Каникулы - собачье время

(Отрывки)

4. ЧЕТВЕРКА ВЫХОДИТ НА ТРОПУ

Пахом поднял руку над головой и спросил:

— Вы не видели, тут такой парнишка не проходил, повыше меня ростом? В футболке. Светловолосый.

— А чо? — спросил лупоглазый. — Чо он тебе?

— Да с поезда мы. Сейчас отправление. А он ушел и не возвращается. Волнуюсь.

Пахом старался быть дружелюбным и миролюбивым. Он улыбнулся.

— Так вы его видели? — переспросил Пахом. — Или нет?

Вся четверка дружно заржала. Они не смеялись, а именно ржали, громко и отрывисто. «Психи какие-то!» Пахом растерялся. Он не знал, что дальше говорить. А, может, под кайфом?

— Ладно, я пойду ребята! — сказал он. — Поезд должен вот-вот. Я пойду. Пока!

Коротышка, сделав удивленное лицо, спросил:

— Куда пойдешь?

— Ну, я же сказал, что у меня поезд отправляется. Могу опоздать.

— А! — протянул коротышка и насмешливо поглядел на товарищей, потом снова на него. Усмехнулся.

Пахом подошел поближе. Они занимали всю тропинку. Слева и справа стояли стеной непроходимые кусты акации и еще какого-то кустарника с острыми шипами, который вцепится и не отпустит. Через него не пройдешь.

— Я пройду? — спросил Пахом. — Мне туда!

И тут же понял, что его не пропустят. Для них встреча не закончилась, и они не намеревались его никуда пропускать. Стало тоскливо. Но о плохом не хотелось думать.

— Иди! — сказал лупоглазый, который у них был за главного, потому что они то и дело поглядывали на него и ждали, что он скажет.

Заржали. Пахом повернулся и пошел назад. Сдерживал себя, чтобы не побежать.

— Эй, ты! Ты чего?

Пахом не оглядывался. Хотя чувствовал спиной, всеми потрохами, что они идут за ним следом. И кажется, догоняют.

Грязный мат сзади.

— Куда пшел? Стоять!

Пахом ускорил шаг. Лоб покрылся испариной. Он быстро вытер пот тыльной стороной ладони. Топот за спиной. Он побежал. Но запнулся о корень, переползавший через тропинку, и растянулся во весь рост, еще и ткнулся лицом в землю. Его больно пнули между лопаток. Наступили на спину.

— И куда мы бежим? Спортсмен что ли? Спринтер?

Удар по голове. Хорошо, что успел закрыть руками голову, понимая, что это самое опасное место. Хотелось уйти под землю.

— В другой стороне вокзал! Тебе же на поезд надо. Чего молчишь? А?

Его опять пнули в бок. Пахом перевернулся набок и подобрал под живот ноги. Поза эмбриона. Самая защищенная.

— Да! На поезд надо. Если он уже не ушел.

— А чего ты побежал в другую сторону. Или ты пьяный или тупой? Чо молчишь?

И опять пнули. Кажется, на этот раз девица, потому что удар был не плоский, а точечный. И небольно.

— Там вокзал! А не там? Чо молчишь? А?

Опять пнули. Но пинали несильно. И Пахом понял, что бить его и калечить они не будут. По крайней мере, пока.

— Перепутал я. Стороны перепутал.

Опять заржали. Ему стало жутко.

— Ты чо, дебил? Чо молчишь? Чо за падло говорить с правильными пацанами, дебил? Чо, дебил? Ну, чо молчишь?

— Да! Дебил! Я дебил.

— А чо тогда развалился, раз дебил? Если дебил, тогда вставай на ноги. Чо боишься что ли? Вставай!

— На поезд мне надо. Я с поезда.

— Вставай! Уйдет твой поезд. Чо лежишь?

Пахом медленно поднялся. Сначала встал на четвереньки, ожидая в любое время удара, потом поднялся на ноги, прикрывая руками пах. И поднял взгляд на своих преследователей. Они стояли спереди и сбоку.

Четверка с любопытством разглядывала его. Он старался не глядеть им в лицо.

— У меня нет денег, ребята, с собой. Там в поезде оставил. Давайте я принесу. Я быстро. Там у меня деньги. Я с собой немного брал. Вот пиво купили, попить, пока поезд стоит. А там у меня есть деньги.

Заржали. Долговязый даже стал подражать лошади. У него получалось.

— Иго-го! Иго-го!

От этого лошадиного ржанья другие развеселились еще больше. И тоже стали ржать, как лошади. Иго-го!

10. С ЭТИМ ЖИТЬ НЕЛЬЗЯ

Вот живет себе человек, поживает, свой у него мир, прочный, устоявшийся, где ничего не происходит неожиданного и неприятного, всё катится по заведенному порядку. Конечно он знает, что в мире есть зло, насилие, людей убивают, издеваются над ними, калечат, грабят. Кто-то гибнет в автокатастрофах, кто-то умирает от инфаркта. День за днем об этом трандычат из ящика. Но это как-то далеко, это там, с совершенно не знакомыми и нисколько не дорогими ему людьми. В художественных фильмах кровь тоже льется потоками…

Он потягивает пивко, кушает. Ему показывают убитых, искалеченных, обворованных, обманутых, оставшихся без жилья людей. Но совершенно для него далеких. И это его нисколько не взволнует, не заставит подпрыгнуть на месте, побледнеть, застыть от ужаса, убрать в сторону бокал с пивом и тарелку с едой. Он спокойно продолжает трапезу. С ним-то этого не происходит и не произойдет. Нет, конечно, разумом он понимает, что и с ним может случиться что угодно, даже самое страшное. Головой понимает. Но каждая частица его души и тела не принимают такого исхода, вопиют против такого. С ним и с близкими ему людьми уж точно этого не будет. Ни за что! Но вот происходит. Но не с кем-то далеким, незнакомым, другим, а с ним. Как гром среди ясного неба! Это же всемирная катастрофия. Он отказывается принять это. И первое ощущение: да этого не может быть. Ну, никак не может быть! Потому что не может быть! Не должно! Ведь это же он! А никто-то далекий! Да это всего лишь сон! Кошмарный сон. А вот он проснется и убедится, что ничего не произошло. Что всё, как было, так и есть. Так что испуг его от этого сна, глупого и кошмарного! Потом чувствует, понимает, до него доходит, что ни какой это ни сон, что это случилось и случилось именно с ним, а ни с кем-то иным. Что судьба выбрала именно его!

Разве можно жить с этим? Нет, нельзя. А если нет уже прежней жизни, а нынешняя стала невыносимой, то и вообще жизнь не нужна. Не всякий способен выдержать испытания. Многих они ломают и толкают к роковой черте. А у тех, кто выстояли, выдержали, пережили, у тех начинается другая жизнь. Это уже другой человек. Человек, переживший ужас и устоявший перед ним.

Теперь вся прежняя жизнь Пахома была перечеркнута этим кошмарным, диким, скотским насилием. Значит, с ним можно вот так! Ну, зарезали бы, искалечили! Но чтобы вот так!

Даже если никто не будет знать, что с ним произошло, разве это меняет его положения. Он-то знает об ЭТОМ. И ЭТО теперь в нем навсегда. От ЭТОГО не избавишься! Он отныне изгой. Его взяли, как паршивого щенка, и швырнули туда, где падаль и отбросы. Теперь там его место на помойке жизни среди самых презираемых. И сделали ЭТО с ним отбросы и падаль. А значит, он хуже их. Они оказались сильнее, те, кого можно только презирать. А как бы он относился к такому человеку?

Родоки сразу обратили внимание, что Пахом какой-то не такой. Он был грустен, лежал в своей комнатке на диванчике и на все вопросы отвечал предельно кратко: «Всё нормально! Ничего не произошло!» Вечером он позвонил родителям Стаса. Заметно волновался. Какое-то время не мог заговорить.

— Это я, Пахом. Понимаете, Вера Сергеевна, мы разминулись со Стасом. Он на станции выскочил, ну, чего-нибудь купить перекусить. И опоздал на поезд. А телефон его у меня. Он, кстати, еще не приехал? Должен вроде как.

Мать Стаса насторожилась. Пахом это почувствовал.

— Как это разминулись? Что ты говоришь?

— Ну, уж так получилось. Вот!

— Но он до сих пор не звонил. Почему же он не звонит?

— Да, может, уже подъезжает. Ну, сел на следующий поезд, на сутки задержится. Должен подъехать.

Положив трубку, он вздохнул с облегчением. Но ведь это только начало. А что дальше? Как он сможет пережить? Куда-нибудь бы спрятаться!

В полдень следующего дня мать позвала его к телефону. Лицо ее было напуганным.

— Что-то мама Стаса рыдает. Я ничего так и не поняла. Со Стасом всё нормально? Вы же были вместе?

— Ну, — неопределенно ответил Пахом и дрожащей рукой приблизил трубку. — Да!

— Стаса убили! Убили Стаса! Мне сейчас позвонили с этой проклятой станции. Как же так? Вы же ехали вместе. Стаса убили! Где ты был?

Пахом еще какое-то время слушал истеричные рыдания и выкрики, потом медленно положил трубку. Сейчас бы убежать куда-нибудь, зарыться так, чтобы тебя никто не нашел. За что же ему такое? Почему он теперь должен жить с этим? И ничего уже невозможно изменить. Вечером он, как ни страшно ему это было делать, позвонил родителям Стаса. Хорошо, что трубку взял отец. С матерью он не смог бы говорить.

— Стас сейчас в морге. Мы ездили на опознание. Оказывается, его еще и зверски изнасиловали сначала, а потом убили, зарезали ножом. Я матери не говорил про это. И ты не говори! Хорошо? Договорились?

— Да! Да! Да! — только и бормотал Пахом. — Конечно, да! Договорились!

На следующий день он отправился к Стасу, то есть к его родителям. С порога ударил характерный запах, который бывает всегда, когда в доме покойник. Он остановился на пороге, не зная, стоит ли ему снимать обувь. Потом понял, что этого не делают. Медленно прошел мимо кухни, где сидели незнакомые люди, видно, родственники. Седой мужчина пил чай. Две женщины в черных платках о чем-то тихо говорили. Пахом подошел к гостиной, посередине которой на табуретках стоял гроб со Стасом. По обе стороны сидели. Отец и мать Стаса рядом, еще несколько женщин. Мать, не отрываясь, глядела в лицо сына и гладила ладошкой то его волосы, то скрещенные на груди руки. Под глазами у нее были черные круги. Пахом медленно приблизился и сел на свободный стул. Лицо Стаса было отрешенно спокойным. На щеке красный след царапины. На нем был черный костюм, белая сорочка, галстук, черные туфли с дырчатой поверхностью. Такого Стас никогда бы не надел в жизни. Только мертвым можно было его обрядить в подобное. «Какую-то чушь я думаю! — выругал себя Пахом. — Почему же я не лежу у себя дома также? Что за сволочь человек! Даже в таком состоянии он цепляется за жизнь и страшно боится, что кто-то узнает его постыдную тайну! И это теперь мне на всю жизнь. Жить и бояться. Знать, что ты не такой. Как я буду теперь общаться с пацанами? А вдруг у опущенного человека по глазам можно прочитать это? Ты же ничего не знаешь!»

Пахом вышел на лестничную площадку. Следом за ним хлопнула дверь. Он машинально оглянулся. И остановился.

— Постой, Пахом! Поговорим!

Это был Иван Николаевич, отец Стаса, худой, невысокий мужчина. Кажется, он работал слесарем в гараже. «Он сейчас начнет меня расспрашивать, разузнавать про подробности», — подумал Пахом. Как раз этого он и не хотел делать. Надо было уходить, не оборачиваясь. Сразу!

— Давай закурим! — сказал Иван Николаевич.

Достал сигареты.

Они спустились ниже на небольшую лестничную площадку. На подоконнике стояла полулитровая банка, служившая пепельницей. На стене скотчем приклеен листок, распечатанный на принтере, «Категорически запрещается курить!» Кто-то об него потушил бычок. Закурили. Пахом глядел в окно, на крыши железных гаражей. Возле одного гаража стояла «девятка» с узором вдоль всей стороны. «Девятка» была темно-вишневого цвета. Сильно подержанная.

— Это… извини, в общем… Ну, не надо тебе на похороны, — заговорил Иван Николаевич. И чувствовалось, что говорить ему это не хотелось, и он вымучивал каждое слово. — Я не виню тебя ни в чем. Ты же тут ни при чем, так же? Но Вера… ей сейчас тяжело. Она считает, что все виновны в смерти Стаса, что его могли бы спасти… Наверно, она не хочет тебя видеть. Вот такие пирожки с капустой, Пахом! Вот так всё.

Иван Николаевич глубоко затянулся сигаретой, и она уменьшилась сразу почти наполовину. Шумно выдохнул дым.

— Ничего! Раз так! — сказал Пахом.

Он уже спустился на несколько ступенек. Остановился. Что-то он забыл очень важное. Вспомнил! Ну, конечно же…

— А! Иван Николаевич! Я тут забыл! Вот…

Он поднялся на лестничную площадку. Иван Николаевич бычковал оплеванный окурок. Пальцы у него были желтые.

— Вот телефон Стаса! Простите! До свидания! Пойду я!

Он побежал вниз, стараясь быстрей покинуть этот дом. Конечно, они не знают, что случилось на самом деле, но каким-то шестым чувством догадываются, что здесь что-то не так. И его считают виновным.

Пахом пришел на следующий день. Но даже не заходил в подъезд, возле которого уже стояло немало машин и толпились люди, переговариваясь и ожидая, когда вынесут покойника. Люди все подходили, и ему легко было остаться незамеченным, тем более, что близко к подъезду он не подошел, а держался на расстоянии, где, впрочем, тоже группками стояли люди. Наступило молчание. Вынесли гроб. Рабочие в темно-синих комбинезонах работали быстро, тихо о чем-то переговариваясь между собой. Гроб загрузили в катафалк. Люди стали садиться в машины и желтый автобус. Те, кто не ехал на кладбище, стали заходить в подъезд или уходить. Двери подъезда закрыли. Пахом тоже ушел. Дома лежал на диване.

А на следующий день он приехал на кладбище после обеда, зная, что до обеда родственники привозят покойнику обед. Ему указали могилку Стаса. За низенькой металлической оградкой простенький памятник с фотографией Стаса и годами жизни. И холм глины. Стас на фотографии не был похож на себя. Какой-то взрослый и серьезный. Таким его Пахом не видел. Даже, когда ему было грустно, он улыбался и пытался шутить. Пахом хотел запомнить его жизнерадостным.

— Стас! Прости меня, если можешь! — прошептал он. — Я тебя предал. Я сволочь. Прости!

Он поднял возле оградки щепотку глины и бросил на холмик. Пошел прочь. Простит ли его, Стас? А если нет?

Выпить бы сейчас водки! Но он водки не любил. От нее ему становилось плохо. По-дурному кружилась голова, на душе мрачнело, он замыкался и злобился. Нет! Водка не подходила. Пиво же у него ассоциировалось с чем-то легким и беззаботным, с веселой безмятежной компанией друзей. Болтовней о том, о сем. Приятное времяпрепровождение. Поэтому он отказался от пива.

Пришел домой. Никого не было. Родители на работе, придут только вечером. Разулся, снял куртку. Прошел в свою комнату, постоял на пороге. Потом вернулся снова в коридор. И опять стоял, думая, что ему нужно. Ах, да вспомнил, что ему нужно! Принес стул и стал шарить на антресолях, которые отец сделал, когда еще он был совсем маленьким, чтобы было, куда убирать на зиму его детский велосипед, а на лето лыжи и коньки. Подходящего ничего не было. Не идти же в магазин за веревкой. Совсем глупо! Тогда не проще ли выйти на дорогу и броситься под автомобиль. Хотя зачем наказывать человека? Он-то ни в чем не виноват.

Подошел к подоконнику. Хотя зачем было подходить? Третий этаж. Если правильно прыгнуть (а его учили, как это делать), то даже ногу не подвернешь. Тем более, что под их окном клумба. Поморщился. Таблетки отпадали. Что он, девка, страдающая от того, что ее бросил парень? Табельного оружия дома не водилось. Может быть, на антресолях, разве что, рогатка завалялась. Он вспомнил и снова полез на антресоли. Взял в руки топор. Зачем отец его здесь положил. А что его нужно было положить вместе с ложками-вилками? Для него-то какая разница? Более подходящего в доме ничего не водилось, кроме кухонных ножей и вилок. Ах да! Можно было бы со всего размаха бабахнуть головой по стене. Может, позвать соседа, чтобы он исполнил роль палача? Пахом прошел с топором в свою комнату. Нашел нитки, сложил их в несколько раз, подергал, крепко. Выдержат не только топор, но хоть сам вешайся на них. Работал серьезно.

Пахом привязал нитку вокруг топорища возле топора, другой конец привязал к краю тумбочки и упер топорище в тумбочку так, что теперь топор стоял под углом. Мысленно Пахом проследил траекторию его падения, когда нитка будет обрезана. Определил место, куда упадет лезвие. Не гильотина, конечно, но для одноразовой акции сойдет. Интересно, догадаются, что за сооружение он придумал, чтобы лишить себя жизни? Стул пришлось забраковать из-за мягкого сидения, которое срезонирует и ослабит силу удара. Сходил на кухню за табуреткой. Квадратная белая поверхность из древесно-волокнистой плиты. Твердое. Это было как раз то, что надо. Пахом определил место, куда поставить табуретку. Если смотреть вбок, то как раз всё видишь в зеркало. Но когда Пахом попробовал обрезать ножницами нитку, то всякий раз проносил ножницы мимо, поскольку зеркало давало противоположное, то есть зеркальное отражение. Нужно делать наоборот: то есть не влево, а вправо, не вправо, а влево. После нескольких попыток он приноровился, и теперь нитка попадала между ножницами. Что, как говорится, и требовалось доказать. Но вот, кажется, всё готово! Он поднял и стал подносить к нитке ножницы. Вот так! Чикнул ножницами, мгновенно закрыв глаза, и получил удар по голове, как он сразу понял, обухом топора. Не очень-то и сильно. Конструктор из него никудышный. Можно было придумать что-нибудь поумней и поэффективней. Наверно, стоит подумать? Или…Траектория-то им была рассчитана верно. Удар как раз пришелся по темечку. Если бы лезвием и высота была бы побольше да еще утяжелить сам топор, то полголовы могло бы и снести. Не подумал только об одном, что топор упадет самой тяжелой частью, обухом, а не лезвием. Да шишечка есть. Не очень большая. И почти не болит. Вот фокусник! Идиот! Хорошо, что видеокамеры нет. Заснять бы всё это и выложить в Интернет! Набрал бы море лайков!

20. НУЖНО ЖЕЛЕЗНОЕ АЛИБИ

— Пахом! Быстро собираемся по-легкому и рвем когти в Малиновку. Давай! Давай! Давай!

Так началось очередное утро в Чернореченске. Пахом еще, как следует, не успел глаза продрать. И ничего не мог понять.

— Они там в Малиновке? Как они там оказались?

— Нет! Они точно не в Малиновке. В Малиновке мои дедуля с бабулей живут, — ответил Серега. — Нам нужно будет алиби. Надеюсь, ты не забыл, что брат этого подонка — капитан полиции? Поэтому лучше, если мы перестрахуемся.

Пахом окончательно проснулся. Действительно, утро вечера мудренее. А вот ему никакой идеи за ночь не пришло. А вообще-то Серегу лучше слушать.

— Что теперь? Что с того, что брат мент?

— А то… Если дослужился до звания капитана, то, значит, имеет опыт сыскаря. И впечатление дурака он на меня не произвел. Нужно отдать ему должное. Действовал он грамотно. Так что общение с ним пошло нам на пользу. Он начнет сопоставлять, анализировать и поймет, в конце концов, что инсталляция — это акт мести. А кто должен мстить? Да еще таким необычным образом? Только человек, который очень-очень сильно обижен сразу всей четверкой. Причем, человек достаточно грамотный, образованный. Сразу всплываешь ты. Паспорт он твой видел. Где ты живешь и кто ты такой, он знает. Поэтому ты попадаешь в первое число подозреваемых. И он начинает копать. Как раз тебя в эти дни не было дома. Где же ты тогда был? Нетрудно догадаться, что в Чернореченске. Вполне вероятно, что где-то мы наследили. Чем ты докажешь, что в эти дни не был в Чернореченске? А нас здесь уже видели.

— Я ничего не обязан доказывать! Ты забыл про презумпцию?

— Но если у него появятся еще одна — другая зацепки? Тогда он может серьезно накопать. Нам это надо?

— Ему не дадут вести это дело. Так что здесь он не при делах.

— Почему же? Поясни!

— Потому что он брат. Родственникам дело вести нельзя.

— Официально да. Но они же тут все одна семья. Так что он будет в курсе и будет копать. И будут выполнять его приказы.

— Ладно! И что в Малиновке? Чем мы там займемся?

— Ну, что… Светимся у моих стариков. Вечером идем на сельскую дискотеку. Замутить с местными пацанами. Но не до мордобоя. Иначе нас могут сделать инвалидами. Но в деревне нас запомнят. А потом идем на охоту. Вроде как идем.

— Это еще зачем? Тебе захотелось дичи?

— В тайге у деда есть заимка. Такая небольшая охотничья избушка. Скажу, что уходим на несколько суток. А когда акция закончится, дуем по-бырому в Малиновку и с трофеями возвращаемся к моим старикам. Если что, вся Малиновка подтвердит, что эти дни мы были там. Вот тебе и железное алиби.

Серега победоносно глянул на друга. Оцени, брателло, идейку!

— Верно, Серега! Соломку подстелить надо. А где мы раздобудем трофеи? Я, как понял, охотиться мы не собираемся?

— Трофеев не будет. Охота — это дело такое. Может, повезти, а, может, и нет. Любой охотник это понимает. Да и для нынешнего охотника главное процесс, побродить с ружьишком. Скажем, что подстрелили несколько зайцев, уток, еще что-нибудь, и там же на заимке сожрали. Обычное дело. Так что здесь будь спокоен. Никто ничего не заподозрит. Ружья обстреляем. Так что всё будет на мази! Комар носу не подточит. Хотя я не думаю, что до этого дело дойдет. Это только в фильмах они такие, следоки эти! В ближайший день-другой нам здесь делать нечего. Что же терять время даром? Обеспечим себе железное алиби. Пока мы мотаемся туда-сюда, наша гоп-компания вернется. А дорогой кое-какие еще детали обмозговать надо. Чтобы без шероховатостей! Чтобы всё пучком!

— Если не вернутся? Кто их знает!

— Вернутся! Капитану Филиппову надо маму успокоить. Он будет носом землю рыть. Братца хоть из-под земли достанет. Тем более, что у него, как принято сейчас говорить, имеется административный ресурс. И вот еще! В Чернореченск ты вернешься один. Без меня, Пахом.

Если бы у Пахома была вставная челюсть, она точно бы отпала. Вот такого он никак не ожидал.

— Ну, понятно! — пробормотал Пахом. — Ты… Но ведь я без тебя один ничего не сделаю. Придется менять план. Ну, ладно! Вообще, ты правильно решил, Серега! Я сразу был не прав, когда решил тебя втянуть во все это. Хорошо, что ты одумался!

— Ты слушай! А потом уже бери в голову! У меня есть один знакомый, хороший знакомый…Изредка с ним пересекаемся, пивка попьем, то сё…

Серега помолчал, поглядывая на растерянного друга. Пахом опустил голову.

— У него маленькая типография. Но вполне позволяет ему зарабатывать на хлеб с икрой, содержать джип и посещать время от времени рестораны. Посещал бы чаще, но нет свободного времени. Печатает открытки, визитки, буклеты, всякую рекламу, перед выборами вообще сутками не вылезет из типографии, зато и бабла нарубит. Сам знаешь, у нас на это дело не жалеют. Печатает само собой графоманов. Как-то он рассказывал про это дело. Я даже не поверил сначала. Оказывается их, как блох на собаке. Просто у большинства нет средств. Хотя некоторые продают даже квартиру или машину, чтобы подержать в руках пахнущую свежей типографской краской рифмованную дребедень. Прикинь, какие идиоты!

— Ты мне это зачем рассказываешь? Причем тут графоманы?

— Затем, чтобы ты меня выслушал. А не надувал сразу щеки, подозревая меня черт знаем в чем. В Чернореченск приедет модный арт-художник. Надо сделать ему рекламу.

— И что с того? — спросил Пахом, не догадываясь, куда клонит Серега. Что он еще решил замутить?

Серегино лицо светилось.