Козий Бог. часть 1.

Козий Бог

(часть 1)

Если ранним утром, ещё до петухов, пробежаться через васильковый луг, спрыгнуть в сырую, чавкающую низину, по колено мокрым от росы промчаться через наклонившиеся к земле и переплетающиеся между собой травы, то попадёшь к изгибу реки, над которым одиноко нависает старая ива. Как же свежо с утра! Как хорошо стоять на краю обрыва, над студёной водой, вечно студёной, несмотря на жаркие летние месяцы. Но вот вскоре встанет солнце, напечёт, раскалит воздух, от земли повалит пар, и к полудню будешь задыхаться от духоты, глотая пыль.

На другом берегу вздымается насыпь, и сквозь песок к ветру тянутся чахлые растения, с пожухлыми краями листьев. По насыпи проложена одноколейка, с рассыпающимися в труху деревянными шпалами и рельсами в разводах ржавчины.

Цвет семафора обычно — зелёный, изредка, раза два в день сменяется на красный, означая приближение электрички дальнего следования. Редко, но кто-нибудь нет-нет да и заглянет в глубинку.

Семафор вспыхнул красным. Значит, сейчас по железной дороге промчится состав. Вот появляется из-за поворота, размеренным грохотом разрывая утреннее очарование.

Машинист Симеон Андреич зевает: это его самый не любимый маршрут, начинающийся рано утром за пять станций от Зелёномховска и заканчивающийся на одном из вокзалов столицы! И всё ради дачников, конечно, не тех, которые постоянно живут в деревне, а тех, кто наездами, притворяются, что им есть дело до огородов.

Перед поворотом Симеон притормозил. Конечно, по одноколейке в это время не должно идти встречной электрички, но лучше перестраховаться, вдруг вынырнет из соснового леса? К тому же Симеону нравилось медленно подкатывать к станции и высматривать редких пассажиров. А ещё очень хотелось вздремнуть! Монотонно тихое утро, почти бессонная ночь — сплошное томление!

Чуть притормозив, Симеон потянулся за термосом с чаем. И когда вновь взглянул на дорогу, то увидел чёрную груду, накрытую плащом, которая лежала через рельс.

― Пьяный, что ли? ― подумал машинист и сильнее надавил на тормоза. Электричка ползла лениво и плавно остановилась.

― Алло, диспетчер?

― Слушаю.

― У меня препятствие на путях. Запрашиваю разрешение на остановку.

― Остановку пятнадцать минут разрешаю. Уберите препятствие и доложите.

«Но хоть проснусь!»

Машинист открыл дверцу кабинки и спрыгнул на откос из мелкой дроби гранита, серого с вкраплениями тёмно-красного, точно в камне застыли бусины малины. Споткнулся и съехал на полметра.

― Вот чёрт. Штаны испачкал. Любаша опять весь вечер будет мозг выносить. Ну, мужик, я тебе сейчас устрою.

Взобрался, отряхнулся. Ударил лежачего по плечу.

― Мужик, подъем! Электричке проехать не даёшь. Давай вали отсюда, а то перееду к чёртовой матери. Вставай, сволочь!

Но обнаглевший пьянчуга не шевелился.

― Алё, гараж! Давай! ― Симеон ещё пару раз пнул мужика, но тот спал сном младенца.

― Ах ты чёрт! Да что тут будешь делать!

Машинист перевернул пьянчугу и в ужасе отшатнулся, вновь скатившись по откосу и разодрав брюки на заднице, чтобы Любаша вечерком с иголкой не заскучала.

― Вот дерьмо! И что мне с этим делать? Это же надо было так вляпаться. Лучше б я не тормозил. Вот дурак-то, ой, блин, ну и вынесет мне вечером мозг Любаша. Ну, ё-моё.

Полицейская машина встала у ворот со шлагбаумом в садовое товарищество. Залаяли собаки, прыгнули на сетчатый забор.

― Назад, Азорка, назад, Чёрный! ― из каменного дома с плоской крышей вышел сторож, дед Степан. Почти облысевший — только два завитка и осталось, в толстых очках, но для своего почтенного возраста — восемьдесят шесть — очень крепкий и здоровый старик.

― Шлагбаум не работает. Михалыч поехал автобусом в город. Так что извиняйте, дамы и господа.

Майор Николаев Павел Антонович и стажёр Василенова выбрались из машины.

―Ну, и где? ― мотнула головой стажёр.

Николаев подавил тяжёлый вздох. Прошлогодняя напарница, Анна Безликова, нравилось ему куда больше: тихая, едва заметная и, главное, смышленая. Правда, смышлёность её и сгубила. Было у них в конце августа дело о пропавших на болоте любителях шашлыков. Безликова помогла арестовать убийцу, вернее, не убийцу, а того, у кого нашли вещи пропавших, а заодно и вещи всех, кто исчез за последние пятнадцать лет. А в ноябре, когда все нормальные люди по домам сидят, Безликова и говорит майору: «Павел Антонович, вы как хотите, но что-то нечисто с этими болотами». ― «Да что нечисто? Ну, плутают люди в лесу, тонут». ― «Всё равно… И тот домик пустой, где собака лаяла, и этот странный Грибник — всё это мне покоя не даёт. Разрешите ещё раз съездить, к месту приглядеться». Отпустил её, дурак, отпустил. И больше Анну Безликову никто никогда не видел. Майор, конечно, искал, в участке всех на уши поднял, заставил лес прочёсывать, но — ничего. Да и в деревне Безликову никто не видел. Николаев хотел было с Грибником местным, то есть с Афанасием Петровичем, побеседовать, очную ставку провести, но оказалось, что тот ещё в начале октября уехал в город: внук серьёзно заболел.

В общем, в мае к майору приставили Василенову Анфису Георгиевну, девицу, не только глуповатую и лишенную даже намёка на сообразительность, но и в целом странную. Обматывалась вязаным шарфом, вязаным, не шёлковым! Да и шарф был чудной, зверьём вонял и травами, немного лекарствами для стариков, а рисунок на шарфе вычурно пестрил множеством завитков и закорючек, в которых с трудом угадывались ёжик и медвежонок. И при ветре Василенова сразу же натягивала его на голову как капюшон. Начальство ругалось, несколько раз делало выговор за такую форму, но Василенова упорно продолжала носить шарф. В конце концов, в участке все смирились. А вот потерпевшие и свидетели, впервые встретившись со стажёркой, недоумевали.

Вот и сейчас будет так же.

Словом, майор ненавидел этот шарф.

― Пойдём, ― сказал Николаев, ― нам ещё полчаса пилить. Тут ближе не подъехать никак.

Они побрели по лугу, огибая дачные участки и огороды, по густой до колен траве, усиками, листиками, цветочками цепляющейся за форму. Солнце уже припекало. Василенова пыхтела позади, и майор невольно представлял, как она обливается потом и каким взмокшим вязаным комком доберётся до места.

«Да и сам я буду не лучше».

Наконец, миновали и луг, и особняки за высокими заборами, дерзко напиравшие на поле и огороды, и добрались до железной дороги. Засеменили по разбитым трухлявым шпалам в сторону станции.

Наконец, у поворота, почти у самого семафора показалась чёрная точка. Приблизились. Это курил председатель садового товарищества, у ворот которого пришлось бросить машину. Он выглядел недовольным, потому что звонок из управы поднял его ни свет, ни заря, и пришлось тащиться к путям и искать, куда машинист оттащил тело. А это оказалось не так уж и просто! Диспетчер сообщила только то, что электричка остановилась между поворотом и станцией. Машинист, разумеется, не стал дожидаться председателя, отодвинул труп, доложил диспетчеру и покатил дальше.

Труповозка с санитарами ещё не приехала. Звонили, сказали: шину пробили, заменят и через полчаса будут. Как раз солнце ещё напечёт, и труп совсем вздуется. И так уже смердит хуже некуда.

Поздоровались.

― Машинист оттащил его с рельс вон туда, ― Григорий Константинович махнул в сторону двух невысоких ёлочек, непонятно как оказавшихся у железной дороги, вдоль которой если и росли деревья, то осины и берёзы, реже — тополя.

― Понятно. А разве этот участок путей к вам относится?

Майор прекрасно помнил, как в прошлом году, когда из Зелёномховска пришло распоряжение провести субботники и навести порядок вдоль железной дороги, Григорий Константинович и председатель соседнего зверосовхоза взвились петухами и чуть не заклевали друг друга до смерти в попытках решить, кто какую часть дороги убирает. Часть у станции была более загаженной, и никто её не хотел. В конце концов, кто-то добропорядочный и сердобольный вызвал полицию. Николаев принял от председателя садового товарищества взятку козьим молоком, картошкой и самогоном, и присудил ему более чистый и дальний участок.

― Да, вот, видимо, всё это моё богатство, ― усмехнулся Григорий Константинович.

― Вы знали погибшего? Из местных?

― Да как сказать, ― пожал плечами председатель. ― Вроде не узнаю. Хотя, может, из зверосовхоза, или из Кашинки, или из Любавинки, они же тоже на нашу станцию ходят. Так что надо искать, опрашивать. Хотя, может, и видел его где-то, но не помню.

Тело лежало под елями, накрытое старой простынёй, чуть пропитавшейся едкими пятнами. Николаев сдёрнул ткань и услышал, как позади едва слышно взвизгнула стажёр. «Пожалуйста, пусть её не стошнит, пусть её не стошнит. Я не заслужил такого позора!»

Глаза стеклянные с лопнувшими красным сосудами. Лицо восковое, перекошенное. Рубашка у горла была разодрана в клочья и окровавлена.

Майор надел перчатки и отодвинул край рубашки: на коже почти нет повреждений, только на пядь ниже ключиц — две кровавых отметины, точно от рогов. Крови мало. Посмертно.

«Вот Варечке работёнка».

На шее покойника висел серый мешочек. Николаев аккуратно его срезал и открыл. Вдохнул душистый аромат знакомых трав, чуть закружилась голова, закашлялся и завязал мешочек.

«Аир и барвинок. Это аир и барвинок так пахнут», ― в мыслях всплыл голос бабушки.

― А вы уже здесь! Здорово, Павел Антонович!

От садового товарищества через луг два санитара в синей форме несли носилки и покрывало.

― Как нам сегодня-то подфартило-то, да? Уже воняет?

― По такой жаре!

― Будешь осматривать или можно забирать?

Майор и Василенова сделали несколько фото погибшего, и Николаев кивнул санитарам:

― Берите, я уже достаточно видел. И скажите, что подробный отчёт нужен к вечеру.

Когда санитары ушли, майор спросил у председателя:

― Где труп изначально лежал?

«Ну и жарища!»

Григорий Константинович пожал печами. Он тоже запарился. Для встречи с майором он надел накрахмаленную рубашку, но теперь узкий ворот врезался в мясистую шею и поддушивал. Сам председатель был немолод: из тех, которые сначала молодец молодцом, а с возрастом становятся грузными, заплывают, превращаются в шар.

― Да где-то вон там. Диспетчер сказал, что машинист сфотографировал на телефон, вечером пришлют.

Григорий Константинович пожал плечами.

― Может, чаю? Если вы тут всё осмотрели? Вам тут теперь до вечера куковать, если, конечно, хотите опознать тело. Это же сколько народу опрашивать! Да не переживайте. Сейчас слухи сами расползутся. И кто-нибудь заявит о пропаже соседа. Хотя мне этот мужчина не знаком. Может, не местный. Чаю?

― Чаю выпью, ― согласился майор, ― но через полчасика. Хочу по путям пройтись. Может, что-то есть. Василенова, съезди в зверосовхоз, там есть такой Капитанов Олег Борисович, специалист по рогатому скоту. Покажи ему фото.

― А вы уверены, что Капитанов захочет на это смотреть?

― Уверен. Во-первых, он уже пару раз мне помогал. А что касается нынешнего дела. Раны как будто от рогов. По его части.

― Почему вы так уверены, что это рога?

― Года три назад завёлся тут бешеный бык, пару человек на рога посадил. Раны похожие на эти. Надо выяснить чьи они, а там по ситуации… Хм, мне кажется, я уже что-то такое видел. Где бы только вспомнить…

Глубоко-глубоко зарыто воспоминание. Там на ветру колышется луг синецветов, трепещут колокольчики, ромашки от солнца чахнут краями лепестков, и детский смех струится сквозь сосны, и звонкие стрекозы рассекают воздух, и девочка плачет…

― Ладно, ― Василенова хмуро взяла ключи от машины, крутанула их на пальце, и брелок-медвежонок мягко лёг в её ладонь. Медвежонка она сама вязала, чтобы под шарф подходил.

А майор пошёл обыскивать пути. Григорий Константинович, напевая песенку, заторопился ставить самовар.

Осмотр железной дороги мало что дал, но всё-таки удалось найти место, где ночью, видимо, лежал труп. Там на шпалах засохли едва заметные красные пятна. Конечно, кровь могла взяться и по другой причине, поэтому майор отковырял кровавую щепку и положил в пакет для экспертизы. Искать следы было бесполезно — пространство между шпалами да и сам откос уложены гранитом, серым с тёмно-малиновыми, как кровь, вкраплениями; следы ног тут не сохранятся. Ещё следы крови? Обломанные ветки, если тело тащили из леса? Или драка случилась на путях?

Майор огляделся. Лес начинался дальше.

Николаев прошёл по рельсам до кромки леса, но не увидел ни капли крови. Осмотрел опушку, но ни сломанных веток, ни клочков ткани, которые могли бы зацепиться. На свежей траве следов волочения тоже не наблюдалось. Правда, несколько васильков были втоптаны в землю. «Здесь лежало тело или просто кто-то пикник устраивал?»

Васильки колыхались на ветру, девочка плакала сидя на поваленном дереве, ощетинившемся сухими обломками сучьев, а вокруг неё паслись белые козы. Майор тряхнул головой, отгоняя навязчивое воспоминание.

«Лезет же в голову всякая муть».

Уже хотел уйти, как заметил лист лопуха, вдавленный в почву, и на нём отчётливо виднелся след копыта, но большего, почти в половину человеческой ступни.

«Корова?» ― подумал майор. Огляделся, но ни других следов, ни обглоданных кустиков. Сфотографировал.

Обратно пошёл по другой стороне рельс. Но там вообще глухо: небольшая луговая прослойка, васильки, иногда вереск, одуванчики, колючки чертополоха, высокие заборы, а за ними особняки и таблички «Осторожно. Злая собака». Судя по старой одежде, пострадавший вряд ли жил в одном из особняков или был знаком с кем-то из богачей. Хотя чёрт его знает. Так или иначе, обойти и опросить жильцов придётся.

Майор остановился перед высоким каменным забором, из-за него едва выглядывала крыша кирпичного дворца, и надавил на кнопку звонка.

― Кто? ―— спросил голос из динамика.

― Полиция. Майор Николаев Павел Антонович. Нужно задать несколько вопросов.

― А что стряслось?

― Несчастный случай на путях. Как раз напротив вашего дома.

― Ждите.

Минут через десять на воротах открылось смотровое окошко, и оттуда показалась половина загорелого лица с чёрными усами и густыми бровями.

― Спрашивайте.

― Этой ночью вы видели или слышали что-нибудь подозрительное?

― В плане?

― Может, проходил какой-то подозрительный человек. Или странные звуки?

― Тихо и безлюдно. Последняя электричка около шести отгремела. А кроме молодёжи, тут больше никто не проходил. Кстати, вы бы поговорили с этой шпаной из зверосовхоза. Есть тут такой с ирокезом, уже всех своим мотоциклом достал!

Примерно так прошли разговоры и с жильцами остальных особняков. Жаловались на шпану и особенно на Женю-Пулю, их вожака. Последнего майор прекрасно знал: двадцатилетний детина из зверосовхоза, который время от времени появлялся в Зелёномховске и ошивался рядом с тату-салоном. Пару раз майор арестовывал его за хулиганство, но отпускал, пожалев мать его, женщину тихую, торговавшую кислым творогом и вязавшую шали из овечьей шерсти.

Никто из богачей ничего не видел. Камеры наблюдения были направлены на ворота, вдоль заборов и во дворы, и, скорее всего, тоже ничего не засняли. Но все жильцы согласились предоставить записи, кроме одного, у которого камера оказалась муляжом.

Часам к двум-трём майор вернулся к Григорию Константиновичу, время пить чай, да лучше бы и пообедать.

― Что-то вы не полчаса ходили, а дольше. Совсем запропали, ― сказал председатель. ― Не бережёте себя, Павел Антонович.

― Щи со сметаной? ― встряла его жена, в ярко-рыжей растянувшейся кофте.

― Спасибо, со сметаной. А моя стажёр ещё не вернулась?

― Никак нет, товарищ майор. Да вы не волнуйтесь. Может, её там, в зверосовхозе, молоком козьим отпаивают. Да и вообще — жара. Охота ей куда-то ехать. Она же чай не дурочка?

Дом у Григория Константиновича приятно пах свежей смолой. Стол добротный, с резной столешницей. Председатель всё прошлое лето хвастал работой: целую зиму трудился. От времени стол чуть-чуть потемнел, а в углу остались пятна от компота, внуки постарались. Сами внуки сидели наверху лестницы на второй этаж, жевали пирожки и о чём-то перешёптывались.

Майору нравилось у Григория Константиновича. Он часто и без повода приезжал, просто в гости, уютом подзарядиться и отдохнуть от мрачной однушки в Зелёномховске, где даже вода не каждый день лилась из крана.

Очень давно майор жил здесь, проводил каждое лето, пока родители не продали участок. Потом долго сюда не приезжал. А когда вернулся по долгу службы, то увидел, что его старый дом перестроили. Из прежнего осталась только толстая яблоня, которая не плодоносила, но отбрасывала тень, защищала в жару, и никто не решался её срубить.

Майор рассматривал уже не свой дом, думал, построил ли Григорий Константинович его полностью из новых досок, или использовал и старые, которые, может, помнили детство майора.

А вот Николаев детства не помнил. Оно снилось ему иногда сладостными обрывками. Где он срывал голубой барвинок и плёл венок для девочки с тёмно-русой косой, а девочка сидела на поваленном дереве и на голые её плечи садились стрекозы.

Как звали девочку, не помнил. И почему перестал приезжать, не помнил, наверное, в городе оказалось интереснее, играл с мальчишками, у которых не было бабушек и дедушек, чтобы уезжать к ним в деревню.

Щи со сметаной были холодные, кислые, что от удовольствия майор закрывал глаза.

Наконец, внуки Григория Константиновича спустились на кухню.

― Дедушка, мы хотим гулять.

― Ну, идите, только далеко не бегайте, а то майору отдам, ― ответил председатель.

― А мы майора не боимся. Он хороший. Товарищ майор, а вы только людей арестовываете или можете и животных?

― Каких животных?

― А вот тут из зверосовхоза кто-то водит к нашим дачам противных коз. Они два дня назад, знаете, как Сашку забодали! Чуть на рога не посадили. А рожища у них, знаете, какие! Ого!

― Ну это глупости, ― перебил председатель. ― Просто разок боднули, а Сашка сразу и в плач. Шуму-то было из-за пустяка.

― Вы бегите, играйте. Будут козы обижать, зовите — разберусь, ― улыбнулся майор.

К пяти часам солнце смилостивилось. Жара пошла на убыль, и майор с председателем стали обходить дачников. Те как раз вышли в огородах копаться. С опушки доносился детский смех. Дачники ночью, конечно же, спали как убитые и никакого преступления не видели и не слышали.

Майор несколько раз набирал номер стажёрки, но Василенова всё никак не отвечала.

― Давайте, я вас подвезу до зверосовхоза, ― сказал председатель. Ему, конечно, нравилось общение с майором. Приятный молодой человек, детей любит. Не заносчивый, не злобный, в прошлом году помог, дрова на зиму со скидкой подогнал и отмазал от оплаты за не проведённые субботники (дураки-то из зверосовхоза и взаправду железку прибирали), а то уж больно люди из Зелёномховской управы доставали. Но если Николаев не найдёт стажёрку и машину, то придётся оставлять его на ночь, а этого бы не хотелось. Гости — хорошо, но пусть ночуют у себя.

До зверосовхоза доехали минут за пятнадцать и затормозили у покрытого жестяными листами коровника. Рядом на поле паслись бурёнки, привязанные толстой бечёвкой к косой изгороди, и чуть поодаль несколько коз. Из конуры вышла овчарка, зевнула, потянулась. Чуть поодаль грустили без дела трактор, старая газелька, и воткнутый в пень топор для колки дров отражал закат. Вдоль стены амбара тянулась лежанка с дровами. А вот полицейской машины, на которой приехала бы стажёрка, видно не было.

На шум из дома вышел Капитанов Олег Борисович.

― О, какие люди. Здорово. За молочком пожаловали?

― По работе, ― сразу же огорчил его майор. ― Я отправлял к вам стажёра, Анфису Василенову. Не доехала?

Олег Борисович пожал плечами.

― Сегодня с утра только катафалк на кладбище проезжал, потом дачники с двадцатого участка. И Машенька ко мне зашла, а так больше никого не было. Эта ваша Анфиса хоть дорогу знала?

― Знала.

Майор помрачнел. Но может, тугодумная стажёр просто не туда свернула и потерялась, а телефон не ловит сеть, тут такое часто бывает. Как-никак глушь, дебри, до цивилизации, то есть до столицы, три часа на электричке, вокруг — одни леса, болота, елани и только несколько городишек, где есть школа и поликлиника. Уж с Василеновой станет заблудиться. Как-то раз майор отправил её в только что открывшуюся у заправки закусочную за кофе. Два часа! Два часа она блуждала не пойми где и вернулась, конечно же, без кофе. Зато потеряла удостоверение и умудрилась порвать понизу форменные брюки.

― Ну, я вас оставлю, если больше не нужен, ― сказал Григорий Константинович.

― Да, спасибо.

― Да, ты проходи в дом, Паша, ― сказал Олег Борисович. ― Машенька как раз еловый самовар поставила. Попьём чайку, расскажешь, что у тебя за дело.

― Мрачноватое у меня дело для чаепития.

В доме стоял запах смолы, свежих дров и хвои. Только если у Григория Константиновича смола имела оттенок тепла и уюта, то у Олега Борисовича — оттенок умиротворения. И одиночества, но одиночества самодостаточного, благородного.

Маша оказалась высокой девицей с волной взъерошенных тёмно-русых волос ниже пояса. Она как раз заталкивала в самовар последнюю еловую шишку. Самовар стоял в центре стола, и Маше пришлось встать на цыпочки, чтобы дотянуться. Наверное, она не была такой высокой, как показалась из-за своей худобы в первую секунду. Ноги у неё были стройные, как у человека, который вынужден много ходить пешком. Белые узкие брюки… Белые! Кто же в здравом уме носит в деревне белые брюки? В них самое то коров доить. Да ещё босоножки на высокой платформе. Пустоголовка, наверняка, похлеще Василеновой.

― Дочка? ― спросил майор.

Маша обернулась. Глаза у неё были огромные и зелёные, цвета чуть пожелтевших листьев смородины.

― Нет, ― рассмеялся Олег Борисович. ― Её дед у меня покупал корма для кроликов, давно это было. А Машенька тоже приходила. С козочками играла. А козочки любили за ней бегать. Веселое было время.

Маша скромно отвернулась. Самовар закипел быстро. Разлила чай. Брала тонкими холёными пальчиками чашки, подносила к кранику самовара, двумя пальчиками, большим и указательным, поворачивала, наливала до краёв, но умудрялась вернуть чашку на место, ничего не расплескав. А на пальцах у неё были тонкие серебряные кольца, почерневшие от времени, ногти острые с модным маникюром. Майор видел, как Анфиса Василенова похожие фотографии в Интернете рассматривала вместо работы. Вот у Анфисы ногти были простые, коротко подстрижены, не крашены, и кожа сухая с трещинками. С Анфисой сразу всё понятно: местная, и на своём месте. А эта Маша?

― Сколько сахару? ― голос её звучал резко, неуклюже, будто она редко им пользовалась.

― Две ложки, пожалуйста.

К еловому чаю полагался пирог с курицей. Майор ещё раз набрал стажёрке. Абонент не доступен. Может, она вообще в Москву укатила? Плюнула на всё и до свидания? А что? С неё станется. Странная она, эта Анфиса. И на работу-то попала по блату через лучшего друга дяди, который по случаю оказался начальником майора. Сам-то майор и его бывшая напарница Безликова были вынуждены честно отучиться, пройти распределение, опыт жизненный и рабочий получить. А Анфиса? В свой первый день пришла в участок в длинном вязаном платье, зимнем, а на улице жара под тридцать. Стоит у двери, потом обливается, войти стесняется, мямлила полчаса, объясняла кто она и зачем. Разобрались. Приняли. В тот же вечер вызвали к местному клубу разбираться с пьяной поножовщиной. Дельце было плёвое, раны поверхностные, свидетелей куча, правда, тоже нетрезвых. Василенова не успела вылезти из машины, как грохнулась в обморок. Потом оправдывалась: во всём виновата духота. Николаев тогда сказал ей пару ласковых и посоветовал одеваться по погоде. Девица обиделась. Рыдала на заднем сиденье, а майор катал её по городу, потому что просто бросить у участка не позволяла совесть, кто обидел — тот и должен успокоить. Ещё Василенова вечно врезалась в дверные косяки, а когда в участке переложили пол, то и вовсе начала спотыкаться на ровном месте. Зато какие вкусные, пахнущие корицей, пирожки по пятницам приносила!

Об этом думал майор, пока пил еловый чай в компании старого товарища отца и незнакомой девицы.

После чая молчаливая Маша распрощалась, взяла два бидона козьего молока и ушла.

― Она тут недалеко, в садовом товариществе живёт.

― Это ей километров пять с бидонами идти-то, ― прикинул майор.

― Ничего. Она так с мая ходит. Говорит, решила на дачу переселиться, и теперь вот ходит. Ну, так что за дело у тебя, Паша?

― Нужна консультация по рогатому скоту, ― майор показал фото покойного. ― На что похоже? Рога же, нет?

― На следы рогов, но большие какие-то, ― нахмурился Олег Борисович, ничуть не испытывая отвращения, будто всю жизнь трупы разглядывал. ― Интересно, как это мужик так напоролся?

― Бык? ― предположил майор.

― Нет, у быков рога по-другому расположены. Это скорее козёл, только рога очень большие… Это всё?

― Вот ещё, ― майор перелистнул фото в телефоне. ― След тоже странный нашёл.

― Эка большой какой. Нет, так сразу и не понять, ― Олег Борисович пожал плечами. ― Знаешь, что-то смутно знакомое, но никак не соображу что. Вроде видел когда-то, а что не пойму.

― Вот мне тоже кажется, что знакомое… Слушай, моя стажёрка с машиной по ходу совсем исчезла. Может, кинула меня и уже в участке. У вас тут никто в Зелёномховск не собирается?

― Попутчиком хочешь быть?

― Уж очень не хочется ребят напрягать и просить забрать.

― Ну, может, Миха и поедет. Он через дорогу, где песцов разводят.

Вдоль обочины паслись козы, маленькие, белые, с крохотными серыми рожками. Майор не удержался и погладил одну по голове, та тихо проблеяла в ответ.

«Нет, эти продырявить не могли. Мелкие шибко. Обойти завтра что ли весь зверосовхоз? Или эту дурёху отправить? Эх, Безликова уже бы давно нашла рогатого».

У дорожки к низенькому продолговатому зданию, где в клетках содержались песцы и источали ужасный животный запах, стоял старый козёл. Шерсть вылезла клоками, глазки горели красными точками, а кора рогов чуть облупилась. Рожки длинные. И пахло от него чем-то прокисшим, точно подгнивал он.

Майор внимательно посмотрел на него.

«В принципе мог и этот. Хотя рога у него сильно назад загнуты, это же с какого ракурса он должен был мужика ударить? Сальто назад? Нет, копыта у него маленькие. Мой след раза в три больше».

Майор хотел пройти мимо, но козёл преградил путь и злобно что-то проблеял на козьем языке.

― Ух, какой ты, а ну-ка брысь, ― притопнул Николаев. Но козёл наклонил голову вперёд, выставил рога и стал медленно наступать. Майор попятился. Не хотел пятиться, но попятился, сам не понимая, почему перебирает ногами, и пополз липкий холодок по телу.

По счастью, владелец песцов как раз выходил из «парника» и отогнал козла, дважды зычно прикрикнув на него и погрозив кулаком. Козёл проблеял ругательство и отбежал прочь.

― Да Тёмыч вообще офигел, за скотиной перестал смотреть. И зачем эту старую гниду держать? Толку от него? Ладно, мужик, поехали. До дома культуры подброшу, а дальше сам.

Пока они тряслись в старом грузовичке, у которого на каждой кочке прицеп подпрыгивал так, что вот-вот оторвётся и улетит, майор спросил:

― Я раньше у Тёмыча не видел этого старого козла.

― А я эту гниду рогатую вижу каждый вечер. Знать пришёл откуда-то. У Тёмыча ошивается. Значит, его.

― А кто у вас ещё коз держит? Тёмыча знаю, Олега Борисовича, Филиппа Отчества-Не-Помню знаю.

― Да много кто. Один с косматой гривой приехал весной, занял старый участок. Документы проверили, оказывается, его земелька, только он пятнадцать лет не приезжал. Потом парочка чурков тоже этой весной приехали. Они участок купили, молоком торгуют и сыр делают. Потом старуха Агафья, у неё пять старых коз. Она, наверное, продавать осенью будет, старая уже, следующим летом, наверное, не приедет. Потом уже совсем на краю, ближе к кладбищу молодая пара поселилась. Тоже коз держат, какой-то у них там бизнес-проект, всякие схемы, графики, планы по производству… Ха! Я всю жизнь живность без всяких наворотов развожу, а у них, значит, бизнес-проект. Из старожилов ещё коз держит Николай Глушков и Сашка Кричков. Опрашивать их, что ли будешь?

Майор пожал плечами.

― Может, и познакомлюсь.

― А что стряслось-то? Я сегодня весь день клетки песцов прибирал.

― Человека убили.

― И думаете на коз? ― хохотнул Миха, но хохотнул коротко, будто устыдясь.

Майор не ответил.

В участок вернулся, когда смеркалось. Все коллеги уже разошлись по домам. Проверил электронную почту. Железнодорожное управление прислало письмо с фотографией от машиниста. Но ничего особенного на фото Николаев не увидел. Пустая зацепка. Тело просто лежало на рельсе.

На столе — отчёт от патологоанатома. Майор проглядел: похоже, необычного патологоанатом Варя не нашла. Мужчина умер от остановки сердца, часть ран была нанесена уже посмертно, на груди — татуировка с козьими рогами. А вот отметины под ключицами и найденные в ранах частицы заинтересовали. Варя написала, что все образцы отправила на экспертизу. Спасибо, Варя! Толковая девица. Хоть кто-то помогает, а не ставит палки в колёса. Обычно на каждый чих нужно разрешение шефа. А у шефа — лёгкая форма паранойи, он боится, что случись что из ряда вон, могут понаехать большие начальники с проверками и задавать ненужные вопросы. Но Варя умела обходить шефа.

Когда пропала Аня Безликова, майор часто думал: если бы кто-нибудь вовремя настучал в МВД о том, какая чертовщина на этих болотах творится, то, возможно, Аню нашли или она и вовсе не пропала бы. Но шеф велел молчать.

«А у самого кишка тонка. Слабак», ― обругал себя майор.

Заглянул к Варе, оставил взятые со шпал образцы.

Спустился на стоянку служебных машин, но его автомобиля не было. Значит, стажёрка так и не вернулась. Или припарковалась у своего дома.

«Чтоб тебя…»

Майор тоже пошёл домой. Пешком минут двадцать. Мимо закрытых на ночь магазинов, мимо яркой вывески «тату-салон». Фонарь перегорел, и в темноте Николаев чуть не споткнулся о припаркованный на тротуаре мотоцикл Жени-Пули, который работал в салоне. Майор хотел зайти поругаться, но раздумал. Как-нибудь в другой раз штраф выпишет.

Было свежо. И в этой свежести отчетливо выделялся запах брошенной недокуренной сигареты, вонь пронёсшегося вдалеке мопеда, сладость козьего молока. Майор посмотрел наверх. Наверное, кто-то выставил на балкон блюдце для кошки. А вон и кошка крадётся по старому дереву, которое почти врезается в дом. Зверь замирает у балкона, принюхивается, фыркает и, развернувшись, спускается, спрыгивает. В темноте майор видит, как светящиеся глаза приближаются к нему, и кошка трётся о ноги.

― Иди давай.

Подсветил телефоном: не кошка, а кот, рыжий, тощий.

― А сколько шерсти на брюках оставил. Сволочуга!

Почти дома.

Однушка под самой крышей. Осенью протекает потолок, летом — грязно-ржавые разводы. В туалете отвалилась последняя кафельная плитка и раскололась на две половинки, острую и тупую, но бетонные стены — красиво и уютно. Чайник кипит-свистит, того и гляди выскочит в окно; чай в кружке с черными краями, в холодильнике только горбушка хлеба, с одного боку уже покрывшаяся голубоватыми пятнами. Кровать стонет и скрипит. Может, даже перевернётся: кровать двуспальная, а майор спит с самого края, боясь занять чужое место, и весь его вес давит с одного края, да, однозначно, однажды кровать перевернётся или треснет.

Говорят, матрас надо переворачивать, иначе только в одном месте продавится, а надо — равномерно. Но матрас уже полгода никто не переворачивал. И не перевернёт. Матрас Аня покупала, и она же следила за его сохранностью, когда оставалась ночевать.

В окно бьются комары. Слышно, как внизу кувыркаются соседи, а в другой квартире плачет младенец и орёт футбольный комментатор.

Чай остыл. Муха прилипла на липкую ленту, что подвешена к люстре. Гаснет свет. В темноте провести рукой по чужой пустой половине постели. Нет там никого, нет.

***

Выйдя от Олега Борисовича, Маша свернула на асфальтированную разбитую дорогу и двинулась к лесу, через который бежала тропинка к садовому товариществу. Девушка почти не ощущала тяжести бидонов с козьим молоком. Солнце ласково грело, пахло лесной свежестью, и песенка весело напевалась.

Маша дошла до поворота и взяла правее. Щели между бетонными плитами проросли высокой осокой, по которой ползали угольные мошки. Змеились на ветру камыш и белые комья гречихи, чуть дальше глухо голосили лягушки. Ветер подвывал, тучи неторопливо скручивались в чёрный ком. Маша перестала напевать и хотела ускорить шаг, но побоялась расплескать молоко.

Прошагала половину бетонной дороги, когда из-за камышового поворота вынырнуло стадо коз. Девушка замерла. Козье молоко она любила, а вот самих коз с детства до дрожи в коленях боялась. Баба Таня, соседка, рассказывала, что если козочка тебя боднёт, то на твоём теле появится отметина, и следующей ночью по этой метке тебя найдёт Козий Бог и заберёт твою душу, и ничто никогда уже не принесёт тебе ни радости, ни грусти, всё станет для тебя однотонным и безвкусным, и ты умрёшь, а сама не заметишь как. Останется только оболочка. Конечно, Маша была уже слишком взрослой, чтобы верить в подобные сказки, но прекрасно помнила, как сидела на поваленном дереве и дрожала от холода, а внизу паслись козы, из-за которых она не могла спуститься. Впору бы посмеяться над детским страхом, но смех застыл где-то внутри, не рождённый.

Маша застыла и ждала, когда козы пройдут.

Следом показался их хозяин. Маша столкнулась с ним нос к носу. У мужчины было худое обветренное лицо с неровным загаром, нечесаные волосы, торчащие в разные стороны. И глаза, прикрытые опухшими веками.

Маша посторонилась, чуть споткнулась о камень, дёрнулась, бидоны дрогнули, и молоко, подняв крышечку, расплескалось, брызнуло на ноги. Хозяин коз едва взглянул на неё и прошёл дальше, а у Маши холодок по всему телу пробежал. Сладкие белые капли стекали по лодыжкам.

Дома перелила молоко в бутылки, закрутила крышки и убрала в холодильник. По небу уже расплывались золото-розовые разводы солнца. Темнело. Самое время полить огород. Конечно, немного поздно, все соседи уже закончили дела, и теперь кто на диване лежал перед телевизором, кто шашлык жарил, и ароматный дым лежал над всей деревней, а Маша польёт огород.

После Маша сидела на крыльце, доедала вчерашнюю курицу, холодную, только что из холодильника, поленилась подогреть на плите, потому что боялась включать газ. Соседский дымчатый кот сидел рядом и жадно глазел.

― Чего тебе?

Кот мяукнул.

― Как, по-твоему, что мне тут делать? Сижу, дура дурой, на этой даче, как будто от этого что-то изменится. Тебе-то легко. Ты кот. Ходишь, бродишь целыми днями. А мне вот тошно. Грядки эти я терпеть не могу. На кой чёрт я их посадила?

Кот мяукнул и вытянул вперёд лапки с коготками, потянулся и плюхнулся на землю.

― Считаешь, что надо в город вернуться? А мне в городе ещё противнее. Прыгаешь вокруг этих сволочей как белка, всем их желаниям потакаешь. Вот ведь я дура, да, кот? Вместо того чтобы своими делами заниматься, постоянно кому-то помогаю, что-то для кого-то делаю! И что я получаю взамен? «Ой, Машенька, мне сейчас некогда. Сама решай свои проблемы». Да и пожалуйста!

Кот сладко зевнул.

― А мне и тут неплохо, ― продолжала Маша. ― Никто на мозг не капает. Можно хоть выспаться нормально!

Кот перевернулся набок, вытянулся во всю длину, зевнул и уснул. И во сне иногда подёргивал лапками.

Маша надела телогрейку и вернулась на крыльцо.

Небо стало чёрное-пречёрное без серых разводов облаков, и звёзды на нём горели яркими бусинками. Месяц зарождался тускло. И кружилась голова. Маше казалось, что она тонет, и нет этому великолепию ни конца, ни края.

Страшный вой со стороны сторожки. Даже не вой, а может и хохот, да такой что до дрожи пробирает. Маша забыла о звёздах, выпрямилась, ойкнула, ощутив жуткую боль в затёкшей шее. Бросившись в дом, вдруг резко развернулась, добежала до калитки. Дёрнула. Заперто. И хорошо. Вдалеке взывала собака, ей вторили ещё и ещё. И поднялся страшный вой, будто конец света. Лаяла каждая собака, зло, яростно, звенели цепи. Дымчатый кот проснулся и на дыбы, зашипел, и другие кошки вторили ему. И всё вокруг выло, шипело, кричало. В окнах соседей загорелся свет.

Минут через пять всё стихло.

Маша стояла, лбом упершись в решётку калитки, её узор отпечатается на лбу. Девушку бил озноб. Где-то внутри о стенки памяти билось воспоминание, рвалось наружу, и никак не могло высвободиться.

Постояла ещё. В соседних домах медленно гас свет. Всё затихло, и никто не захотел в темноте идти проверять, в чём дело.

Вернувшись в дом, Маша ворочалась всю ночь. Ей снился старый сон. Там она бежала по пыльной дороге, прорезающей зверосовхоз, и бежала, и бежала, а за ней кто-то бежал, не за ней, вместе с ней, но лица она не помнила, вместо него было неясное пятно. И душно было, жарко, пот пропитал простыни, дыхание перехватывало.

Маша прикасалась к мешочку с травами, оберегу, что висел на шее. И только прикосновения к нему и успокаивали.

С рассветом в садовом товариществе началась суматоха. Все взволнованно стекались к сторожке, перешёптывались, и даже старые алкаши отложили утренние бутылки и ходили притихшие. Слухи доползли и до Маши, любопытство победило страх, и она тоже пошла к сторожке.

***

Разбудил майора звонок от дежурного в пять утра.

― Поступил звонок из вашего любимого садового товарищества, ― сказал дежурный. ― Там ещё тело нашли, у сторожки.

― Понял.

Майор нехотя вылез из-под одеяла, босые ступни поставил на холодный пол.

Вылил в раковину холодный чай, протомившийся на столе всю ночь. Заварил новый, залил кипятком геркулес.

К садовому товариществу подъезжал с тяжёлым чувством. Оба сторожа, и дед Степан и Михалыч, топтались у ворот. Тело висело на сосне, устало свесив голову на грудь.

Следом за майором приехали младший сержант Гоголев и санитары на грохочущей труповозке.

― Хреново, да? Два тела за два дня, ― поздоровавшись, сказал Гоголев. Он всего второй год работал в Зелёномховской полиции и обычно занимался урегулированием мелких бытовых дрязг да алкогольных потасовок. Но поскольку майор лишился очередного стажёра, то пришлось взять Гоголева. Хотя Николаева и раздражало его панибратское отношение.

Пока Гоголев неторопливо фотографировал тело, обыскивал кусты на предмет улик, санитары курили, спрятавшись в тени труповозки. Солнце поднималось из-за леса. Скоро напечёт.

Майор опрашивал обоих сторожей. Но оба мялись, смотрели в пол. А старик отвечал на вопросы через силу, будто делал одолжение. Глазки его бегали. Он то брал себя в руки и отвечал чётко и ясно, то вздрагивал и оглядывался на сухую сосну, на которой висел труп.

На тело майор старался не смотреть, потому что тело оказалось знакомым.

В конце концов, майор решил Михалыча отпустить, а деда Степана взять до выяснения обстоятельств, поговорить в более удобной и спокойной остановке. Уж что-то он темнил! Дед Степан грустно покачал головой и покорно сел в полицейскую машину. Из уважения к возрасту наручники на него надевать не стали.

Когда санитары под руководством Гоголева начали снимать тело, вокруг уже столпились огородники.

― А сторож-то наш ещё до того, как совсем в запой ушёл, рассказывал, ― продолжала бабка, ― что когда-то убил козьего бога, и вот его-то рога и повесил. Хах, вот ему козий бог и отплатил. Вот же бывает, выдумают по пьяни какого-то бога нового.

Майор бегло, через слово, записывал показания.

― Вы слышали что-нибудь этой ночью?

― Только страшный вой.

Труповозка отъехала, толпа расходилась. Тогда-то майор и заметил вчерашнюю девицу, которую встретил у Олега Борисовича.

― Знаете об этом что-то? ― махнул рукой в сторону сосны.

Взгляд девицы майору не понравился. Уж слишком пристально она его разглядывала. Майор вздрогнул, убрал руки в карманы брюк.

― А про Козьего Бога вам рассказали?

― Ну да, что это его рога висят, ― оскалился майор.

― Вы им не верите?

― Охотно верю, что это козьи рога, ― глаз у него уже дёргался. Майору хотелось уйти, покончить со всей этой ерундой.

Медленно и осторожно Маша сказала:

― Баба Таня, покойная жена нашего сторожа, рассказывала мне одну страшилку.

Майор вздохнул.

― Я не особо верю в сказки.

Маша пожала плечами.

― Просто подумала, что вам полезно знать. У коз есть секрет. На самом деле они — белые демоны. Ходят среди людей и выискивают тех, кто их боится. Выбирают жертву, боднут её, оставят клеймо. А потом к ней явится Козий Бог и заберёт. А ещё они забирают тех, кто знает их тайну. Бабу Таню забрали…

― Тьфу ты чёрт! ― выругался майор. ― Не рассказывайте мне этой ерунды! У меня тут напарницу убили.

Девица, чуть смутившись, пожала плечами.

― Просто предупредила.

― Очень надо было! ― и разозлённый майор сел в машину и уехал, верно, в город.

В гневе майор Николаев что есть силы давил газ в пол, хотя больше ста пятидесяти легковушка не хотела разгоняться. А перед глазами всё стоял образ насаженной на рога Анфисы Василеновой. Двумя ржавыми гвоздями рога прибили к старой сосне, а сверху насадили девушку. Острия рогов вышли чуть ниже ключиц.

«Как на вешалку».

Увидев тело, майор сначала подумал, что это Аня Безликова. Она пропала полгода назад, и ничего майор не желал так страстно, как найти её. Но это была не она, слава богу, была не она. Он вздохнул, узнав не Аню, потом разозлился на себя, на мир, на всех — это странная дурочка Анфиса была насажена на рога.

«Её-то за что?»

На дороге что-то мелькнуло. Майор резко в последний момент надавил на тормоз, передние колёса заблокировались, машину крутануло к обочине. Отпустил тормоз, снова чуть нажал, машина остановилась. На обочине замерла испуганная лисица. Увидев, что опасности больше нет, быстро пересекла дорогу и скрылась в лесу.

Майор сделал несколько глубоких вдохов.

В морге патологоанатом Варя, полнотелая и кудрявая, дышащая жизнью, показывала тело. Лицо женщины на столе — серое, черты острые, даже не черты, а металлический остов, на который так и хочется плоть наложить. Веки опущены, ресницы седы как пепел. Нет, это в каком-то фильме так было. Майор это лишь воображает; на самом деле лицо женщины закрыто плотной тканью, это Варя накрыла лицо. Варя всё видела. Но кошмары ей не приснятся. Она из тех, кто пьёт чай, закусывает шоколадкой, копается в трупах и снова закусывает шоколадкой, можно даже в компании того же вскрытого и распотрошённого тела. Варе — безразлично. Сказала, что кожу с лица сняли, аккуратно так сняли, профессионально, а потом приладили на место. Но лучше всё равно не смотреть. Хотя, конечно, придется.

― Она? ― спросила патологоанатом, открывая лицо жертвы.

Майор неопределённо мотнул головой. Лицо похоже и не похоже.

Смерть искажает черты.

Работая в столице, видел много трупов, но никогда кого-то знакомого, кто-то, за кого нёс ответственность.

Тошнило.

В детстве майор жил у бабушки в деревне, потом почему-то перестал приезжать. Увидел только на похоронах. Тоже серое восковое лицо, вроде похожее, но в то же время и совершенно ни на что не похожее, спокойное, но до дрожи в коленях спокойное, так страшно смотреть, зная, что глаза не откроются, губы не улыбнутся.

«Почему я к ней не ездил?» ― подумал майор.

От шеи и дальше всё закрыто белой простынёй, под которой резко проступают очертания, напоминающие инопланетный рельеф.

Варя потянула простыню, обнажая грудь жертвы. На груди татуировка. Странная. Странная — потому что на столе лежала Анфиса Василенова, юная и наивная, а татуировка — дерзкая, вольная, взрывная. И такую же татуировку майор видел у Ани Безликовой. Да, такую же, до чёрточки, до точки.

У Ани Безликовой. Майор всегда над ней смеялся. Это же надо было додуматься козьи рога наколоть! А теперь майору не смешно.

― Варя, уйди.

― А?

― Уйди ты ради бога!

Варя чуть помедлила, но развернулась и вышла из морозильника. У неё ещё вторая работа — в местных ритуальных услугах. Они держат свои трупы и гробы за стеной, это по коридору и налево. А что? Удобно: и полиция, и морг, и ритуальные услуги, да больница напротив — всё в одном месте, город маленький.

Майор сдавленно хрипнул, подавляя рвущийся наружу ком. Отвёл взгляд в сторону, склонился, жмурясь, над телом. Глубокий вдох. Выход. Заставить себя посмотреть на неё. Надо. В последний раз. Всё. Вот иссиня-белое, зеленовато-белое тело, с идиотской рогатой татуировкой на груди. Затем — лицо. Внимательно всмотрелся. Аня или Анфиса? Обе одного роста. Анфиса всегда была чуть полнее, и ямочки у неё были на щеках. У тела на столе ямочек не было.

«Но это не Аня. Это не Аня».

Вспомнил, как любил водить пальцем по рисунку, пока Аня Безликова дремала, раскинувшись на постели; от кончика левого рога, вниз, в ложбинку между грудей, и вверх по правому рогу, прикоснуться губами, и целовать её, целовать, пока со смехом не проснётся. Нет, на столе не Аня. У Ани была высокая полная грудь, и плоский живот, а девушка на столе была рыхлой, может, при жизни чуть более пышной, чем сейчас. Должно быть, её сутки не кормили и мучили.

Холодная, восковая, мёртвая плоть. И татуировка стала угольно-чёрной.

«Это не Аня».

Аня пропала в ноябре, но Аня обязательно вернётся. Аня всегда возвращается.

Майор чуть пошатнулся, выпрямился. Всё. Последний взгляд. И закрыть покрывалом. И уйти отсюда поскорее. Всё равно уже не изменить.

«Это мне послание. Это он меня предупредил».

Заглянул в кабинет к Варе.

― Вызови родственников на опознание.

― А вы?

― Я не знаю, кто это.

После Николаев зашёл в архив.

― Нужны дела за последние лет… двадцать, даже двадцать пять.

― Все, что ли? ― буркнул архивариус. Очки закрывали пол-лица, под стол неуверенно прятал эротический роман, за спиной в углу — переполненная мусорка, из которой вываливались пустые пакетики от сухариков.

― Только висяки, и те, где подозреваемый всё отрицал. В общем, всё неоднозначное. Убийства только. Всякие драки в клубе или кражи не нужны.

Архивариус вздохнул.

― Вы, кстати, с прошлого раза мне дела не вернули. Так что всё уже у вас в кабинете. Будет здорово, если вернёте, а то вдруг проверка какая нагрянет?

Майор нахмурился. В самом деле, четыре ящика с делами так и стояли у него в кабинете, а архивариус и не спешил их забирать. А что, какого ещё отношения к работе ожидать с такой зарплатой? Как платят, так и работают. Архивариуса просили все дела оцифровать и занести в электронный каталог, но тот судя по всему забыл, как включается компьютер.

― Это вообще-то ваша работа за папками с документами следить, ― процедил майор.

Архивариус хмыкнул: и не таких молодчиков прогибал.

― Я поищу, какие дела вы у меня ещё не забрали, ― сказал и щёлкнул чайником. Искать остальные дела — да без чая!

Николаев ушёл к себе. Четыре коробки со старыми висяками стояли в углу комнаты, сверху — пустая папка с делом Ани. Сколько майор ни искал, столько лесов ни истоптал, сколько ни мёрз ноябрьскою стужей, сколько ни опрашивал старожилов в деревнях, но так ничего и не нашёл. Ни свидетелей, ни следов, ни автомобиля, на котором уехала Аня. Майор хотел запить с горя, но суровая бабушка, смотрящая с пожелтевшей фотографии, остановила его. «Погублю себя — точно никогда не поймаю эту сволочь». В том, что Аню кто-то похитил, майор не сомневался. Нет, не пропала она в лесу, не утонула в болоте, не замёрзла в сугробе, кто-то умыкнул её, спрятал где-то, зарыл в землянке!

― Я тебя найду, ― вздохнул майор. ― Но сейчас я должен изловить сволочь с козьими рогами.

Работал до глубокой ночи. Все давно разошлись. Осталась только чашка начальника, на донышке недопитый сахарный чай и сверху высохший чайный пакетик. Раньше чашку мыла Аня Безликова, потом Анфиса Василенова. Теперь чашка ждёт до утра.

― Твою ж налево! ― воскликнул майор, едва раскрыв папку с тем самым делом, которое никак не мог вспомнить. И тотчас же захлопнул папку. Много лет майор хотел забыть ту историю. И забыл. Столько лет не вспоминал, а теперь всё заново завертелось! Страшная картина, детский кошмар, пробиравший до дрожи и пота, стоявший сотен бессонных ночей родителям, кошмар вернулся.

Была уже полночь. Приличные люди в это время спят. Но майор ждать не мог. Да и ждать было опасно. Вчерашний труп на железной дороге — а ведь лицо его смутно показалось знакомым! — этот мужчина, когда-то живой, двадцать лет назад сказал майору, тогда ещё мальчику Паше: «Ну-ка, мальчик, отойди. Нечего тебе на такое смотреть. Давай, шуруй отсюда, а я ментам позвоню». И Паша побежал домой, сорвав всего один-единственный василёк на лугу, но этого мало, чтобы с извинениями подарить девочке. И эти страшные отметины, будто рогами прокололи, майор, то есть мальчик Паша, уже однажды видел, а потом забыл, потому что родители не поскупились на хороших психотерапевтов.

Газ в пол, почти сто пятьдесят. Если сейчас деревенская шпана и Женя-Пуля на мотоциклах резко из-за поворота вывернут — то хана.

Через полчаса майор затормозил перед участком Маши. «Она-то, она-то откуда знала?» Калитка, разумеется, заперта. Покричал: «Хозяева! Есть кто?», но только в соседнем доме недовольно мигнул свет. Майору вовсе не хотелось привлекать внимание.

Кинул камешек в дом. Стук. Но Маша и не подумала выйти. Может, наконец, в столицу укатила или откуда она там в белых босоножках на каблуках приехала?

Раздосадованный и на себя, и на Машу, но больше на себя (вот ведь идиот! Посреди ночи притащился!), майор поехал обратно в Зелёномховск.

Свет фар выхватил из темноты оставленный у обочины велосипед. Он лежал на склоне так, что из высокой травы выглядывал только чёрный прорезиненный руль.

Майор затормозил. Кто это ночью катается на велосипеде? Может, днём, кто забыл? Вышел из машины, телефоном посветил на велосипед. Резина на руле в некоторых местах лопнула, обнажая металлический остов; рама ржавая, седло узкое, из грубой кожи, потрёпанное, почти стёршееся. Видел майор такие велосипеды, они у многих старожилов были. Вчера или уже позавчера, когда ехал на железку этой же дорогой, велика тут не было.

Хотел поехать дальше, но решил подождать.

В лесной чащи почудился свет. Прохладный воздух. Поёжился. Вернулся, взял табельный пистолет. На всякий случай.

По лесу прокатилась тень, изрезанная тенями сосен, и ушла вглубь.

― Есть тут кто? Ау! ― крикнул майор.

И только вдруг испуганные птицы ответили крикливым гомоном. Шурша и треща, упало несколько сухих веток.

Майор спустился по откосу. Мокрая от ночной росы трава цеплялась за брюки.

Тень ещё раз мелькнула впереди. Бросился за ней. Туда, где плотно сходились деревья и их колючие кроны закрывали звёздное небо. Перелез через корягу, запутался ногой в осоке, запутался, вырвался, провалился по колено в мох. На том конце поляны показалась рогатая тень. Тень смотрела на майора в упор. Взгляд её — две жёлтых точки горящих в сплетениях теней и силуэтов — парализовал. Майор похолодел. Вновь то животное чувство страха, вновь те ночные кошмары, как в детстве, когда просыпаешься в поту и сквозь слёзы зовёшь маму, но та тоже рыдает в соседней комнате. Вновь вспоминается окровавленное маленькое тельце, и маленькая ручка, сжимающая твою маленькую ручку. Сквозь воспоминание потянулся к пистолету, руки дрожали так, что пальцы никак не могли схватить оружие.

Раздался выстрел. Рогатая тварь взвизгнула и ломанулась в чащу.

― Промазала, дура.

Майор обернулся.

Прямо позади него стояла Маша. Всё в тех же модных столичных джинсах, но в выцветшей ветровке и в высоких мужских сапогах, в каких ходят рыбаки. Маша перезаряжала ружьё, медленно, с трудом, морщась от напряжения, справилась с цевье.

― Ушёл, ― разочарованно сказала она, прицеливаясь во тьму. Опустила ствол. ― Вы — целы?

― Типа того.

Майору, наконец, удалось вылезти изо мхов. Весь мокрый от холодной воды и липкого пота. Чувствовал себя дураком. Он же был так близко! Мог пристрелить эту тварь и покончить со всем!

― Идёмте скорее, ― Маша перекинула ремень ружья через плечо. ― Он скоро вернётся.

И свернула вправо, бежала по гряде, усыпанной старыми, сухими веточками и высохшими иголками, бежала по самому краю мхов, всегда выбирая самый удобный путь, будто всю жизнь провела в лесу. Майор за ней, стараясь попадать след в след, и всё же иногда оступаясь и падая, но вставая мокрым насквозь и догоняя чёрный девичий силуэт, петляющий впереди, точно дикий зверь.

― У меня тут машина рядом.

― Нет у вас рядом машины, уже нет, ― огрызнулась Маша.

Молодые ели росли столь плотно, что Маша опустилась на колени и поползла под колючими ветвями. Майор чертыхался, продирался за ней, а за шиворот ему обламывались иголки, в ладони впивался всякий сор. Жучок полз по шее и щекотал. И пахло в чаще так сладко, даже приторно, дурманя, что хотелось прилечь и остаться навсегда. Но словно читая его мысли, Маша кричала откуда-то впереди: «Поторопитесь!»

Наконец, они выбрались на залитую серебряным светом поляну, и в малиннике рядом стрекотала лунные серенады цикада.

― Откуда вы знаете дорогу? Вы из столицы, и ориентируетесь в этой глуши! ― воскликнул майор.

― А мне дед Афанасий всё показал, ― отчеканила Маша. И тут же серьёзно добавила: ― Впрочем, он мне не дед, а так, дядя из соседней деревни. В детстве я часто его встречала, когда мы с бабушкой собирали грибы. Афанасий Петрович Волков, так кажется.

― Волков? ― удивился майор.

― Вы его знаете?

― Встречались, ― майор помрачнел, вспомнил прошлогоднее дело о пропавших на болотах. Его напарница, Аня Безликова, тогда Волкова подозревала.

А Маша продолжала:

― Он потом много с бабушкой моей общался. Бабушка его иногда подкармливала после того, как у него жена пропала. Жалко ей его было. А мне он лес показывал, учил ориентироваться. Ладно. Идём. Пришли почти.

Впереди притаились металлические ворота, кое-где сохранились облупки красной краски. Маша лихо перемахнула через них. Нервно переминалась с ноги на ногу, пока перелезал майор.

― Быстрее.

И схватила его за руку. Бежали по булыжникам, иногда — оступаясь, в ямы, проваливаясь. Поворот. Густая некошеная трава, и пахнет спящим клевером. А по обеим сторонам нет-нет да блеснёт сетка забора или вода, до краёв заполнившая бочку.

Наконец, Маша затормозила. Скрипнула калитка, нижней сеткой прошелестела по траве и царапнула дощатый мостик через канавку. Звон цепи. Маша тщательно замуровала вход.

― В дом.

Втолкнула майора на прохладную террасу, где пахло сухим чесноком, аиром и боярышником. Закрыла дверь на ключ, схватила банку и рассыпала у порога соль.

― Теперь он нас не увидит.

― Козий Бог? ― тихо и серьёзно спросил майор.

Маша резко обернулась.

― Что вы о нём знаете?

Под потолком висели маленькие тряпичные мешки, как тот, который он снял с убитого на железной дороге. Эх, не защитил его мешочек. Что Козьему Богу все эти суеверия? Кто боится, за тем он и придёт. Кого отметил, того и возьмёт. За кружевной вязанной бабушкой занавеской жужжала муха. Лампочка качалась на проводе. Время от времени бился мотылёк.

― Маша, разве ты не узнаёшь меня?

Девушка отшатнулась, вжалась в стену, потянулась к ружью, но опустила руку.

― Паша, ― почти прошептала.

Майор кивнул.

Они молча разглядывали друг друга, вспоминая давно забытое детство.

― Чай будешь? ― спросила Маша. Только бы ночь переждать, а днём как-нибудь прорвёмся. Чай, настоянный с еловыми шишками, можно ещё добавить листья чёрной смородины и размять ложкой. Варенье из малины достать, на бублик его намазывать. И сидеть молча, стесняясь друг друга. За столько лет ни разу друг другу не написали, не позвонили.

Потом Паша поднял взгляд и увидел в углу над телевизором: висит засушенный много лет назад букетик с васильком и аиром. Тот самый, который он принёс.

В печке догорало. Ночи здесь холодные и тёмные, вот и топишь на ночь, чтобы не замёрзнуть. Приоткрыв печную дверцу, чтобы больше жара шло в комнату, Маша сидела на полу, прислонившись к дивану; на самом диване сидеть было нельзя — пружины выскочили. Паша рядом. Под одним старым пледом. Паша помнил, как бабушка Маши выносила этот плед на улицу и стелила на жёсткую скамейку. Но это было очень давно.

И очень тихо Маша произнесла:

― Баба Таня рассказывала, что Козий Бог питается страхом. Чем больше его боишься, тем большую власть он имеет над тобой.

― А ты боишься?

― Нет.

― А ружье и все эти ведьмины мешочки?

― Просто предосторожность. Я всегда подсознательно знала, что он вернётся. Придёт однажды. Знаешь, почему некоторых он сразу убивает, а на некоторых ставит метку и охотится после?

― Почему?

Маша не спеша встала, долила в чашку ещё кипятка и заварки, вернулась. На этот раз она села чуть ближе к Паше, чуть повернулась к нему и зашептала.

― Баба Таня рассказывала, что Козий Бог живёт настолько давно и долго, что уже и сам бы не смог сказать сколько. Он — древний, пришедший оттуда, где нет времени. Он ищет спокойные и глухие места, потому и пришёл в наши края. У нас здесь тихо, мирно, спокойно.

― Зачем ему покой? ― перебил Паша.

― После покоя и ожидания вкус страха, вкус пропитанной страхом души, которую он забирает, этот вкус ему особенно сладок.

Маша помолчала.

― Баба Таня рассказывала, что встретила в тот день, когда он впервые пришёл в нашу деревню. И когда его увидела, то сразу поняла, кто он.

― Разве это возможно?

― Паша, ты разве не помнишь, что все рассказывали про бабу Таню?

― Её юродивой называли. И бабушка запрещала мне к ней подходить.

― Да, мне тоже. Говорили, она сумасшедшая.

― И ты веришь в её рассказы?

― А ты забыл то, что случилось?

― Я помню то, что случилось. Просто я не верю, что это сделало некое существо, которому помогают козы. Я думаю, это был просто маньяк.

Маша нахмурилась.

― Ладно, рассказывай, ― попросил Паша. ― Что ещё баба Таня говорила?

― Говорила, что все, кто встречается с Козьим Богом, боятся его. Козий Бог никого не боится, кроме одного создания. Козий Бог боится Хозяина Леса.

Паша подавил смешок. Сначала, когда вспомнил тот забытый кошмар, дал слабину и поверил, поверил, что бродит в округе древнее зло, которое забирает меченых. И в лесу, когда померещилось рогатое создание — тогда верил, потому что испугался. А сейчас, сидя в тепле и уюте, Паша всё переосмыслил. И то, что рассказывала Маша, казалось детской страшилкой, которой баба Таня пугала детей, чтобы далеко от деревни не отходили.

Маша продолжала.

― Хозяин Леса приходит в облике Лося, огромного, старого, с глазами, затянутыми паутиной. Он, может, даже древнее Козьего Бога. Хозяин Леса живёт в покое, в умиротворении, в гармонии с миром. А Козий Бог сеет хаос. Оттого они и враждуют. Но Хозяин Леса — существо настолько древнее, настолько не принадлежащее нашему миру, что ему нужна помощь, союз с человеком, который будет указывать ему путь. Проводник. Сторож. Соратник. Тогда Хозяин Леса набирает силу. Баба Таня говорила, что в наших краях Хозяин Леса был слаб, потому что долго не мог найти человека, который проведёт его в наш мир. Оттого Козий Бог выбрал наши края. Когда он поселился у нас, баба Таня подошла к нему и сказала: «А я знаю, кто ты. Ты — Козий Бог. Но я тебя не боюсь». С тех пор баба Таня наблюдала за ним и всех от него предостерегала, но ей никто не верил.

― А сама баба Таня откуда знала, кто он?

― Она была другой, наполовину из нашего мира, наполовину из мира, где нет времени и пространства. Поэтому она его узнала.

― Ну а потом? ― спросил Паша и пожалел. Он знал, что было потом. Потом тело бабы Тани нашли на железнодорожных путях.

Маша помолчала, зная, что он знает ответ. Дальше говорить не хотелось. После смерти бабы Тани следовало рассказать о том дне, который оба, и Паша, и Маша, старались забыть.

― Ты его боишься?

― Не знаю. Наверное. Природа силы Козьего Бога — это страх, а сила леса — покой, тишина, умиротворение. Ты никогда не замечал, как красив лес, как тих, и как спокоен?

Маша сидела совсем рядом, и в глазах её играли красные огоньки, отсветы огня в открытой печи. И если в первую их встречу Маша показалась Паше городской куклой, неуместной и глупой в этих её узких джинсах и белых босоножках, то теперь она была такой простой, такой живой, такой настоящей, беззащитной и близкой. Прядь волос упала на её лицо.

― Ты видел, как красив лес? ― спросила Маша. ― Вечен. Вечно перерождается. Изменчив и постоянен. Он кипит жизнью.

― Я давно не был в лесу. Сегодня первый раз.

Маша грустно опустила глаза. А Паша продолжил:

― Но я помню, как красивы луговые цветы, как тянутся от земли ромашки, помню, что твои глаза такого же цвета, как начавший увядать куст смородины.

Маша посмотрела на него и улыбнулась.

― Я его боюсь, ― произнесла Маша. ― Всю жизнь боялась, оттого сюда так долго и не возвращалась. Пока мне не стало тошно в столице, да, до тошноты мерзко, вот я сюда и сбежала. А как сбежала, так он мне в первую же ночь и приснился, всё смотрел на меня. И каждую ночь теперь снится. И сегодня будет сниться.

― Сегодня он не будет тебе сниться, ― ответил Паша. ― Я не разрешаю ему больше приходить в твои сны.

Провести рукой по волосам, отбросить их с лица, встретиться со смущённым взглядом, прижать к себе, почувствовать, как бьётся чужое сердце. Вдохнуть запах другого тела. Она даже пахнет смородиной, чёрной.

― Больше никогда не бойся, ― прошептать на ухо, ― никогда не бойся.

Прикоснуться к губам, губы влажные после чая и со вкусом чуть кисловатым; упасть на тёплый плед; пол жёсткий и даже плед не делает его мягче. В печи трещат поленья, подложить бы ещё, ночи холодные, а стены тонкие. Но вместо этого Маша сбрасывает одежду, и ждёт, пока Паша справится с тугой застёжкой ремня.

У Маши кожа белая, только лицо и кисти рук загорели, а на ступнях отпечатался рисунок босоножек. Шрам от аппендицита, и чёрная рогатая отметина на плече. У каждого, кого коснулся Козий Бог, рогатая отметина. Замереть на секунду. Притянуть её к себе. Рогатая отметина очень холодна, если к ней прикоснуться, а сама Маша тёплая.

Маша красивая и хрупкая, как Безликова — нет! Отогнать этот призрак! Она всё равно не вернётся. Маша красивая и хрупкая, даже странно, что смогла поднять тяжёлое ружьё. Взгляд у неё больше не смущённый. Теперь ей как будто весело.

Воздух в комнате словно накаляется.

Дышат тяжело, прикосновения сначала нежны, затем резки, словно это последняя ночь на Земле, а дальше — пустота, и надо успеть схватить, урвать как можно больше, жаднее и быстрее.

Печка прогрела почти, огонь больше не трещал, от стен вновь потихоньку повеяло холодом.

Паша нехотя поднялся, пошуршал кочергой, подбросил поленья в печку, закрыл дверцу, подправил отдушину. Маша уже спала на пледе, положив голову на локоть, ноги согнуты в коленях и прижаты к животу. И её белое тело казалось хрупким и беззащитным. На шее — оберег, мешочек с травами.

«Если бы Козий Бог захотел её убить, то это был бы идеальный момент. Но это ведь только детская страшилка. Нет никакого Козьего Бога. Это всё баба Таня нам в детстве головы запудрила. Вот нам тогда и привиделся Козий Бог. Не было никого, кроме человека с охотничьим ножом. Да, я же сегодня читал отчёт, охотничий нож и перелом шеи. Теперь маньяк, наверное, состарился. Странно, что столько лет ждал».

Паша повесил одежду на стул. Нашёл в комнате тяжёлое тёплое одеяло, лёг рядом, укрыв обоих. Обнял Машу. До зари ещё было время.

Утром майор сказал, что ему нужно в город.

― Кое-какие формальности уладить. А потом мы его выследим.

― Мы его не выследим. Это он нас выследит, ― вслед пробубнила Маша. ― Эти места больше никто не охраняет. Их всегда охранял Афанасий Петрович, а теперь он уехал. Вот Козий Бог и вернулся. Мы тут одни.

А майор уже шёл по дороге, низко наклонив голову. На участках шевелились рано проснувшиеся дачники, ставили самовары во дворе. Майор надеялся, что никто не заметил, откуда он вышел в такую рань. В город ехал на автобусе. И смотря в окно, так и не увидел автомобиля, брошенного ночью на обочине.

***

Днём Маша обнаружила, что молоко неожиданно скисло. Из бутылок шёл тошнотворный запах.

«Может, Олег Борисович по ошибке мне какой закваски дал?»

И Маша отправилась к Капитанову в зверосовхоз.

Олег Борисович долго извинялся и налил в бидоны свежего молока.

― Прямо из-под козы!

Маша забрала молоко, сыр, поболтала с Михой, который песцов разводил, узнала, что ночью лиса загрызла одного и утащила, только кровавые следы остались. Распрощалась и двинулась домой.

На бетонке, как обычно, путь Маше преградили козы. И в голове зазвучали слова бабы Тани, старой сморщенной, как мопс, старушки, которая поймав девочку за локоть, прошептала: «Не ходи ты, Маша, к козам, они тебя забодают и в царство своё утащат». «Да разве они страшные? У них такая шёрстка беленькая, ― возразила Маша, но баба Таня только подзатыльник ей дала.

«Шёрстка-то, может, и белая, а рожища ты их видела? Они тебя этими рогами боднут, пометят и заколдуют. И ночью, когда ты будешь из пруда холодную водицу пить, за тобой явится Козий Бог».

«А что он сделает?»

«А он закончит колдовство! Если ты его испугаешься, то он заберёт твою душу. И в твоей жизни уже не будет ничего: ни радости, ни горя, ни тоски. Ты ничего не будешь чувствовать».

«А разве это страшно?»

«Страшно, Машенька, потому что ничего не чувствовать — означает умереть. Ты знаешь, что такое смерть?»

И Маша кивнула. Каждую осень она видела, как взрослые забивают кур и кроликов, и те уже больше не кудахчут и не бегают по травке. А потом кур ощипывают, с кроликов снимают шкурки, которые потом выделывают и продают на шубу. И Маше вовсе не хотелось, чтобы и ей топором голову отрубили, а из кожи сделали шубку.

И теперь Маша вспомнила, что значит бояться. Белые чудовища смотрели на неё чёрными глазами. И страх разливался по телу. Холодный ветер бил в спину, подталкивая к острым рожкам, подталкивал и протяжно выл, кричал и бесновался. Осока и камыши шептали тёмные заклинания и Маша слышала: «Возьмёт твою душу, ты станешь тенью, как мы, но у тебя не будет даже голоса, как у нас. Ты растворишься в пустоте. И никто не услышит твоего крика». Так шептали камыши на холодном ветру.

― Всё это глупости, ― сказала Маша. ― Детские сказки.

Но баба Таня всегда посыпала солью-защитницей и порог и подоконники, развешивала куклы Кубышки с барвинком, аиром и другими травами и рисовала символы на двери, чтобы нечистая сила не ворвалась в дом. И Маша так делала. Как только вернулась в деревню, так и начала солью посыпать и мешочки развешивать.

Маша попыталась обойти стадо коз. Сошла с бетонных плит, ступила на мягкую почву, проминающуюся, топкую. Зашагала между стрелками рогоза, чёрными наконечниками бьющими по лицу.

Зацепилась за корягу, упала. Сухая трава царапнула по ладоням. Из-под коленки выскочила лягушка и — шлёп-шлёп — поскакала прочь.

― Осторожнее, ― кто-то протянул руку, с толстыми пальцами, обросшими седыми длинными волосами, с острыми ногтями и чёрной грязью под ними.

Молоко из бидонов пролилось и теперь впитывалось через жёлтую, придавленную к земле траву, впитывалось в землю.

― Спасибо, ― прикоснулась к руке, поднялась, взглянула в лицо. ― Ах…

Крик застыл в горле.

За столько лет этот человек ни капли не изменился. Всё то же звериное, козлиное лицо с густыми белыми бровями, и завихрениями рогов у висков.

Маша хотела вырваться, убежать прочь. Но мужчина крепко сжимал её руку. Его ладонь теперь стала холодная и шершавая.

― Ты — меченая — куда бежишь?

Колени подогнулись от страха. Маша вновь упала.

Помнила. Всё помнила. И про бабу Таню, и про сторожа, её мужа.

Маша помнила, как вечером, когда дедушка заснул крепко (весь день дрова к зиме рубил, умотался), а бабушка приняла лекарства, в тот вечер Маша сбежала из дома и зашагала в зверосовхоз. Хотелось встретиться с козами и доказать им, что она не боится! А доказать нужно было. Во-первых, всего неделю назад она уже встречалась с белыми бестиями, и тогда они своими боднучими рожками загнали Машу на старое поваленное дерево, на котором она просидела до вечера, замёрзла до чёртиков, как-никак ветер к вечерней грозе дул, простудилась и до сих пор с соплями ходила. Во-вторых, в тот день Паша и его друзья застукали, как Маша трясётся от ужаса, а козочки пасутся внизу. И за неделю они до слёз задразнили простудившуюся Машу то трусихой, то ведьмой, потому что по-своему истолковали сказку бабы Тани. Кого боднут козочки, тот станет ведьмой, которая может то человеком обернуться, то козой. А мальчишки были уверены, что козы Машу боднули. А ещё им кто-то добрый рассказывал, что ведьмы боятся пиявок. И следующим утром они с литровой банкой пиявок поджидали Машу у калитки. Едва она вышла, как мальчишки выпрыгнули из-за куста и вылили ей за шиворот банку с чёрными жирными гадинами. Маша испугалась. Она вообще была очень трусливой девочкой. И испугавшись, побежала к бабушке… А мальчишки ей вслед кричали: «Ведьма-трусиха!» И смеялась. И решила тогда Маша всем непременно доказать, что ничего она не боится, что она самая смелая и бойкая девочка на деревне. И пошла вечером в зверосовхоз коз искать. Когда она нашла их загон, уже жёлтая луна нависала низко на чёрном небе, с которого вдруг пропали все звёзды.

Козы мирно спали.

«Не такие они уж и страшные», ― подумала Маша и стала перелезать через ограду. ― «Я сейчас их поглажу, потренируюсь. Они ко мне привыкнут. А завтра я мальчишкам покажу, как я ни капельки их не боюсь».

«Это что ты тут делаешь?» ― спросил голос в темноте. Маша так и застыла с поднятой на первую перекладину ногой, обернулась, но никого не увидела.

«Кто здесь? Вы хозяин козочек? Извините, я не нарочно. Просто хотела убедиться, что они не страшные».

«Да, они не страшные. А я?»

Из ночи вышел рогатый и косматый.

«Я страшный, Машенька?» ― протянул мохнатую руку с мохнатыми пальцами и острыми ногтями.

Маша закричала и побежала. Бежала, бежала, по старой разбитой бетонке, падала, вскакивала, бежала с разодранными коленками.

Упала. Нога запуталась в высокой траве, и ледяная роса брызнула в лицо как слёзы. А хозяин коз всё ближе подходил. Цок-цок — делал копытцами, и тень отбрасывал чернее ночи, да такую, что даже звёзды на небе потускнели. Маша зажмурилась, чтобы не видеть, как он её душу заберёт.

Раздался выстрел. Топот. И страшный нечеловеческий вопль. Цок-цок, шлёп-шлёп по болоту.

Маша осторожно открыла глаза. С ружьём стоял сторож Степан. Муж бабы Тани.

«Пойдём, девочка. Нечего тебе по ночам шататься».

А на следующий день баба Таня умерла. Говорят, сердце. Но Маша и сторож знали, что бабу Таню забрал Козий Бог, потому что она его секрет знала. И тело её нашли далеко от дома, на железной дороге. Все говорили, что она спешила на первую электричку. Но Маша знала, что когда сторож подстрелил Козьего Бога, тот разозлился и решил отомстить. И пока сторож провожал Машу до дома, то Козий Бог выкрал бабу Таню и, забрав её душу, убил.

Ещё Маша знала, что однажды Козий Бог придёт за сторожем. Придёт за всеми теми, кто знал его тайну. А потом он придёт за Машей.

И вот, спустя двадцать лет, Маша вновь встретилась с хозяином коз. И на его мохнатой звериной морде застыла широкая косая улыбка.

― Вот мы и встретились, меченая.

Липкий страх, холодные руки. Маша глубоко вздохнула, но дрожь лишь сильнее забила. Она сидела на потрескавшейся, поломанной траве, под густым слоем которой скрывалась влажная земля, вокруг только сухие камыши, бетонные плиты и лес, и болото. Кричи сколько хочешь — не услышат. И Маша просто молча смотрела на Козьего Бога, склонившегося над ней. Сил бороться не было, страх сковал.

Дышать.