Ноябрь. Часть вторая

15 ноября 1933 года, Сен-Бьеф,

Нормандия

Жан,

Боюсь, теперь мне никак не отделаться от трогательной, но весьма утомительной заботы кюре. Сегодня этот добрый человек опять преодолел склон лишь затем, чтобы принести мне горячего — остывшего за время пути, разумеется, — супа и снова предложить гостеприимство и уход. Определенно, Сен-Бьефу изрядно везет на склонных к благотворительности священников, ведь не все они такие. Достойная черта, но я не умею принимать чужую жалость как должное и учиться этому уже не буду.

Но хватит о кюре. Осень близится к концу, раньше в это время мы уже навешивали зимние ставни и протапливали камины каждый день даже в сравнительно теплую погоду. В подвалах стояли, в ожидании своего часа, чистые сухие бочки, и отец советовался с управляющим и старым Колленом, а на столе будто парил в солнечном свете графин с молодым, еще не созревшим кальвадосом, который они разливали по рюмкам, пробовали, священнодействуя, покачивали головами и шли осматривать подвалы. Сейчас знаменитые подвалы Дома на холме пусты, лишь один занят остатками лаборатории: колбы, мензурки и спиртовки сиротливо пылятся на полках и столе, а в углу до сих пор свалены несколько проволочных клеток. Да, я побывал там вчера. Долго стоял на пороге, не осознавая, зачем пришел, потом переходил от полки к полке, вспоминая… Никогда не понимал, зачем было устраивать лабораторию в подвале, если наверху полно комнат. Подозреваю, тебе просто нравилось чувствовать себя средневековым алхимиком. У меня странное настроение, Жан: зыбкое ожидание чего-то, что вот-вот должно случиться. Сегодня утром я впервые по-настоящему ощутил близость смерти. Это началось, как обычный кашель, я ждал крови, но вместо этого боль резанула по сердцу, и показалось, что вот сейчас оно, испуганно трепыхающееся, разорвется. Глупость, конечно, просто приступ паники. Но… Как ты думаешь, может ли человек смириться со смертью? Не ждать ее, как избавление от мучений, а принять с полным спокойствием? Боюсь, у меня нет подобной силы духа.

Я говорил об этом с Мартеном. Доктор, на удивление, склонен к мистицизму, он искренне убежден, что медицина лишь пока не может доказать наличие души. Вообще, у Мартена много теорий о посмертном существовании человека, когда он говорит об этом, его всегда спокойные глаза горят вдохновенно. За последние дни мы сблизились и часто беседуем в саду или библиотеке. Доктор — истинный патриот, Франция для него нечто живое и нуждающееся в заботе. Это забавно и трогательно, но иногда… Снова болит голова, пора пить пилюли и полежать.

Твой Жак

15 ноября 1933 года, Сен-Бьеф,

Жак, ты глупец. При высокой температуре не бывает амнезии. Такой амнезии — не бывает. Ригор мортис и кровь? Ты не видишь очевидного. Совершенно очевидного.

Ж. Дуаньяр

16 ноября 1933 года, Сен-Бьеф,

Нормандия

Жан,

Ты помнишь крыс? Я чувствую себя такой же крысой, запертой в клетку собственного отравленного тела. Визжать и рвать себя зубами? Пока нет, но кто знает. Возможно — уже скоро. Мысли путаются, это совершенно отвратительно. Я всю жизнь ненавидел беспомощность: она хуже боли, потому что нельзя сопротивляться. Письма помогают. Помогают сосредоточиться, помогают держаться, помогают, помогают… Потом я перечитываю и вижу следы спутанного сознания. Кто вчера писал о ригор мортис и амнезии, неужели я? Не помню. Но это мой почерк, моя подпись. Подпись, о да… Хорошая шутка. Мне страшно, меня зовет ночная дорога за окном. Я боюсь, что выйду из дома — и очнусь где-нибудь в холмах, как сегодня днем. Безумный Дуаньяр, пугало для детей. Не хочу. Жан, это слишком. У меня под ногтями земля, мокрая черная земля, ею испачканы руки и манжеты. Я не помню, что и где копал. Я хочу еще хотя бы раз увидеть Люси, но она не приходит во сне, как раньше. Почему она не приходит? Чем я ее обидел? И голова болит, не переставая.

Жак. Жак Дуаньяр.

17 ноября 1933 года, Сен-Бьеф,

Нормандия

Жан,

Ты помнишь голос? Тот, что спрашивал: «Жак Дуаньяр, где брат твой Жан?» Кюре сен-бьефской церкви, наверное, узнал бы его сразу, он ведь явно из тех, кто наследует царствие небесное. Но на такой вопрос никогда не бывает ответа. Сегодня я видел Люси. Она шла по дороге от церкви к почте, почти такая же, как тогда. Тоненькая, хрупкая, ее светлые косы венчали головку, как корона. Жан, если это и есть безумие, я почти рад ему. Сегодня ко мне приходил дьявол. Он сел на край постели и измерил мне температуру, потом взял за запястье холодными жесткими пальцами и заглянул в глаза. Зачем ему мои глаза, Жан? Он хочет заглянуть мне в душу и забрать память? Но разве дьявол не знает, что у меня в памяти?

Твой брат Жак

Жак, ты дурной мистик. Он посчитал пульс и проверил зрачки. Как можно быть таким болваном? И это ты, всегда гордившийся своим рационализмом. Лучше подумай, зачем ему это. Подумай. Просто подумай.

Ж. Дуаньяр

19 октября 1933 года

Авиньон, ул. Монфрен, 16

демуазель Ортанс Дерош

от г-на А. Леграна

Кан, отель «Дюссо»

Дорогая Ортанс,

Я снова в Кане, теперь уже с инспектором Мерсо и его другом, господином Жавелем, тоже работающим в полиции. Инспектор временно оставил службу, но я уверен, что он вернется, когда это дело будет закончено. А закончиться оно может лишь торжеством правосудия. В последнее время я много думал, Ортанс. Я теперь постоянно думаю об одном и том же: почему Бог позволяет твориться подобному злу? В детстве моя вера была чиста и лишена сомнений, но сейчас она подвергается испытанию. И мне кажется, что я нашел ответ, который подходит лично мне и позволяет не разувериться в справедливости и милосердии Господа нашего.

Мир вокруг, моя любимая кузина, принадлежит людям, так же как и Господу, и истребить в нем все зло означало бы лишить нас, его детей, права выбора между злом и добром, и мужества защищать свой выбор, и веры в справедливость, которую творим мы сами. Когда дитя мало и неразумно, родитель убирает с его пути все, обо что ребенок может пораниться. Но малыш взрослеет и должен учиться тому, что мир бывает опасным и жестоким. Он должен сам, своей волей и трудом сделать этот мир лучше, защитить обиженного, помочь попавшему в беду, отказаться от выгоды, способной повредить кому-то. Я знаю, Ортанс, ты поймешь меня, хотя я пишу путано и невнятно. Если бы в мире не было зла, как мы могли бы оценить добро? Это слабое утешение, когда смотришь в глаза матери, потерявшей дочь, но не будь его — как жить дальше? Улыбнись, милая сестричка Ортанс, над моими рассуждениями, потому что у меня тяжело на сердце и я хочу согреть его воспоминаниями о твоей улыбке, как будто увижу ее за много миль вдали.

Сейчас, пока я пишу тебе письмо, мои старшие товарищи второй час сидят в номере инспектора и разговаривают. Господин Жавель встретил нас с инспектором на вокзале, и я снова поразился, как могут дружить настолько несходные между собой люди. Думаю, Ортанс, что втроем мы представляем собой еще более странное зрелище. И можно ли поверить, что вся цепочка случайностей, которая свела нас в отеле Кана — и вправду не более чем цепочка случайностей? Многолетние неустанные поиски инспектора, преданная дружба господина Жавеля, архивный запрос, выпавший именно мне, дневник несчастной демуазель Сантери, вернувшийся к ее семье спустя несколько лет после смерти хозяйки… Разве может все это быть простым совпадением вероятностей? Нет, Ортанс, я твердо верю, что сама жизнь сопротивляется смерти, а добро борется со злом. Не всегда это происходит вовремя, не всегда можно исправить уже случившееся, но все-таки мы, люди, чаще выбираем добро, и это дает надежду и веру.

Наверное, я утомил тебя философскими рассуждениями, Ортанс, но ты ведь слишком добра, чтобы упрекнуть в этом своего верного Ланцелота. Я благодарю бога за то, что у меня есть ты и тетушка, ведь когда так близко сталкиваешься со смертью, начинаешь еще больше ценить близких. И главное, ради чего я пишу тебе это письмо, выполняя обещание рассказывать обо всем, что случается в ходе нашего расследования. Пока мы с инспектором были в Тулузе, господин Жавель подал запрос в медицинский департамент о врачах, получивших лицензию на частную практику в регионе за последний год. Сейчас передо мной лежит список из восьми имен, а еще есть описание внешности и настоящая фамилия… В этот раз мы найдем его, Ортанс! Мы обязательно его найдем.

Твой любящий кузен Андре

19 ноября 1933 года, Сен-Бьеф,

Нормандия

Жан,

Вот и осень близится к концу. Я снял зимние ставни с окон в спальне. Подозреваю, что мне они уже не пригодятся, зато вечерами дольше видно закат. Я не знаю, сколько еще выдержу. Помнишь плотину в Голландии? День за днем, ночь за ночью она сдерживает напор воды, вот и я, как та плотина, еще держусь, но уже размыло течь, и вода сочится такой тонкой безобидной струйкой… Скоро море обрушится на спящий город всем своим ужасом.

Жан, я снова видел Люси. Не знаю, был ли это сон или явь. Она шла по той же дороге, что и прошлый раз, на ней был ни разу не виденный мною голубенький плащ и коричневые осенние ботинки. Ах, она обернулась, глянула на меня с испугом и прибавила шаг, взявшись за широкий воротник плаща, словно хотела плотнее закутаться в него. Ты скажешь, что я безумец? Я помню, что ее нет. Конечно, помню! Но я уже видел ее когда-то наяву, целых два раза. Это был вечер, но сумерки не могли скрыть от меня Люси, это точно была она, с ее милой, чуть удивленной улыбкой и нежным взглядом… Но когда я пытаюсь вспомнить еще что-то, голова болит так, что в глазах темнеет.

Сегодня снова приходил доктор Мартен. Я ему не сказал про Люси. Нет, я не сказал! Но он сам догадался. Доктор добр, он пытается вылечить меня. Он дает мне таблетки, хорошие пилюли, такие же добрые, как он сам. А мне не нужно пилюль, мне нужна Люси. И еще немного кальвадоса… От собственного кальвадоса еще никто из Дуаньяров не умер.

Твой брат Жак

Проклятье, болван, лучше пей кальвадос!

Ж. Дуаньяр

20 ноября 1933 года, Сен-Бьеф

Жан, не странно ли, я снова пишу — и не помню этого. Впрочем, я потерял счет странностям. Мне кажется, кто-то ходит на чердаке, скребется в подвале. Звуков из подвала я, признаться, боюсь больше. Может, это крысы? Те, знаешь… Вздор, они давно мертвы. Жан, я отчаянно устал. Сегодня пришлось сменить постель, старая уже вся в кровавых пятнах. Ничего, в ящиках комода еще полно белья, мне лишь пришлось просушить его, но, кажется, эту сырость ничем не вывести. Дом трещит, рассыхаясь. Тиканье древоточцев и сверчков сводит с ума. Но если я его слышу, значит, я еще жив. Эти письма я прячу в тайник, едва написав. Мне кажется, кто-то перебирает их, когда я сплю. Мне кажется… Мне кажется, Жан? Я бы не хотел под конец скатиться в пошлое суеверие, мне стыдно за то, что я порой пишу. Но как отличить явь от сна, если иногда я словно просыпаюсь, стоя посреди сада или какой-нибудь комнаты и не помня, как попал сюда.

Доктор Мартен говорит, что это нормально. Доктор говорит, что все хорошо, и я ему верю. Кюре уехал навестить кузину. Жан, разве у кюре может быть кузина? Нет, нет и нет! Кузина была только у нас с тобой. Милая, милая Люси. Она улыбается мне из-за тонких штор, лукавая моя девочка, думает, что я ее не вижу. Но я же чувствую запах духов, он веет по комнатам, мешаясь с кальвадосом. Доктор Мартен говорит, что скоро я увижу Люси.

21 ноября 1933 года, С-Б.

Кюре уехал к кузине. Доктор не приходил уже два дня. Кто же ходит на чердаке? Он мешает мне спать, а я сплю почти весь день. Ночью спать нельзя, нужно лежать и ждать его. Он приходит, тянется из-за штор, скалится мертвой головой, мохнатый, как бабочка-бражник. Если лежать молча и считать трещины на потолке, он не тронет, просто пройдет мимо, тихо-тихо пройдет. Я лежу молча. Шестнадцать трещин, больших и маленьких. Одна, две, три, пять… Сбился — начинай сначала и побыстрее, пока он не услышал, как ты живешь рядом. Люси, не приходи. Он знает, что у тебя в глазах солнце. Люси — ангел. Маленький ангел, охраняющий Сен-Бьеф. Он сказал, что отпускает ангелов на волю, строя храм. Великий храм. Вот окно над самым нефом, вот капитель колонны. А ты, Жан, чем хочешь стать? Ножом на алтаре — хочешь? С чердака кап-кап-кап. Трещин — пятнадцать. Где еще одна? Я должен найти, иначе он найдет меня в темноте.

22 ноября 1933 года

Жан, я больше не пью таблетки. У доктора Мартена чуткие добрые руки, он хороший врач. Но я не пью таблетки. Прячу за щеку, сглатываю, роняю голову на постель. Тихий добрый доктор. Он строит храм. Я тоже когда-то хотел стать архитектором, помнишь? Нам есть о чем поговорить, но таблетки я не пью. У меня осталось несколько бутылок кальвадоса, я почти все время пьян, но это даже к лучшему.

Твой Жак

23 ноября 1933 года

Жан,

Как же мне тебя не хватает. В углу наволочки уже три пилюли. Три маленьких круглых пилюли. Я боюсь спрятать их под подушку, боюсь оставить на столе письмо к тебе, боюсь, боюсь, боюсь. Знаешь, я теперь очень хорошо понимаю — никто не придет. Никто не придет сюда, в Дом на холме, где живет местное пугало — сумасшедший старик Дуаньяр. Не забавно ли, Жан? Кто нам поверит? Он почтенный человек, респектабельный врач, а я? Больной безумец с темным следом позади. Откуда мне помнить, что такое ригор мортис? Откуда мне знать, что такое странгуляционная борозда? У нее была тонкая шейка, у этой девчонки — как же ее звали? И борозда — неправильная. Ведь ты мне веришь, брат? Ты веришь. Три пилюли. Интересно, их бы хватило, чтобы — совсем? Зато голова у меня такая ясная, какой уже и не припомню.

Твой брат Жак

25 ноября

Жан,

Сегодня я выбрался в деревню. Сам не знаю — зачем. Может, хотел дойти до людей и что-то сказать, объяснить. Не знаю. Было холодно, голова кружилась. Помню — допил остатки обычного кальвадоса, осталось две бутылки. Того, старого. Но я дошел, спустился вниз, как бы ни темнело в глазах. К кому я мог пойти? Разве что старый филин бы мне поверил. Пусть не поверил, но… Я дотащился до его дома уже в сумерках — полдня на тройку миль, и темнеет рано. Жан, там все так же растет живая изгородь, она стала только выше и гуще за эти годы. Они стояли совсем близко. Я слышал, Жан. Слышал каждое слово. «Мой ангел», — говорил он. «Чистый, светлый ангел», — говорил он. «Мы построим храм новой прекрасной Франции, — говорил он, — потому что ты живое воплощение Нормандии». «В последний день осени», — сказал, наконец, он.

Что я мог, Жан? Выйти из-за кустов, напугав ее одним своим видом? Грязный больной старик, заросший, воняющий старым перегаром — и он, воплощенная праведность. Кому бы она поверила? Я ушел, Жан. Дождался, пока она упорхнет в дом, и ушел. У меня мало времени, так мало, что страшно. Да, Жан, мне страшно. Я уже не тот юноша, что когда-то плавал к скалам Эрбийон. Дома я искал ружье, но тот, кто оставил белье, книги и кальвадос, добрался до оружейного шкафа. Нам никто не поверит. Я не знаю, сколько у меня еще времени. Я не знаю, что делать. Я только не хочу еще раз потерять ее, мою девочку с солнцем в глазах. Жан, я… Жан, ради бога!

26 ноября

Стебли болиголова уже совсем сухие, от них никакого толку. Есть еще плющ и тот вьюнок, как же его… Но это не то. Все не то. Летом я бы пошел в лес, но сейчас это бессмысленно. Мне нужен болиголов. Реторты почти все разбиты, но если поискать… Жан, поговори со мной. Подскажи своим тихим ровным голосом, как ты всегда делал. Мой умный брат Жан. Ты знаешь, зачем болиголов? Последняя крыса давно сбежала из клетки. А я остался. Перегонный куб цел. Доктор Фаустус продал душу дьяволу. Помнишь оперу? Мы слушали ее в Париже. Па-па-па-па-па-парам… Люди гибнут за металл. Глупцы. Нет металла дороже бледного золота ее волос. Бледного старого золота. Почти серебра. Дьявол не купит мою душу. От нее остались одни угли и зола. Есть чем развести огонь в подвале. Вьюнок — ипомея, я вспомнил. Тоже неплохо, но слишком слабо. Мне нужен болиголов, я не могу рисковать с неизвестными рецептами. Жак не знает нужных рецептов.

27 ноября

Я Жак Дуаньяр. Моего отца звали Фабиан Дуаньяр. Мою мать — Мари-Эжени Дуаньяр, в девичестве Ростан. Мой брат — Жан. Жан Дуаньяр. Я люблю свою кузину Люси Ламбер. Люси. Люси Ламбер. Я Жак. Жак, где брат твой, Жан?

28 ноября

Я, Жак Дуаньяр… Я, Жак. Жак Дуаньяр… Жак. Жан. Я — Жак Дуаньяр. Дуаньяр — да. Я Дуаньяр. Дуаньяр из Дома на холме. Жан Дуаньяр. Жан…

30 ноября 1933 года

Авиньон, ул. Монфрен, 16

демуазель Ортанс Дерош

от г-на А. Леграна

Кан, отель «Дюссо»

Дорогая Ортанс,

Завтра утром первым же омнибусом мы выезжаем в Сен-Бьеф. Это прибрежная деревушка в Нормандии, такая маленькая, что я с трудом нашел ее на карте. Все решилось, все сошлось в одной точке! Сегодня я прочел в газете, что в Сен-Бьефе была найдена мертвая девушка, работавшая на сборе яблок. Некоторое время назад я уже видел заметку о молодой женщине, сорвавшейся с крутого склона именно в этой деревне, но почему-то решил — по тону статьи, видимо, — что несчастье произошло на глазах у ее подруг. Как хорошо, что я на всякий случай делал выписки обо всех подобных происшествиях! Сейчас мы с господином Жавелем нашли и перечитали ту статью, а потом господин Жавель позвонил в редакцию и выяснил, что девушку нашли уже мертвой. Ортанс, это точно он! Вдобавок, один из врачей, получавших лицензию, некий д-р Мартен, работает возле Сен-Бьефа, в соседней деревне.

Мы бы выехали сегодня же, но единственный омнибус в ту глушь идет рано утром, а сейчас вечер, вдобавок инспектор Мерсо через час вернется из очередной поездки по третьему из восьми адресов. В нашем списке д-р Мартен стоял шестым, мне страшно подумать, что мы могли добраться до него на несколько дней позже.

Пожелай мне удачи, Ортанс, хотя когда ты получишь это письмо, все уже, вероятно, будет кончено!

Твой кузен Андре

***

Высокий седовласый старик, худой до совершенного измождения, неподвижно сидел в кресле у горящего камина. Костлявые руки покоились на клетчатом пледе, укрывающем его колени до самого пола, глаза, похожие на глаза большой хищной птицы, были полуприкрыты, вместе с крючковатым носом придавая ему еще большее сходство с дремлющим филином. На скамеечке у ног старика сидела белокурая девушка с толстой косой, заколотой в аккуратный узел на затылке, такой же простой и изящный, как и весь ее облик: от белоснежного воротничка на темно-синем платье до кончиков темных туфелек, едва виднеющихся из-под широкого подола.

Трое мужчин, безмолвно глядящих на старика, сидели на стульях с высокими деревянными спинками, обычных стульях приличного деревенского дома, с уже немного облезшим лаком, но все еще совершенно респектабельных. Таким же респектабельным был круглый стол, возле которого они сидели, каминная полка с множеством фарфоровых безделушек и книжный стеллаж, уставленный фолиантами в темных переплетах с потускневшими золочеными буквами.

— Да, господа, — разомкнул губы старик, открывая глаза, остро сверкнувшие желтым в отблесках камина. — Я знал доктора Мартена…

— Знали? — быстро уточнил один из гостей, плотный и коренастый, с решительно выдвинутой вперед челюстью. — Он уехал?

— Он умер, — сухо сказал старик. — Вчера. Признаться, я полагал, что вы из полиции: я посылал в город письмо.

— Умер! Как? — растерянно вскрикнул второй, долговязый юноша, замерший на самом краешке стула, словно готовясь в любой момент вскочить.

Старик пожевал губами, склонив голову набок и еще раз обведя неприятно острым взглядом гостей.

— Так вы из полиции?

— Да, — уронил коренастый. — Я инспектор уголовной полиции Тулузы. Пьер Мерсо, к вашим услугам. Но здесь я и мои друзья по частному делу…

— Понимаю… — бесстрастно сказал старик, снова закрывая глаза. — Господин Мерсо, полагаю, я могу пролить свет на некоторые обстоятельства смерти доктора Мартена, если вы, в свою очередь, подробнее расскажете мне о его жизни. Видите ли, если то, о чем я думаю, правда, моей семье чрезвычайно повезло, что эта жизнь прервалась так… своевременно.

— Так вы знали? — привстал с кресла молодой человек, приобретя в этот момент неуловимое, но явное сходство с инспектором. — Знали, что доктор…

— Я полагаю, — вмешался в беседу до сих пор молчавший третий, уютного вида толстяк в дорогом твидовом костюме, — нам действительно есть, что рассказать друг другу. Позвольте мне. Итак, господин Гренобль, все началось в 1925 году или даже раньше…

Когда он замолчал — спустя почти полчаса — слегка задыхаясь, как это бывает с полными людьми даже после небольших усилий или долгого разговора, старик, в продолжение всей речи так и не пошевелившийся, неожиданно ласковым движением положил руку на головку девушки.

— Кристина, принеси вчерашние письма.

Так же молча девушка поднялась и вышла, через несколько минут вернувшись с пачкой растрепанных бумаг.

— Вы можете прочитать их здесь, господа, — ровно произнес старик, не открывая глаз. — Вслух, если вам так удобнее. Я намерен передать письма полиции в качестве улик, но у вас есть право узнать то, что в них написано. Да… — он помолчал немного, будто прислушиваясь к чему-то, и повторил: — у вас — есть. Вы опоздали совсем немного, так бывает. Но прежде, чем вы начнете, я бы хотел рассказать вам историю, связанную с вашей историей теснее, чем может показаться. Человека, который написал эти письма, звали Жак Дуаньяр. И это он убил доктора Мартена. Впрочем, на самом деле их обоих звали иначе…

Он окинул взглядом нетерпеливо пошевелившегося юношу, подавшегося вперед инспектора и толстяка, сложившего пухлые руки перед собой на столе с выражением полного внимания. Снова пожевал губами, вздохнул…

— Пожалуй, начать следует с того, что близнецов Дуаньяров путала даже их собственная мать. Мальчики были удивительно похожи, но только внешне — так, опять же, часто бывает…

— Разве такое возможно? — тускло произнес инспектор приблизительно два часа спустя. — Не просто выдать себя за другого человека, но вот так вот… Бред какой-то…

— Бред, — бесцветно согласился старик нотариус. — Но разве мы говорим о нормальных людях? Два безумца повстречались в доме Дуаньяров, но один возомнил себя десницей господа, другой же… Полагаю, он хотел просто остаться человеком.

— Он им остался, — убежденно сказал молодой человек, быстро смахивая с глаз что-то. — Конечно, остался… Господи, мы опоздали всего на день!

— Мы опоздали, — эхом откликнулся инспектор. — Да, так бывает…

— Кристина, — тихо сказал старик. — Будь добра, принеси тот кальвадос, штопор и четыре бокала.

Когда на столе появилась грязная, покрытая многолетней пылью бутылка, резко контрастируя с чистой поверхностью полированного дерева и просто-таки сияющими бокалами, старик продолжил:

— Тела в подвале церкви, там они дождутся прибытия полиции. Если хотите взглянуть, я напишу записку нашему кюре. Со своей же стороны попрошу об услуге. Молодой человек, откройте бутылку.

— Дайте лучше я, — вмешался толстяк. — С таким напитком нужно почтительно…

По губам старика скользнула улыбка.

— Вижу, вы знаток, — сказал он негромко, глядя, с какой бережностью вскрывается бутылка. — Я помню этот год. Отличный год был — и вправду лучший за полвека. Поминать Дуаньяров следует кальвадосом Дуаньяров. Прошу вас, господа… Мне кажется, это будет правильно. Вы не опоздали, позволив свершиться тому, что должно было. Видит бог, вы пришли вовремя.