Котёнок

Владимир так устал от всего этого, что ноги переставлял уже чисто автоматически — бег по пересечённой местности стал чем-то естественным, как дыхание. А вот, дышать, напротив, приходилось вполне осознанно — каждый вдох знаменовал собою маленький, но ожесточённый бой, в ходе которого воздух отчаянно, но не слишком успешно, продирался в горящие огнём лёгкие.

Пыль, колючая штукатурно-цементная дымка, гарь, приторно-железная вонь горящей плоти, густой смолистый дым, и пепел, пепел, пепел. Владимир согласен был отдать любые богатства за глоток воды. Сейчас бы пожарный пруд — да вот он, но пить из него нельзя, мало ли, где на этот раз окажется зараза. Близость пусть и грязной — но воды и одновременная её недостижимость породила мучительный сухой кашель.

Перешагнул через труп, машинально, вид искорёженных огнём и свинцом тел давно не вызывал эмоций. Поначалу, конечно, были слёзы, но сколько времени прошло, по каждому не наплачешься. Поначалу было дико окунуться живьём в то, что видел ранее только в кино, где кровавые лужи и вывороченные внутренности — бездушный реквизит.

— А что здесь было-то?

— Лагерь беженцев. Это госпиталь, детское отделение.

Пятеро человек остановились посередине развороченной взрывами улицы, пытаясь отдышаться. Кто-то согнулся, кто-то привалился к остаткам стены, кто-то сел на оплавленную землю.

— А ну, встать, — сквозь удушье выговорил Владимир. Голос болезненно скрипел. — Привала объявлено не было.

— Иди ты, командир, — послав к чёрту субординацию, прохрипел в ответ тот, кто сидел на дороге. — Не могу больше.

— Уйдёт шаттл, — напомнил Владимир. В глазах у него темнело, командир пошатнулся, но ухватился рефлекторно за обломок стены. — Сейчас осмотрим последние два квартала, и на базу.

Четверо зашевелились.

— Да кто мог выжить в такой бомбёжке?.. А потом ещё добивали вручную…

— Зря только мучаемся…

— Встать!!! — рявкнул Владимир, и все подскочили от резкого окрика. Не позволяя подчинённым опомниться и заспорить, командир быстро прибавил: — Пошли, пошли, шевелитесь.

Домой. Последний день ада. Последние часы стрельбы и взрывов, смерти и страха, борьбы и потерь. Последние два часа.

Победа. Больше не будет бомбёжек по беженцам, эти — последние из погибших. Больше не будет — на этой колонии.

И она ждёт его, волнуется, слишком долго ждёт. И в этот раз — ни единого словечка не сказала, знала с самого начала на что идёт, связываясь с ним, миротворческие воска специального назначения, в самое пекло, каждый раз — в мясорубку, и он возвращался. Раз за разом, год за годом, оставался в живых — чтобы ещё раз увидеть её. Чтобы вернуться к ней.

— Никого, командир.

— И у нас никого.

— Всё по камешку перебрали. Живых нет.

Домой…

Ещё чуть-чуть, родная. Я уже иду к тебе — Владимир невольно поглядел в далёкое, безжалостно-синее небо.

— Мяу!

Владимир сам не понял, когда успел сорваться с места. Остальные бросились следом; сапоги проваливались на грудах осколков, едкий пот заливал глаза, бежали уже почти вслепую.

— Мя-ау!

— Что, живые?

Владимир задыхался. Сил хватило только чтобы на колени упасть.

Перед ним маленькая темнокожая девочка с аккуратной дыркой прямо посередине лба невидяще глядела на миротворцев остекленевшими, широко распахнутыми, карими глазами. К животу она прижимала крохотного серо-полосатого котёнка. При виде солдат зверёк испуганно притих и вздыбил похожий на одуванчиковый пух тонкий подшёрсток.

А Владимир смотрел на единственное существо, выжившее после жестокой бойни, и улыбался. Кто-то устало засмеялся позади.

— О, глядите-ка, герой!

— Маленький какой герой-то!

— На одуванчик похож…

Котёнок широко разинул маленькую пасть и мяукнул вдвое жалобнее. Его пугали люди с автоматами.

Владимир протянул руку, котёнок инстинктивно дёрнулся, забарахтался, неуклюже загребая лапами, и опрокинулся на спину, прижав уши и хвост. И только тут стал виден длинный порез вдоль живота и слипшаяся тёмной кровью шерсть.

— Поранился где-то мелкий.

— Ага. Жалко.

Единственный выживший. Владимир почувствовал, как отчего-то быстрее заколотилось сердце.

— Пошли, командир?

Владимир, не слушая, подхватил зверька, тот зашипел, фыркнул и притих.

— Добить, может? Мучается же пушистый. Всё равно не выживет.

Всего одно движение — свернуть тоненькую шею, и вот тебе эвтаназия. Котёнок шевельнулся, дёрнул головой и зажмурил большие синие глаза. И вдруг — вначале тихо, потом всё отчётливей замурлыкал.

Владимир выдохнул, решившись, и сунул его под куртку.

— Ты чего? С животными на шаттл не пустят.

Упомянутый шаттл оповестил о своём появлении низким гудением, едва заметной звёздочкой сверкнув далеко в небе. От него отделился быстро приближающийся орбитальный катер с эмблемой «Константы» на исцарапанном боку. Миротворцы оживились.

— Домой!

И только пробежав несколько метров, заметили отсутствие командира. Обернулись, не сговариваясь, почти одновременно.

— Ты идёшь? Автопилот ждать не станет.

Владимир, улыбнувшись, устроился поудобнее. Одну руку он прижимал к груди, к бугорку под курткой.

— Пришлите за мной личный транспорт.

Два дня он подождёт. А последний выживший умереть никак не должен.

…Гудение смолкло — шаттл улетел. И сделалось тихо.

Командир, всё ещё улыбаясь неизвестно, чему, непослушными пальцами вытащил и раскрыл аптечку и поднял отчаянно мяукающего котёнка за загривок.

— Ну, Одуванчик, держись. Лечиться будем.