фонарю было достаточно, чтобы мыслить ergo существовать. Было у него и чем воспринимать информацию. Рефлектор у него был, конечно, не тот, что раньше, но настроения проходящих под ним людей он различал вполне отчетливо. А когда они останавливались, то мог прочесть даже мысли, проанализировав которые и прокачав в контуре, отправлял их в долговременную память, каковой служил все тот же дроссель. Он у него был хороший, мощный и остаточное намагничивание обеспечивал более чем достаточное, сердечник имел из качественного ферромагнетика, так что Фонарь помнил даже самое первое пробное включение и первые услышанные тогда слова: «Горит? Ну, ё, а ты боялся!.. Всё, поехали это дело обмоем!»…

При каждом включении, пробуждаясь, Фонарь первым делом просматривал именно память: не забыл ли чего во время сна, все ли в порядке в памяти-сердечнике? Для этого он осторожно прощупывал его короткими маломощными импульсами неонки-стартера, чтобы не дай Бог не вызвать ненужной перегрузки. И только убедившись, что да, все в норме, удовлетворенно вспыхивал лампой и, неспешно разгораясь, начинал очередную рабочую ночь с вечернего осмотра вверенной ему территории.

Обычно ничего особенного под ним не происходило. Как всегда до последней трещинки знакомый асфальт: зимой — в следах и снегу, летом — в пыли и мусоре, весной и осенью — в лужах. Как всегда — те же самые мельтешащие силуэты спешащих по своим делам-заботам людей внизу, их отрывочные, безразличные мысли и настроения. Как всегда немая, темная витрина запертой к его пробуждению аптеки, те же немые, занавешенные окна на втором этаже. Как всегда...

Все, как всегда.

Зиму Фонарь любил. Зимой жизнь его была чуть более насыщенной. Во-первых, его включали раньше. Ведь зимой раньше темнеет, и бодрствует он дольше. И чаще видит людей, спешащих по своим делам, или по домам, или по куда еще… А во-вторых, именно зимой произошло самое главное событие его жизни. Может в этом и не было на чей-то посторонний взгляд особенного, но ему, Фонарю, происшедшее представлялось настоящим чудом.

Просто однажды его забыли выключить.

Просто… Просто для кого-то. А Фонарь впервые в своей жизни прободрствовал весь день напролет. Правда свет его был никому не нужен, и снизу на него, бывало, поглядывали с неодобрением. Но это было не главным: Свет его сейчас не являлся главной его функцией. Главной его функцией сейчас было узнавать, запоминать, впитывать. И он узнавал, запоминал, впитывал так, что чуть не перегорел… Можно даже сказать, что это событие для Фонаря было по человеческим меркам равнозначно первому полету человека в космос или «маленьким шагом человека и огромным скачком всего человечества».

Именно таким событием космического масштаба для отдельно взятого Фонаря оно и было.

И — еще более главное! — он увидел Иной Свет. А это уже было не просто событие, это было Откровение.

Этот Свет излучал неведомый, далекий, невероятно мощный Фонарь, которого он до этого не видел никогда разве — мельком, на какие-то секунды тогда, в свое первое пробное включение; но память его тогда была чиста — он еще не был Фонарем.

Но сейчас...

Он освещал знакомую, казалось до мелочей, до трещинок улицу, дома — весь мир, которого до Него Фонарь таким светлым и просторным не видел. Все вокруг — все цвета, краски, весь воздух; даже, казалось, движения и звуки — все было насыщено Им...

Иной, неземной Свет, слабым подобием коего был он. Не подобием — тенью...

Самого Источника того Света Фонарь видеть не мог, но он во множестве видел Его отражения. Самое большое, яркое и полное — в витрине аптеки; множественное, фрагментарное — в немытых стеклах окон; совсем ничтожное — в искрах льда и снега.

И благодаря этим малым, слабым, неполным отражениям Фонарь понял, что, кроме своего мирка, который он видит и освещает еженощно, в этом мире есть Нечто. Нечто несказанно большее, прекрасное и очень-очень светлое: День, Солнце, Иной Свет.

В один лишь день мир Фонаря раздвинулся до пределов Вселенной.

… А люди, эти странные всегда спешащие существа, его творцы, не замечали ни Дня, ни Солнца...

Фонарю порой становилось жаль их. Ведь они не знали, не понимали того, что знал и понимал он, их серийное, массовое гостстандартизированное произведение. Но ведь, в конце концов, это по… вине?.. небрежности?.. недосмотру?.. кого-то из них он увидел хоть раз в жизни тот, главный Иной Свет, кто-то из них собрал его и установил здесь, кто-то ремонтирует его (хотя и не всегда качественно, взять хотя бы искрящийся контакт) — хотя и не замечают его с тех самых пор, и забывают, что не могут без него обходиться, что им с ним хоть немного светлее в этом мире.

Поэтому Фонарь продолжал исправно светить им, бедным, несчастным, разумным и неблагодарным. Служить не по долгу службы, не потому, что его тут поставили и некуда ему деваться, а потому, что понимал то, что недоступно было им — жалея их и сочувствуя. И радовался всякий раз, когда мог оказаться полезным, когда кто-то останавливался под ним, чтобы посмотреть на часы, найти что-то у себя в кармане, что-то прочесть или рассмотреть. И, с риском получить слишком большой импульс и взорвать колбу, аккуратно повышал напряжение, прибавляя яркости, старался по мере сил не качаться от ветра и вообще помогал, чем мог. Знал, что это вредно ему, что никто не оценит его стараний, не скажет спасибо, не заметит. Просто делал.

Ну и что, — успокаивал он себя порой, когда ему становилось особенно грустно, — пусть. У них и без того хватает забот. Так и должно быть: хорошее должно быть привычным, само собой разумеющимся, как День, как Солнце (хоть это нескромно, сравнивать себя с Ними), которые они, несчастные счастливцы, видят всегда и также не замечают. А попробуй Солнце не взойти, что будет? Страшно подумать… Если меня зажигают — значит это кому-нибудь нужно!.. Так думал Фонарь, не ведая, что почти слово в слово цитирует все того же поэта.

И точно также как тот поэт, он иногда в приступе бессильной ярости от окружающего его безразличия готов был — в знак протеста, что ли? — не сдержавшись, уйти, чтобы не видеть больше опостылевшего, безразличного к нему и к себе мира улицы, домов, людей, отдохнуть, забыться от этой бессильной бессмысленности своего существования. Тогда он, как девять грамм в висок, в одном неуемном злом порыве швырял в колбу со ртутью такой мощный импульс, что колба разлеталась вдребезги, усеивая серый асфальт будней под ним мелкими беловатыми брызгами стекла — и забывался в сладостном безвременье… Только вот в отличие от поэта, обыкновенного, в сущности, человека, который лишь раз мог «лечь виском на дуло» (так о нем сказал другой поэт), ему, Фонарю, не дано было даже этого… Проходил день-другой, приезжали электрики-реаниматоры и, беззлобно матерясь и царапая когтями его столб, взбирались наверх, лезли под его чистый колпак грязными пальцами, вскрывали, вывинчивали остатки разбитой колбы, вставляли новую и — «Горит?.. Надо это дело обмыть...» — удалялись, унося с собой бесполезную уже часть его фонарьей души, бессмысленно сгоревшую не для кого-то, а от того, что кто-то вместо доброго слова швырнул ему под ногу какую-нибудь дрянь, плюнул в столб или… как собака (нет, хуже чем собака… Они же ведь Люди!)…

А Фонарь, в очередной раз очнувшись от недолгой небытия, в очередной раз забывал нечаянную нанесенную ему обиду и даже стыдился своей собственной бессмысленной выходки. А как же иначе? Он ведь оставил людей без света на несколько ночей, и мало ли что могло за это время с кем-нибудь случиться по его слабости. И старался светить как можно ровнее, чтобы загладить свою вину.

Только вот ничего не случалось. Ни разу…

А где-то — совсем недалеко, буквально за углом — случалось. Нет, не обязательно плохое, просто  случалось. Там, за углом, была жизнь. Другая жизнь, в которой что-то происходит. Даже ночью.

Вот там, на перекрестке, где стоит его ближайший сосед. Фонарь завидует ему самой что ни на есть белой завистью. Мало того, что тот стоит на проезжей улице (ну и что, что с односторонним движением? У него, у Фонаря, вон на самом въезде «кирпич» висит, он за всю жизнь считай ни одной машины не видел), так у него еще и остановка в сожительницах (а Фонарю даже аптека досталась не дежурная). У Фонаря если что и происходит, так днем, когда он спит, а у соседа даже ночью: машины, люди, автобусы… Вечное, можно сказать, движение. Соседа даже таранили два раза! Не велико, конечно, удовольствие — столб наперекосяк, лампа вдребезги. Но шрамы, они, знаете ли, украшают. И ощущаешь сопричастность: не чужой ты на этом празднике жизни...

Вот и сейчас. Фонарь уловил под своим столбом слабое подрагивание — что-то ехало там, за углом, приближаясь к остановке соседа, и тот, прибодрившись, привычно подровнял свой свет, ровно загудел и предвкушающе, подмигнул Фонарю: мол, извини, сосед, работа. А попросту говоря, хвастнул перед ним, не обидно, но все-таки...

Фонарь не обиделся. Он понимал и соседа. Просто он, наоборот, приглушил гудение, чтобы не мешать и без того слабым колебаниям проникать в него и зафиксироваться вихревыми токами в магнитной памяти. Вдруг окажется что-то интересное? Или просто любопытное...

Звук шин по асфальту, тем временем, приблизился и, достигнув максимума, стал стихать. Ветерок донес шипение тормозов и шелест открывшейся двери, затем приглушенные голоса, звуки движения. Затем шипение повторилось, всхрапнул и фыркнул мотор, мелькнули и растворились вдали проблески фар, а звуки людей быстро стихли, удалились, ничего не потревожив в ночи.

И все.

Фонарь разочаровано мигнул. Опять ничего. Опять тишина и пустота.

Но нет… Только тишина возвратилась в свои права. Пустоту — Фонарь это ощутил отчетливо — сменило чье-то присутствие.

Не может быть!.. Фонарь боялся поверить в удачу. От волнения у него моментально подскочило напряжение в дросселе, неприятно заискрил контакт. Да! Кто-то свернул под “кирпич” и теперь шел по его улице, приближаясь.

К нему шел человек!.. В такое время редкая собака забредет сюда сдуру, а если и забредет, то только до того, чтобы обнюхать столб, пометить и быстренько смотаться в темноту. А тут...

Идет, идет — радостно гудел Фонарь во все двести двадцать вольт. Бодро взгуднув дросселем и затрещав неонкой, он мигнул и с готовностью прибавил освещенности.

Он приготовился встречать человека.

И — вот! — в круге его света наконец появился Он...

Пролог второй, обязательный более:

ПРИШЕЛЕЦ (В КРУГЕ СВЕТА)

Когда небольшой десант из десятка человек разного пола и возраста высадился на тихой окраине спящего по эту пору многомиллионного города, нечувствительно растворился в темноте переулков и подворотен, а доставивший их транспорт, пофыркивая глушителем, растворился в дали, на месте десантирования остался один единственный человек.

Это был неопределенного возраста, про таких говорят «маленькая собачка до старости щенок», монголоидного экстерьера крепко сбитый блондин в нестандартного кроя камуфляжной куртке, в линялых потертых джинсах «Levi’s» на непропорционально коротких ногах и в белых летнего образца кроссах фирмы «Simod». В отличие от своих деловитых спутников он, видимо, никуда особенно не спешил.

Повозившись, он достал из одного из многочисленных карманов своей куртки пачку «Camel», зубами вытянул из нее сигарету, неспешно раскурил от голубого «Cricet» -а, вернул пачку на место, не глядя ткнул зажигалку в задний карман джинсов, и только после этого нагнулся за стоящей на асфальте у его ног красной спортивной сумкой-колбасой с черным контуром надписи “TENNIS” (первая буква была подправлена чьей-то умелой рукой) и вскинул ее на плечо, слегка крякнув при этом. Сумка, несмотря на небольшой объем, была, видимо, достаточно тяжелой. Судя по округлым бокам, она была плотно набита, а потому легла на плечо плотно, тяжело; при встряске, к тому же, внутри что-то металлически брякнуло.

― Массаракш, ― негромко прошипел человек сквозь зубы, и, поправив ремень, привычным жестом забросил ее за плечо на манер, как носят, к примеру, сумки с клюшками для гольфа, или, если угодно, зачехленное оружие. Снова звякнул металл, и человек повторил: ― Массаракш-и-массаракш.

Оглядев опустевшую улицу, одинокий пришелец уверенно пошел на вправо, перешел на другую сторону и свернул под «кирпич», перекрывающий проезд всем видам транспорта в короткий темный переулок освещенный одним единственным фонарем.

Через полсотни шагов ― шел он ровным, размеренным шагом, словно собирался пройти так не один километр, ― он вошел в очерченный светом фонаря овал и остановился оглядеться. Вскинув вверх длинный козырек самодельной ермолки, он первым делом посмотрел на надпись, как раз под белой табличкой «Аптека», где прямо на стене дома было оттрафареченно название улицы и номер дома. Номер был «29», а переулок назывался изящно «ул. Страж Революции», причем последняя буква первого слова пропечаталась не полностью, отчего в названии возникала некая двусмысленность, впрочем, вполне в духе времени.

Пришелец усмехнулся и удовлетворенно кивнул своим мыслям. Он был на верном пути. Почти дома. Осталось сделать небольшие приготовления, чтобы не возникло недоразумений, и можно двигаться дальше.

Пришелец подошел под фонарь, скинул с плеча свою ношу ― снова там что-то брякнуло, и он опять пошипел на звук ― и, присев перед ней на корточки, открыл молнию, после чего не без труда вытащил из плотно набитого чрева простую картонную коробку. Подняв ее на свет и поковырявшись в ней пальцами, он извлек оттуда значок и укрепил на отвороте куртки. Значок блеснул голубым камушком и четырехконечным знаком. Пришелец поискался еще и достал второй значок, изображавший давно ныне забытого олимпийского мишку работы известного детского художника со вполне подходящей тому фамилией: Чижиков. Его ― имеется в виду значок ― он (пришелец, конечно же) прикрепил рядом с первым, и веселый талисман двадцатых олимпийских игр, все также мило улыбаясь, повис вниз головой.

Вот теперь все было в порядке. Sapieny, как говорится, sat. А кому не следует, не увидит и не станет приставать с дурацкими вопросами (а бывало, приставали).

― Вот и все, ― сказал пришелец вслух, но про себя, ― а то чуть было не запамятовал. ― Он поднял голову и, щуря маленькие зеленые глазки лучиками морщинок, посмотрел прямо в яркий свет фонаря. ― Спасибо, брат, ― сказал он громче, словно думая, что фонарь его может услышать, и подмигнул приятельски, так что фонарь и вправду, словно собачка завиляла хвостиком, весело загудел и чуть ли не мигнул в ответ. Пришелец засмеялся, похлопал фонарь по пыльному столбу и бросил:

― Ну ладно, ты тут свети, а мне пора. Будь! ― вскинул сумку на плечо и прежним легким шагом привычного к быстрой и долгой ходьбе человека зашагал дальше. Туда, где в минуте ходьбы, за поворотом, в глубине ночи его ожидал знакомый дом с темными окнами.

Прежде чем повернуть за угол пришелец, сам не зная почему, обернулся и помахал оставшемуся на месте фонарю.

Окончание необязательного пролога:

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ФОНАРЯ

— Он не заслужил света, он заслужил покой, —

печальным голосом проговорил Левий.

Булгаков, Мастер и Маргарита.

То, как Фонарь, вдруг вспыхнув, на мгновение осветил все вокруг почти дневным светом, пришелец не видел.

Тем более не мог он знать, что впервые в своей недолгой жизни Фонарь почувствовал, да и просто услышал, настоящие слова благодарности, впервые к нему обратились как к мыслящему существу, как к равному, как к брату...

И Фонарь вдруг ощутил что-то непривычное, странное в себе. Каждым проводом обмотки своего залитого эпоксидной смолой дросселя Фонарь ощутил тепло, резонанс, и от этого дроссель его отозвался таким мощным импульсом, что и в без того перегруженном его намагниченном памятью сердечнике всколыхнулось невиданной доселе мощности автоколебание, которое, забившись бешено в контуре дроссель-конденсатор горячими ритмами выплеснувшихся враз воспоминаний, ударило всей мощью напряжения памяти в колбу, так, что накал дуги повысился до температур самых горячих звезд ― что невозможно было в принципе, но произошло ― и колба, наполненная горячими парами ртути, не выдержала, лопнула от перегрева, разбрызгивая серебристые капли по внутренней поверхности покрытой люминофором лампы.

И тут контакт на пятке патрона-«голиафа» не выдержал и, взыскрив, перегорел...