Глава 1

1

Олечка Смурина взошла на борт дредноута «Кыштым» двадцатого августа.

Шел дождь, гавань Катинграда была серой и мокрой. Город, лежащий у берега и раскинувший длинные щупальца кварталов на запад, в чрево суши, терялся у горизонта, где нельзя было различить, где небо, а где земля. Шпиль здания адмиралтейства исчезал в вышине, и, казалось, что кто-то его сломал.

Зябко. На воду смотреть холодно. Ледяным бульоном из жидкого свинца она маслянисто плещется у борта корабля. Олечка, стараясь не особенно сосредотачиваться на деталях окружающего мира, шла по трапу; считала шаги и насчитала сорок семь. Громада дредноута выросла перед ней, ощетинившись тяжелыми орудиями, и вежливо пригласила ступить на борт. Корабль жил своей жизнью. Стоя на просмоленных досках, можно было ощутить гул, исходящий снизу. Там, под таинственными слоями перекрытий, за лабиринтами переборок, работали громадные механизмы. Разогревались топки, кочегары заступали на вахту, офицеры с кокардами на фуражках отдавали приказы.

Пряча лицо в шарф, девочка растерянно посмотрела по сторонам. Матрос, приставленный к ней отцом, на миг исчез из поля зрения. Олечка подумала, что он ее бросил, но в тот же миг урс, получеловек-полумедведь, с широкой мордой, покрытой шерстью, показал ей свою улыбку.

— Барышня», — сказала он, любя это слово. Повторил его по пути к причалу, наверное, раз тридцать. «Барышня» то, «барышня» сё. Олечка не возражала, хотя ей было противно, и пахло от урса плохо: мускусом, мокрой шерстью и табаком. Все матросы так пахли, и Олечка боялась их, даже если они были просто людьми, но не могла признаться отцу.

Семен Федорович Смурин был уверен, что путешествие излечит ее от хандры; кто знает, впрочем, не доктор ли надоумил его. «Нет ничего лучше холодного соленого ветра Сибирского моря», — сказал он Олечке, поцеловав в щеку. На самом деле, просто прижался прокуренными усами, уколол. Было неприятно, но Олечка была воспитанной, спасибо почившей матушке, и ничего не сказала. Она улыбнулась и заверила, что с большой радостью побудет вместе с ним на корабле. Корабле! Да не просто каком-то там суденышке, ведь «Кыштым» — настоящий дредноут, ни разу не терпевший поражения в битвах с морскими чудовищами. Самый большой из когда-либо созданных, он бороздил бурные воды Сибирского моря вот уже двадцать лет, и все сопровождаемые им конвои всегда доходили до места назначения. Остров Чукотка, Аляскинский архипелаг, Сахалин — всюду добирался «Кыштым». Никакой кракен, никакой морской змей не были ему преградой.

Отец любил говорить о подвигах дредноута, которым ему выпало командовать благодаря счастливому стечению обстоятельств, и гордился своим положением в обществе. Олечка слушала его разглагольствования, думая о мертвой матери, унесенной чахоткой, и о морских чудовищах. В последнее время, Олечка читала в газетах, их стало больше. Теперь гражданские суда, отправляющиеся на восток, не выходили из гавани без военного сопровождения. Даже рейсы вдоль побережья могли быть опасными. Буквально вчера девочка видела заголовок статьи о громадной, точно остров, черепахе, с которой едва не столкнулся пассажирский пароход «Исеть». Саму статью Олечка изучить побоялась. Картинки с монстрами вызвали у нее ночные кошмары. «Отплываем уже послезавтра, — сказал Олечке отец, вошедший поцеловать ее на ночь. — Готовься». Она ничего не ответила, представляя, как из-под кровати вылезают извивающиеся щупальца. Доктор, который пользовал Олечку, всегда говорил, что у нее слишком бурная фантазия. «Монстры, — говорил он, посмеиваясь. — Живу в море. Не под кроватью. Не в платяном шкафу или сундуке».

Конечно, не живут, конечно. И не они забрали маму, наслав на нее заклятие болезни, чтобы больше никогда не отдать обратно.

— Барышня!

Олечка подняла глаза, увидев большой подвижный нос улыбающегося матроса. В его левой лапе-руке был ее чемоданчик с пожитками. С помощью желтушной гувернантки девочка собрала вчера все необходимое, но уже само это событие помнила едва. Она всегда бродила точно по дну морскому, преодолевая сопротивление воды и ее невероятное давление. И мысли Олечки были сонными. Подобно морским черепахам, они плыли по течению к неведомым горизонтам.

Матрос с медвежьей грацией предлагал следовать дальше. Девочка моргнула, возвращая мир на прежнее место.

Новость разлетелась в один миг. На корабле уже знали, что прибыла дочь капитана. Олечка Смурина, милости просим! Встречные матросы и офицеры вытягивались в струнку, козыряли. Олечка не отвечала, шла, опустив голову и убирая лицо в шарф. Ей хотелось уменьшиться до размеров блохи, но ничего не получалось. Пришлось шагать за урсом, показывающим дорогу.

Наверху, после лестницы на них наскочил старпом, загоготал, затараторил, предлагая Олечке свои услуги, хлопотал, спрашивал, не нужно ли ей чего, мгновенно, впрочем, распорядился, без ее согласия, соорудить горячего чаю с лимоном.

— Погода-с! Нынче стыло, простудиться можно. Да-с, — сказал старпом. Олечка с трудом вспомнила, как его зовут: Тимофей Ярославич Ланжеронский. Он походил на рыбу с выпученными глазами, что не исключало его происхождения от «чешуйчатых»; так называли ихтильменов, живших когда-то в дельте Исети. Ихтильмены разделили участь всех коренных народов, закатанных под брусчастку с приходом цивилизации с ее городами, паром и железом. Из урока истории Олечка помнила, что «чешуйчатым» дали выбор: быть истребленными подчистую или же ассимилироваться. Они выбрали второе.

Ланжеронский отпустил урса, подхватил чемоданчик с вещами Олечки и сам повел ее в каюту капитана.

— Батюшка ваш звонил из Адмиралтейства, скоро, стало быть, прибудет, — сообщил старпом, сверкая рыбьими глазами своих предков. — Вы, барышня, располагайтесь. Все готово. Прямо как царица жить будете. Да-с. А уж диво разное в море увидите — до внуков рассказов хватит. Да-с.

Олечка терпела. Ланжеронский распахнул дверь капитанской каюты, приглашая внутрь. Девочка представляла себе это место чем-то вроде маленького матросского кубрика, но ошиблась. Тут было целых три комнаты, одна большая, две поменьше. Одну из тех двух и выделили ей. Ланжеронский суетился, показывал и рассказывал. Тут же принесли поднос: чайник, чашки, на блюдце нарезанный лимон, сахарницу с серебряной ложкой и три пирожных с масляным кремом.

— Откушайте, Ольга Семеновна, прошу-с. А вот колокольчик, чтобы вызвать помощника.

Олечка тут же с беспокойством спросила:

— Какого? — Очень уж ей не хотелось того благоухающего матроса.

Ланжеронский взял колокольчик и позвонил. Явился юнга, прилизанный, в форме со сверкающими пуговицами, на вид лет четырнадцать. Такой вышколенный, что Олечке стало его жаль.

— Прошу любить и жаловать, да-с. Федор Максимович Хомутов. Обязуется выполнять все ваши приказания, — сказал старпом.

— Ручку! — юным голосом потребовал Хомутов немедленно у ошеломленной Олечки. Она дала ручку, юнга истово поцеловал ее по всем правилам и снова вытянулся во фрунт. В двенадцать лет капитанской дочке еще никогда не оказывали таких знаков внимания. Словно она большая.

Ланжеронский и юнга ждали приказов.

— Пока идите, — велела Олечка, смутившись. Хомутова точно ветром сдуло, а Ланжеронский раскланивался еще долго, пока не исчез за дверью.

После этого Олечка села на стул и хотела заплакать. Она слышала тихий гул из-под пола и чувствовала едва заметную вибрацию. Дредноут, механический монстр, готовился к отплытию.

Слезы так и не появились. Олечка подошла к кровати, осторожно легла на нее, на бок, и свернулась калачиком.