Кенотаф

II

Они

Лишь несколько человек в городе в последствие узнают, что произошло той ночью, когда из дверей дома, где жили муж с женой и дочкой, о недуге которой знали те же немногие, вышел таинственный незнакомец. Этими немногими станут брат хозяина дома и супруга брата, и ещё мать и две младшие сестры хозяйки. То, что происходило раньше за стенами этого ничем не примечательного дома, было доселе невиданным проклятьем для семьи, от которого, как казалось родителям, могут спасти чудо либо смерть их девочки. Каждый день взрослые молились, чтобы их кров посетило первое и миновало второе.

Весть разойдётся немногим позже. Пока же город был вновь переполнен людьми, мельтешащими по его мощёным артериям. Нужда гнала людей из одного края города в другой. Некоторые из них бесследно исчезали на этом пути, а потом где-то внезапно появлялись снова, чтобы пройти свою дистанцию до конца. Никто из них никогда не знал точно, что именно было целью поисков, но без сомнения каждый ощущал, как нечто тяжёлое и ненормально огромное нависло над головой, заставляя и без того измученные зноем и изнуряющей работой плечи клониться к земле ещё ниже, забывая о мимолётных радостях обычного человеческого существования. И, казалось, не было в городе того, кто бы точно сказал, когда порядок вещей принял такой пугающий облик. Город будто жил так всегда.

Некто невысокого роста в мантии, подол которой почти волочился по земле, направлялся в сторону центрального рынка. Голова человека была покрыта капюшоном, который скрывал лицо то ли от жары и солнца, то ли прятал от взора суматоху горожан. Несмотря на окружающее бегство в никуда, шаги человека в мантии были неторопливыми, а походка плавной, словно никаких шагов не делалось, и тело просто парило над землёй. Будь в руках этого человека импровизированный посох, которым два дня назад он протыкал пески на подступах к городу, стало бы ясным как свет солнца, льющегося в этот момент с небес, кто именно был в мантии. Но сейчас незнакомец был кем-то другим. Он уже не был иссохшим и уставшим путником, измученным жаром и жаждой — вечными слугами пустынь, полных миражей на вечно далёком горизонте. Уходя из дома, в котором незнакомец встретил ночь и последовавшие за ней предрассветные сумерки, он взял без спроса одеяние у хозяина. Последний тогда никак не мог быть за или против этого, поскольку забылся сном вместе со своей женой. Или, скорее тем, что внешне лишь выглядело как сон. Почти полностью накрывая собой тело, забранная в качестве дани духу освобождения от мучавшего проклятия мантия, невообразимым образом стала на незнакомце длиннее, чем, когда также ранее от зноя прятала под собой тело своего бывшего хозяина.

Невечный странник, ощущая притяжение, источник которого был на плывущей навстречу площади рынка, внезапно замер. Он стоял так некоторое время, не делая ни малейшего движения. Странным образом люди на дороге будто не замечали его, но в то же самое время ни один из них не приближался к нему ближе, чем на три-четыре шага. Людской поток обтекал его словно ручей огибает препятствие. Наконец незнакомец скинул с головы капюшон. Вслед за этим он закрыл глаза. Он прислушался и старательно улавливал всё, что происходило на улице. По крайней мере так казалось. На самом же деле человек почувствовал приближение. Так его учитель называл конгломерат ощущений, которые выводили сознание на другой, отличный от обычного состояния уровень. Приближению необходимо было всегда отдаваться полностью, без остатка. В тот же миг оно раскрывалось себя перед тем, кто был им охвачен. Исходя из внутренней глубины, оно мгновенно разливалось по всему телу, и после этого, обостряясь, вызываемые им чувства вздымались к своему пику. Восприятие становилось ненормальным. То, что не способен почувствовать обычный человек, ученик линии посвящения, к которой принадлежал странник, был способен уловить благодаря приближению. И сейчас, как и много раз до этого, аскет в мантии слушал. Но его уши не имели никакого отношения к слушанию. Он внимал каждой клеткой своего тела, ощущал всё поверхностью своей кожи. Перед путником с глазами, отражающими бездну, раскинулось видение. Но так же, как и со слухом, оно приходило в него не через органы чувств. Глаза были бессильны передать даже маленькую толику того, что было доступно для восприятия аскету во время приближения. Внутреннее состояние с высокой степенью чувственности реагировало на всё снаружи. Смешиваясь между собой, ощущения переполняли человека в мантии. Они несли в себе переживания, интенсивность которых была недосягаема без приближения. Только благодаря опыту и долгим и изнуряющим подготовкам таинственный гость города стал достаточно силён, чтобы быть чутким и стойким в мгновения транса.

Но не приближение с волной неординарной интенсивности чувств было настоящим испытанием для аскета. Отнюдь. Им являлось то, что он видел, открывая после концентрации глаза. Знаком начала испытания были заложенные уши. В них появлялось давление, и всё после моментально затихало. Учитель говорил ему, что так замолкает мир для человека и открывает перед ним свои неведомые грани. Дальше только человеку суждено решать, что необходимо делать в момент приближения.

Вдруг в ушах появилась резкая боль. Стало слышно, как бьётся сердце. Одиночные громкие удары словно от огромного колокола глушили звуки всего остального. Аскет усилил концентрацию. Только благодаря ей он выдерживал предстоящее испытание, являющееся лишь прелюдией к настоящему ужасу. Неожиданно гул и переполох исчез. Резко стало тихо.

Они здесь, — прозвучало в голове аскета.

Он открыл глаза. В них не было видно дна. Тьма, отражающаяся в них, делала их чёрными и бездонными. Глаза странника походили на два отверстия, через которые сочилась непросветная мгла. По телу аскета пробежала леденящая дрожь. Мышцы напряглись. Его ладони сжались с неимоверной силой в кулаки. Сила напряжения в руках не давала провалиться в происходящее, отдаться ему полностью и позволяла сохранить самообладание. Аскет знал, что в моменты приближения необходимо было сделать нечто, что служило бы маяком, определённой точкой возврата или мостом, по которому совершится отступление в тот момент, когда приближение начнёт начнёт поглощать всё его внимание. Лицо аскета выглядело безучастным. Спина покрылась мокрой испариной. Ужас бороздил его тело, чтобы найти в нём брешь и пробраться внутрь, поселиться там и позволить приближению поработить аскета, оставив его навсегда в этом мрачном и неизвестном мире. Так всегда действовала тьма приближения. Через своих слуг она вселяла ужас к проявленному в непроявленном мире и обращала во тьму своего будущего слугу.

Ужас источало оно, чьё лицо находилось в семи дюймах от лица аскета. Нечто отвратное смотрело своим мерзким взглядом прямо в глаза незнакомцу. Холодное дыхание существа ударялось в лицо аскету, от чего оно моментально немело и лишалось чувств. Готовое в любой момент накинуться и сожрать непрошенного гостя, оно вкрадчиво вглядывалось в него в поисках страха. Страх сейчас был злейшим врагом аскета. Стоило твари почувствовать его присутствие в госте, как в то же мгновение оно разорвало бы его в клочья, вычеркнув из книги бытия. Гость привлёк его внимание, ведь выглядел он нетипично для этого мира: тьма, наполняющая мир, была лишь в его глазах в отличие от тела, от которого исходил яркий свет, заливающий всё вокруг. Этот свет был несвойственен тёмному и тусклому окружению, и именно им гость отличался от твари, всё ещё стоявшей в семи дюймах перед ним. Чтобы не провалиться в забвение страха, аскет ещё больше напряг свои ладони, сжатые в кулаки. В какой-то момент от напряжения раздался хруст пальцев. Существо вдруг дёрнулось и слегка вздрогнуло, будто почувствовало этот хруст. Аскет стоял неподвижным, пока оно, то приближаясь, то слегка отстраняясь, въедалось ужасающим взором в глаза аскета, наполненные тьмой. Минуты, проведённые здесь, казались человеку вечностью. Оскал чёрной твари с огромными клыками был прекрасно виден из широко открытой пасти. Её клыки, с которых стекала зловонная слизь, едва не касался кожи лица человека. Леденящее дыхание било из ноздрей твари, вызывая отвращение и ужас. Аскет не впервые был здесь. Потому одно из созданий этого мира узнало его и было влекомо свечением, которое принёс с собой человек. Аскет знал, что только стоит впустить в себя скользящий по коже ужас, как в тот же миг жар сердца остынет, и оно будет парализовано холодом, в то время как мерзкая тварь накинется и в несколько движений разорвёт аскета на множество мелких чёрных и холодных частей. Но этого не происходило. И оно ничего не могло поделать с этим. Аскет был горяч и недоступен. Душераздирающий вопль, походивший на вопль разъярённого зверя, раздался перед взором аскета. Существо вытянуло нечто, напоминающее шею, и неестественно широко раскрыло чёрную пасть, нависнув над головой человека. Её зияющая пустота скрывала неутолимый голод, которым было одержимо дитя этого мира. Сконцентрировавшись на глубинных чувствах, человек осознал, что перед ним подгоняемый вечной жаждой мученик, скитающийся по холодному и тёмному миру в поисках малейшего шанса избавиться от страданий. Странник знал, что ужасающее и неимоверно мощное существо, способное в мгновение уничтожить его, являлось замученным слугой тьмы, отдавшим свою волю в обмен на право потакать диктуемым ею инстинктам.

Человек сделал шаг назад. При этом его правая рука автоматически подалась вперёд, обнажая изрезанную морщинами ладонь. Резким жестом он очертил вокруг себя сферу и соединил ладони в жест на уровне груди. Его тёмные глаза увеличились в размерах и стали намного больше обычного. Чёрная и вязкая субстанция начала литься из его бездонных тёмных глазниц. Когда она коснулась земли, существо дёрнулось и отступило. Ожившая тьма будто испугала его, и оно умолкло, став безмолвным наблюдателем. Существо видело, как чёрная и вытекающая из глаз гостя масса стала наступать, как вслед за этим, растекаясь по оболочке гостя, она поглотила исходивший от неё свет и сделала её полностью чёрной, такой же, какой была сама оболочка существа. Неожиданно тварь покорилась этой тьме. Сила тьма сделала аскета своим, таким же мощным, сильным и голодным, какой была сама тварь. Всепоглощающая тьма заставила остановиться ещё мгновение назад готовую броситься на гостя тварь. Чёрное создание подчинилось такой знакомой силе, теперь исходившей от гостя, и отступило. Какое-то время оно ещё смотрело на аскета, а затем двинулось прочь, как будто его не существовало вовсе.

Тьма заполняла всё вокруг. Она всегда была в аскете и соединяла его со своим миром. Словно бешеный ребёнок, она ждала внимания аскета и, получив желаемое, тут же разрослась и полностью поглотила его. На мгновение гость почувствовал, как его сердце бьётся в такт мощному пульсу, который оживляет каждый закуток не только этого мира, но и второго, оставленного им благодаря силе приближения. Вскоре это чувство исчезло, как и исчез терзающий ужас, и перед человеком предстала картина, отдалённо походившая на уродливую копию обычной знакомой повседневности мира людей.

Вокруг был мрак. Такой бывает в предрассветных сумерках, съедающих солнце, обречённое упасть на прожорливую до света землю. Небо в такие минуты остаётся ещё светлым, но на всё остальное наваливается появляющаяся из неоткуда тьма. Всё превращается в безжизненную картину, потерявшую всякое присутствие теплоты, а вместе с нею и жизни. Именно это и пугает того, кто рискует оказаться по-настоящему пойманным сумерками — навалившаяся тишина. Тьма всегда оставляет человека с самим с собой наедине, оголяя перед ним то, что скрывалось за шумом жизни.

Аскет огляделся вокруг. Спереди, сзади и по сторонам шныряли те же твари, одного из которых ему удалось прогнать от себя несколько мгновений назад. Но, казалось, он уже не был ни для кого интересен. Свет, исходивший от него, иссяк. Скорее, он спрятался внутрь. Сам аскет стал тьмой. Наполнившись ею, он стал таким же обитателем окружающего его мира — голодным, холодным и рыщущим в поисках малейшего шанса побега. Окружавшие его существа были разношёрстными. Были среди них гиганты двух, а то и трёхметрового роста. Все они имели различную форму. Были и те, кто переваливался в пространстве словно бесформенная масса. У нескольких виднелось что-то, напоминавшее глаза. У других же было нечто отдалённо напоминавшее конечности. Невозможным являлось увидеть странных и омерзительных существ в одном образе. Они с лёгкостью и необыкновенной простотой меняли свой облик. Скорость их передвижения была невероятна. Особенно поражало её изменение: в одно мгновение существа взмывали в воздух, резко останавливались, а потом с таким же натиском падали обратно к земле, неся с собой громыхающую массу темноты.

Находясь в этом мире, аскет заметил одну необъяснимую вещь. Он видел, как внешний сумбур и хаос передвижений чёрных существ был строго упорядочен. Всплески их активности всегда совпадали с плесками иной природы. Это были мерцающие свечения, яркие вспышки которых виднелись на большом радиусе от очага. Они разрывали на мгновение темноту, распространяясь по всем направлениям, затем угасали и вспыхивали с новой силой. Словно пульсары в неизвестной и мрачной галактике мерцающие свечения, томимые обречённостью, безвозмездно отдавали свой свет холоду пустоты, а затем мрачная неизведанность поглощала их навсегда. В ту же секунду, когда одна из вспышек обнаруживала себя, оголодавшие существа, одержимые силой, дикой и беспощадной, с неимоверной скоростью бросались в её сторону. Вслед за этим стаей они окружали источник и через миг накидывались на него. И вскоре причина, побудившая их к зверской атаке, себя исчерпывала. Темнота снова и снова прятала их в свои подолы.

Такие картины были повсеместны. Всё здесь было воплощением и реализацией пищевой цепочки. Этот мир, казалось, был создан только для того, чтобы в нём реализовывалась лишь самая дикая, самая низменная и рефлекторная часть существования. И виной всему был голод. Тьма была голодна на свет. Более всего поражало то, чем являлись источники света. Впервые, когда аскет оказался в этом мире вместе с учителем, увиденное поразило его. Свет излучали люди. Вернее, они пылали тусклым подобием света. Хилое мерцающее свечение привлекало чёрных хищников. Люди были их жертвами, поставщиками их пищи. Тела людей двигались намного медленнее, чем могли передвигаться существа, наполняющие тёмный мир. Человек для них представал в том виде, в каком течение времени предстаёт перед человеком за доли секунды до необратимого происшествия или же смерти. В этот момент время плывёт плавно и меланхолично последовательным рядом независимых картинок, отдалённо напоминающих скоротечную жизнь. От тел людей вырывались потоки тусклого света. Пульсируя, они разрезали тёмное пространство. В это же время несколько чёрных голодных тварей обгладывали источник, зачастую не позволяя свету распространиться на сколько ни будь значимое расстояние.

— Люди не представляют, чем являются в действительности, — спокойно и чеканно произнёс учитель перед развернувшейся ужасающей картиной. — Закон склоняет их иссушать себя.

— Есть ли у них выбор? — прозвучал вопрос.

— Всё их существование и является олицетворением выбора. Ежесекундным, мгновенным, безжалостным.

— Но могут ли они освободиться от своей участи и перестать быть транспортировщиком провианта?

— Свобода стоит в миллиметре от них и никогда их не покидает. Они, заигрываясь, разменивают её на мысли о собственном бессмертии. Бессмертии в иллюзии, в которую потерянные люди впиваются клыками словно оголодавшие шакалы и отравляются её вкусом. Немощь и подаяние становятся постоянными их спутниками. И однажды из их прежде крепких ног уходит сила и приходит истощение и, ожиревшие, люди валятся под своим весом и падают на колени. Им всего лишь стоит ослабить прикус своих челюстей. В сущности же они становятся больными паразитами, способными лишь источать вопли от боли в коленях. Чтобы достать свободу, нужно стоять на ногах.

Тогда аскет не понимал, что его учитель имел в виду. Сейчас же его свободой была передача знаний подготовленному неофиту для продолжения преемственности и линии обучения. Он должен быть в состоянии вынести всю тяжесть ноши ответственности и лишений аскетизма. Именно такую ношу заплатил сам таинственный странник в своё время, лишь только учитель посвятил его в таинства сокрытых знаний.

Путник должен был продолжать свой путь. Концентрируясь на собственных ощущениях, сохранившихся в памяти, он осязал у себя в мыслях мир, из которого его выбило приближение. Память являлась для аскета была проходом в прежнее состояние, мостом возвращающим его туда в начало координат. Собрав внимание на кончиках своих пальцев, он начал осязать своё тело, восстанавливая по крупицам чувства, через которые осуществлялась прочная связь с его собственным миром. Каждый раз чувства захватывали его, и с их помощью он проявлял себя полностью в том месте, где ощущал своё присутствие. Внимание потоком энергии распространялось по его телу, и через мгновение всё его тело материализовывалось в мире обычной повседневности. Вместе с телом приходило сознание, ровно как это происходит в обыденной жизни — прикованное к телу сознание перемещается в ту сферу, в которой проявляется физическая оболочка.

Аскет оказался вновь широкой рыночной площади. Люди торопливо и небрежно нескончаемым потоком словно удушливой змеёй обвивали его со всех сторон. Неведомый путник сделал глубокий выдох. Он принёс облегчение. Напряжение, сопровождавшее аскета с момента приближения, отступило. Дыхание стало ровнее, а вместе с ним и пульс. Человек направился к выходу из площади. Недалеко от места, где толпа рассеивалась и разбегалась ручьями по улочкам захудалого и омываемого песочным океаном города, аскет увидел лавку, наполненную дешёвым барахлом и сувенирами, изготовленными местными ремесленниками. Рядом с лавкой толпились люди, истоптавшие ступни друг друга в борьбе за ненужными, но прекрасно афишируемыми товарами. Нечто привлекло аскета. Он направился в сторону шума, исходившего от всей этой картины. Приблизившись к толпе, уверенными и сильными движениями он расчистил путь перед собой, чтобы вплотную подойти к прилавку. За ним стояла девушка на вид тридцати лет. Её тёмные и длинные локоны волос небрежно спадали ей на плечи, то и дело оголяя её утончённую шею с шелковистой кожей. Движения девушки были плавны и аккуратны. Стоило ей только коснуться любого из предметов на прилавке, как его тут же выхватывал кто-то из толпы, а взамен клал ей в руку несколько монет. Она была искусна в том, чем занималась. Ей не составляло труда привлекать к себе внимание и раздавать всё, что было принесено на продажу с утра и с толком и расстановкой разложено перед заинтригованной толпой. Но далеко не талант и обаяние девушки интересовали аскета. Её оболочка источала частые яркие всплески, которые распространялись вокруг неё подобно кругам на воде от брошенного камня. Больше всего эти всплески действовали на людей в толпе. Их свечения намного более тусклые, чем то, которое исходило от девушки, вспыхивали вслед за её мерцанием. Вспышки свечения хаотично происходили у одного человека, затем у другого. Со временем все в толпе мерцали подобным образом, повторяя импульсы, идущие от девушки. Она была дирижёром, все остальные инструментами, из которых извлекалась необходимая симфония звуков под её чутким руководством. Но было ещё кое-что. Рядом с ней стояло оно. Чёрное и мощное. Оно находилось совсем близко от девушки точно так же, как недавно рядом с самим путником стояло одно из них. Но девушка была слепа. Она в упор не видела того, чьи движения вызывали мерцание и всплески её свечения. Чёрный и мощный находился в движении, то приближаясь к жертве, то резко отдаляясь от неё. Его активность вызывала активность девушки и пульсацию, исходившую от неё многочисленными вспышками света. Толпа тоже была жертвой, но совсем иного качества. Вокруг неё бороздили несколько таких же чёрных покрытых мраком существ. Когда мерцание чьей-то оболочки оказывалось в гуще толпы, они накидывались и с хваткой хищников вгрызались в неё, обгладывая оболочку до предела. Отстраняясь на время, они повторяли всё вновь, до тех пор, пока импульсы не исчезали, и толпа снова не становилась обессвеченной. Это была коллективная игра, чёткая и слаженная, где каждому соответствовала присущая ему роль. Цель её была одна — утолить голод, всепроникающий и уничтожающий, в целом же ничем не отличающийся от того, который приковывал толпу к прилавку с нескончаемым хламом полезных вещей.

III

Нить

Пожар раскалённого солнца пустыни обжигал гладь уставшей земли. Земля дышала жаром. То тут, то там ощущались потоки прохлады, чьи чуть уловимые веяния растворялись сразу же после того, как ветер приносил их из мест, совершенно далёких и неведомых каменным стенам заселённого острога. На общем фоне опустошающего зноя эти потоки в сущности были миражами, ровно такими же, как и надежда оставить однажды пределы бескрайней пустыни.

Стены города тяжёлыми чёрными камнями возвышались где-то посреди песчаной безжизненной долины. Город был одинок. Громадное уродливое надгробие братской могилы безликих, вобравшее в себя дни их скоротечных и пустых жизней, он склонился отвратительным холодным монолитом, наваливаясь своей чернотой на глубокую яму, в которой ещё до поры до времени будут копошиться живые мертвецы. Окружающая пустыня запросто могла уничтожить покровы города, вторгнуться и достать любого, кто прятался за его стенами. Но по какой-то причине этого не происходило. Суета за городскими стенами была порождением пустыни, и с самого своего основания всегда принадлежала только ей. Беспощадность иссохшей долины с её жестокостью и кровожадностью была воплощена в городских жителях. Всю свою жизнь они стремились отделить себя от пустынного мрака и ужаса, окружавших стены, не ощущая свою обречённость в силу отсутствия осознания собственного соучастия в коллективном молчаливом признании пустыни с её всепоглощающей пустотой единственной силой, способной наполнить их столь же мрачное и ужасное существование целью. Пустыня была и в пределах города со дня его сооружения. Она это единственное, что существовало по-настоящему.

Солнце не спешило отсоединяться от горизонта и только вытащило едва заметную верхушку своего обжигающего диска. Огненными плетьми оно било лучами камни стен города и будто не стремилось проникнуть в его пределы, чтобы прогнать из его чертогов мрак. Подчиняясь общему закону мироздания, тьма вскоре, всё же, уступила и скрылась где-то неподалёку.

Утро было на удивление прохладным для этих мест. Холод гнал всех с улиц, загоняя в мелкие и зачастую покосившиеся от безразличия дома. То тут, то там слышался гул жизни горожан, который вскоре неожиданного обрывался будто несвязанная речь безумца. Раболепие и жалость к себе продолжали катить существование жителей города от утра к ночи, а затем снова к утру следующего дня. Именно так они лишались величия быть никем и рискнуть оставить мертвую пустыню благодаря притаившемуся на кончике носа духу непознаваемой тайны мироздания. Жители пустого города обращались с даром, способным вывести их за пределы стен и наградить за старания силой, будто с назойливым недугом, от которого они стремились избавиться как можно скорее, лишь бы разделить участь других прокажённых с гнилыми носами в страхе перед стенами города.

Прошедшей ночью аскету было видение. Он восседал у пика непреступной горы, чья верхушка разрезала сонмы обступивших её белых облаков. Его веки были полны умиротворения, а тело сияло в позе лотоса посреди темноты глубокой пещеры. Руки были истощены, как и другие члены тела, а голова в едва заметном поклоне склонилась к земле. В видении аскет увидел своего учителя, который предстал перед ним словно сияющая звезда.

— Встань, — промолвил учитель.

Аскет едва нашёл силы, покинувшие его в течение трёх месяцев непрерывной медитации, чтобы открыть свои веки.

— Встань, — громогласно повторил учитель.

Аскет был полон сомнений и страха. Тело не слушалось его. Мысли были не ясны, как и были нечёткими побуждения. Как ни старался аскет, но пошевелиться ему не удавалось.

— Отчего ты бездвижен даже тогда, когда говорит тебе учитель? — раздался голос посреди пещеры. — Отчего ты немощен, когда рядом с тобой источник силы, превосходящей твои собственные? Отчего ты столь безучастен, когда ясность и воздух рядом с тобой?

Слова отражались от пещеры, накладывались друг на друга и многократно повторялись эхом. Или так казалось аскету. Но тогда он видел себя парализованным, обездвиженным и приниженным перед своим учителем. Он не мог сделать ничего, что свидетельствовало бы о его покорности, о мощи и готовности следовать за ним. Всё испарилось кроме бессилия.

— От того ты и немощен, что тебя ещё слишком мало. Эти облака и гора, тьма этой пещеры больше тебя. Ты и они не едины. Покуда ты не увидишь, что восседаешь на своих собственных плечах, но не на горе, да будет так.

Аскет неторопливо открыл веки. Увиденные картины поражали своей реалистичностью. Все ощущения из видения аскет забрал с собой. Негодование было сильнее всех. На мгновение страннику показалось, что путь его должен был лежать не через забытый богом город. Мысль о том, что не пустыня должна была стать свидетелем неизбежных свершений в мгновение поразила его. Из-за неё сердце аскета сжалось и острой болью стало давить на грудь.

— Меня мучает безверие, — промолвил голос в голове и тут же умолк. Вместе с ним умолкли и сомнения. «Сомнения — болезнь ума», — так учила линия посвящения, которой принадлежал аскет. Он вспомнил, как учитель говорил ему, что человека нет на самом деле. Сон, которым он окутан, сродни смерти. Что оживляющая человека сила, вечный чистый живительный источник находится во вне человека, а не внутри его. Потоки этого источника — это аномалия мира, в котором он живёт, так как они рассеяны по всему миру, пронизывают каждый его миллиметр и одновременно недосягаемы для неразвитого сознания с его умерщвлёнными чувствами и спящим восприятием. Учитель неоднократно упоминал о чувствах, говоря, что наиглавнейшей задачей любого живущего является накопление силы из источника жизни, чтобы, наполнившись её потоками, дать возможность пробудиться чувствам и увидеть окружающий мир как непостижимую перипетию чудес и загадок и как магический организм, лишённый любого из качеств видимого обычного людьми мира и называемого ими повседневностью.

— Человек мёртв с детского возраста, — говорил учитель. — Его чувства спят сном мертвеца. Когда он рождается на свет, его ум слишком уязвим и покорен. Когда же он взрослеет, ум становится слишком жёстким и хрупким. Он жёсток, потому как основывается на авторитете окружающих его людей, пожирающих внимание каждого ребёнка с детства. В то же время ум хрупок настолько, что стоит человеку отступить на несколько мгновений от авторитета всего человечества, как он потеряет ориентиры и станет безумцем. Невоспитанный ум — предатель и лгун. Он рождает ложь, которая, являясь частью общечеловеческой договорённости, фиксирует и сковывает мир человека.

За долгие месяцы странствий аскет вновь услышал тот самый голос в голове, который не покидал его раньше никогда. Голос, звучащий громче собственных мыслей, был постоянным его попутчиком и зачастую единственным советчиком, с которым аскет осмеливался делиться всем, что его беспокоило. Однажды случилось то, что предопределило судьбу загадочного странника, раскрыв незримую им прежде тайну. Аскет научился не слышать голос. Будучи прежде фоном, перед которым играла жизнь с её непредсказуемыми поворотами с непроходимыми тупиками, вскоре голос стал до боли привычным и родным. Всё менялось в жизни. Декорации переходили друг друга и отыгрывали свою роль в назначенное время в её актах. Люди приходили и уходили, наполняя суетой игру на сцене. Шум, гам, овации, тишина. И вновь сначала по одному и тому же кругу безликого бытия. Менялось всё, но фон никогда. В своё время учитель приоткрыл завесу ширмы внутреннего монолога, дав возможность аскету взглянуть на нечто необозримое и необъятное, но тщательно ей скрываемое — миллион путей, из которых аскету предстояло выбрать единственный имеющий сердце. Стоило лишь раз увидеть необъятность этого горизонта, как осознание мизерности ширмы ворвалось в жизнь аскета и молотом наковальни богов ударило по её основанию. После сцена с её игрой потеряла своё громадное значение, а декорации потеряли прежние величавые размеры и цвета.

Утренний сумрак ещё не успел рассеяться и унести с собой остатки ночной тишины. В домах, расположенных друг напротив друга вдоль мощённых улиц, рождался новый день с его шумной суетой. Люди покидали места ночёвок, лишь только первые лучи восходящего солнца касались дверей их жилищ. Какими бы странными и далёкими не были цели жителей города, у всех у них без исключения был дар чувствовать общую задачу, объединяющую их в одно целое и вынуждающее их просыпаться каждый день. К ней неминуемо каждый из людей города осознанно или же полностью без осознания имел привычку себя причислять. Задача касалась сандалий на их ногах. Все жители вместе начищали ими камни, из которых были выложены улицы города. День ото дня, связанные этой целью, люди своими ногами забирали на сандалиях пыль с камней, и после дневных пробежек улицы иногда казались чистыми с явно отчеканенными булыжниками, что придавало им особую изящность и аутентичность. Казалось, город только для того и существовал, чтобы днём люди в спешке чистили и утаптывали камни на его улицах, сохраняя холодный каменный дух братской могилы, и чтобы от ночи к ночи они, разделяя ложе со своими супругами, медленно, но верно превращались в песок, который на подмётках своих сандалий перенесут следующие поколения земляных големов.

Безверие действительно тревожило таинственного странника. Ему начало казаться, что он был в этом городе всегда, и ему не суждено однажды покинуть его пределы. Он чувствовал, как стены домов будто липкие и скользкие от психических выделений сладострастных жителей уже не кажутся чужими, далёкими и ненастоящими, какими они виделись аскету, когда он зашёл в пределы города. Всё некогда безобразное перестало восприниматься омерзительным и отталкивающим. Город словно ожил. Прожорливый и неподвижный он всё время просто ждал. Ждал, когда некто, считающий себя посвящённым, имеющий цель и ведомый ею, потеряет пыл, с которым так неистово штурмовал суть бытия, сквозь которую планировал пройти и которой не желал быть тронутым. Но разве такое могло быть? Ещё несколько дней назад таинственный путник не знал ничего о бескрайних песках пустыни с её испепеляющим жаром, ни о стенах города, который будто держал как в темнице своих жителей, вселяя в их умы безразличность и безнадёжность, ни о самих жителях, жизнь которых в сущности была суетой, лишённой какого бы то ни была смысла. А теперь всё это было родным, близким и понятным. Цель, с которой таинственный путник зашёл в пределы города, чтобы найти себе приемника, предвкушение цели испарилось. Город стал понимать странника. Он будто сблизился, и вся дистанция, где находилась тайна путника, отделяющая его от тёмной сущности застенка, растворилась. Путник перестал быть таинственным для города. Он стал простым и обычным.

Осознание обречённости ударило в голову аскету. Как наркотический угар немощного попрошайки удовольствий она забрала у путника ясность осознания. Тело повело в сторону. Земля ушла из-под ног. Аскет едва не рухнул наземь. Чтобы этого не случилось, он опёрся рукой о какоеөто каменное возвышение. Это был не то недоделанный памятник с несуразными высеченными изгибами, не то громоздкий камень, бесцельно оставленный одним из жителей. Нечто ужасное происходило на этой вымышленной плахе посреди улицы. Внутренняя борьба за право быть, внешне выглядящая как голодный приступ с последующим обмороком. Неведомая аскету доселе сила как хладнокровный убийца исподтишка подобралась к нему и вцепилась в его горло без малейшего шанса на свободу. Она медленно, но верно проникала в путника, запускала свои холодные руки в его нутро, всё ближе и ближе подбираясь к его сердцу. Что-то входило в тело аскета, от чего оно выгнулось в неестественной позе посреди улицы, на которой странным образом не оказалось ни души. Улица погрузилась в темноту, несмотря на то, что ещё несколько секунд назад лучи солнца игриво перепрыгивали с одной лысины древних камней мощённой дороги на другую.

В тот же миг едва терпимая боль начала рвать тело аскета на части. Ему казалось, что через несколько мгновений он потеряет сознание от невозможности переносить тяжкие ощущения, которые были сродни ударам десятка кинжалов. Никогда прежде ему не доводилось быть пойманным в тески непознаваемого, так безжалостно и бескомпромиссно. Осознание собственной беспомощности забирало остаток сил, и разум в конец замер в попытках найти оправдание подчинения надвигающейся неизбежности. Ход мыслей остановился. Замерло и затихло всё. Путник открыл глаза и застыл, как и всё его окружавшее. Ужасный мрак тёмного мира обступил путника со всех сторон. Мир, в котором не так давно он наблюдал тёмных тварей, выглядел мрачным полотном с обездвиженными фигурами жителей на нём. Все движения и жизнь тёмного мира остановились. Мгновение застыло и глубокий сон погрузило всех и вся в незыблемый покой тёмной бездны. Путник огляделся вокруг. Он был единственным, кто мог позволить себе такую роскошь. Впервые в жизни он совершил переход в тёмный мир без приближения. Скорее, непонятная и пугающая сила вытолкнула его из повседневности в параллельную ей тёмную действительность иного мира. Было необыкновенно тихо. И именно тишина таила в себе неведомую прежде путнику бесконечность, чьи веяния он ощущал постоянно на протяжении всего своего обучения, но с проклятьем увидеть которую он встретился воочию только сейчас. Нечто громадное, неповоротливое и бесконечно полное было в этой тишине. Обездвиживающая бесконечность, ужасная и страшная в невозможности её осознания. Этим была тишина. Аскет боялся сделать шаг, полагая, что стоит ему пошевелиться, как он растворится в обступившем мраке и исчезнет вместе со своим осознанием во тьме. Он станет частью чего-то неизведанного и бездонного, где брало начало его собственное существование. Он терялся, чувствуя, как его обнимает чёрная мать, породившая миллиарды лет назад его, одарившая его способностью осознавать и источать мысль, отправляя её в бесконечность. Он чувствовал силу чёрного отца, который даёт ему силу свершения и волю к движению, наделяет его поиском и зовёт вернуться однажды в отчий дом, достичь родных чертогов. Аскет чувствовал неизмеримость импульсов, которые проникают в него, питая его, мощь которых вызывает неимоверных страх и ужас, всепроникающий и всеобъятный.

В этот момент аскет позволил случиться неизбежности, которая с жадностью выхватила его из течения мутной реки бытия и пригвоздила на отведённое ему вечностью время. Она открыла ему видение нити. Путник видел, как из его тела выходят мириады светящихся струн, уходящих во все стороны. Струны касались всего, что находилось в тёмном мире. Выходя из тела аскета, они достигали пределов тёмного мира, которые виделись путником как мрачный купол, нависший над его головой. Достигнув предела, струны врезались в него словно фонтаном, ручьи которого равномерно расползались по всем направлениям. Струны были нитками, которые связывали всё воедино. Они проходили сквозь всех замерших мрачных тварей, которые были застигнуты замораживающим мгновением врасплох. Светящаяся нить вилась из аскета и пробивала всё на своём пути. Она будто нанизывала все объекты мира на себя и была их основой. Всё брало жизнь из этой нити и всё поддерживало своё существование благодаря ей. Нить позволяла аскету быть в любой точке мира одновременно и не быть нигде. Она связывала его с любым малейшим движением и изменением структуры и мгновенно приносила аскету информацию о случившемся. Стоило путнику родить мысль в чертогах своего разума, как она разносилась во все стороны по светящейся нити и являлась причиной изменения структуры мрака тёмного мира. Аскет и был тем миром, в котором находился. Всё вокруг было олицетворением его самого. Ничего, что находилось где бы то ни было, в самом удалённом участке под тёмным куполом, не было само по себе и было частью сути аскета. Его воля и побуждения заполняли всё вокруг. Сам ход жизни и общий импульс биения темноты мира был импульсом тока жизни путника. Эта была одна жизнь, протекающая в нём и везде одновременно.

Об этом путнику поведала тишина. Она рассказала ему, что мир повседневности, в котором жил аскет, был зависим от тёмного мира, который был двигателем, оформляя и пожирая всплески её возмущения. Она раскрыла перед путником тайну борьбы, которую свет вёл с тьмой в пределах этого мира и подобных ему мирам. Никакой борьбы не было на самом деле. Ибо первичен лишь свет, вечность его импульсов. А темнота является лишь пространством слишком малым в своём объёме, чтобы уместить свет в себе. Миллиметр за миллиметром, отдавая себя на просвещение, тьма всегда отступает. Тишина говорила, что тайна, которую нёс в себе путник всё это время, бродя по заброшенным закоулкам омертвевшего города, была не его на самом деле. Её привнесли. Аскет лишь является носителем, которому суждено выполнять безропотно волю хозяина тайны, находящего за тёмным куполом. Привнесённая такими же как сам путник тайна является жизнью мира, где появляются путники. Благодаря им миры развиваются и растут. Цель, с которой подступал аскет к стенам города, была найти преемника тайны, найти самого себя более способного и эволюционно высокого, благодаря которому ещё большей объём мира будет озарён светом, содержащимся в вечной тайне путников, переходящей от одного их поколения к другому.

Тишина говорила о многом. Она разрушала, но тут же воздвигала храмы на развалинах, прогнивших развалинах прошлого. Тишина была безобразной силой, равнодушной к любому существу, населяющего мир тьмы или параллельную ему действительность. Но не было в закупольной вселенной ни единой силы, куда более близкой и родной, чем тишина с её холодным взором неизвестности. Бездна тишины и была той вселенной, которая давила сверху на прошитый нитью тёмный купол массой своей необъятности, не давая ему расти и распространяться.

IV

Vade mecum

Аскет исчез. Его больше не было. Более не существовало того, кто, подпирая посохом своё физическое тело, черпал сандалиями обжигающий песок пустыни. Он стал проводником. Чистым, светящимся проводником, слившимся с нитью, которая словно посохом ещё более величественного аскета, пронзала существо тёмного купола и уходила за его пределы. Импульсы света скользили по нити сверху вниз, проникали под купол и распространялись по сети струн в его пределах. Так мир узнавал о куда более великом источнике, импульсы которого будоражили и питали пространство, где ранее кроме мрака не было ничего. Дыхание извне было теперь и здесь. Оно подарило миру цель существования, такую же, какая двигала аскетом на пути поиска незасвеченного мира тёмного города. Аскет тогда был точкой, пульсирующей и едва заметной в окружающей холодной природе этого места. Теперь он стал частью силы, по велению которой оживают одни миры, найденные путниками и вступившие с ними в контакт, и умирают другие, не способные вместить в себя даже искру, опустившуюся с необъятных простор осветить непроходимое дно. В городе мрака звучал пульс мира. Настоящий, невымышленный и неподдельный. Он доходил до всего, и почти всё отвечало ему в ответ, начиная биться с ним в едином такте. Неумело и неуклюже, но живо и по-новому. У мрачного города рождалась судьба. Он был свидетелем величайшего события, которое могло произойти за долгие годы мрачного оцепенения. Город становился, он воплощался и проявлялся на карте великого мироздания, становясь ещё одной ёмкостью живительной силы пробуждения.

Вместе с городом пробуждалось и всё остальное. Светящаяся нить, пробившая тёмный одеревенелый купол, соединяла его с духом, жителем мира, куда более живого и разнообразного, чем то, что находилось в вакууме мрака. Всё это была его игра. Он был создателем своей игры, и, блуждая по мирам своей огромной вселенной, находил те её части, в которых ещё никогда прежде не существовал свет. Игра была его жизнью и его предназначением. Посредством нитей, запущенных духом через слышащих путников, заигрываясь, он освещал миры, позволяя недоразвитым сущностям более низкого порядка обретать знание о величии силы всеобщего созидания. Великая изящная и тонкая игра, где дух был руководителем тёмной оболочки, изначально принадлежащей тёмному миру, скрытому под светонепронецаемым куполом. Маэстро ювелирного дела, благодаря огромному труду, надежде и капле чуда провидения вёл внутри запертого чертога мизерного тёмного своим едва слышимым зовом. Огромных же сил стоило ведомому, не смотря на темноту и внутренний гул под куполом, идти, подчиняясь зову духа, слышать его и чувствовать запределье, никогда с ним не встречаясь.

Но именно так и происходило чудо. Поначалу мельчайшая частица духа попадала внутрь и вела путника, обрётшего предназначение, к его свершению. Достигнув его, путник сшивал мир нитью, передавая ему информацию о запределье. Пронизывая всё в тёмном мире, светящаяся нить подготавливала мир к приходу более великой частицы духа. Мир, сам того не подозревая, давал согласие на эту встречу. Рождался тёмный, возможно не самый способный и достойный среди ему подобных, но самый чуткий и слышащий. Он обретал видение и ощущение зова в нужное время. Дух звал оплодотворённого им путника к своему предназначению, и в нужный час аскет тёмного мира позволял ему свершиться, делая себя проводником светящихся струн. Так происходило из поколения в поколение тёмных аскетов до тех пор, пока не накапливалась критическая масса, и купол, пронизанный нитью, становился достаточно мягок, чтобы прорвать свою целостность и пустить в тёмный мир, им укрываемый, прямое воздействие духа, находящегося в запределье. Такова игра развитых сущностей. Осветляя миры мрака, они освещают всех, кто является их жителем. Все тёмные оболочки, населяющие мрачный купол, находящийся под влиянием заинтересованного им духа, получает по светящейся нити информацию о свете величия созидания, лучи которого тянутся от источника, расположенного в гораздо более высоких слоях, осветлённых играющими духами многие-многие световые лета тому назад.

Именно здесь находится причина, по которой делает свой первый шаг на пути аскет в мире, никогда не знавшем света, чтобы проткнуть в самой гибкой части непроницаемого купола отверстие, через которое луч обжигающего света по нити добежит до укутанных льдом существ, имеющих сердце, чтобы, оттаяв, они оросили иссохшую землю мрачного мира и засадили в него зерно, из которого в своё время вырастит яблоня с прекрасной размашистой зелёной кроной, в ветвях которой однажды созреет горький живительный плод сомнения и раздора с окружающей холодной темнотой. Именно здесь, и ни в каком более месте.