Законник

1.

Ноябрьская пурга мела с отчаянной, молодою силой. То разжималась жалящей пружиной, подбивая под коленки редких, укутанных в воротники прохожих. То завивалась в клубок, норовя затормозить трамваи, ползущие от Ленинградского шоссе вверх по улице Зои и Александра Космодемьянских.

Заметенный трамвай с цифрой «23» натужно взобрался на пригорок, остановился напротив могучего, обрамленного гранитом сталинского здания с золоченой надписью на фасаде — «Академия министерства внутренних дел России».

С подножки ловко соскочил крепкий мужчина в вязаной шапочке и курточке на синтипоне. Разыгравшаяся вьюга тотчас с разгону ударила его в неприкрытое лицо. Закрывшись рукавом, он налег грудью на густой воздух, энергично заработал ногами, будто попавший во встречный поток пловец, преодолел проезжую часть, добрался до дубовой, обитой позолотой входной двери и втиснулся внутрь.

Два постовых милиционера на проходной, за «рамкой», поёжились от порыва ворвавшегося ветра. Дождались, пока вошедший ожесточенно ототрёт щёки.

— Ваша фамилия? — старший наряда — прапорщик поднял с тумбы скрепленные листы.

— Стремянный. Но в списке искать бесполезно. Так что даже не парьтесь. Просто хотел юбиляру подарок передать, — стесняясь, мужчина достал из-за пазухи перетянутый георгиевской ленточкой пакетик. — Может, позвоните, чтоб кто-нибудь с кафедры спустился?

— Евгений… Геннадьевич? — прапорщик поставил в списке галочку.

— Геннадьевич, — огорошенно подтвердил Стремянный.

Прапорщик приветливо отстранился, пропуская гостя.           

Гардероб для приглашенных — справа. Торжественное собрание в актовом зале, — третий этаж по лестнице. Часа полтора как начали.

Он ткнул подбородком в сторону информационной доски, на которой поверх обычных объявлений о защитах диссертаций, заседаниях Ученых советов и утерянных шарфиках был пришпилен набранный на компьютере плакат — «Академия МВД поздравляет Илью Викторовича Гулевского с пятидесятилетием. Чествование юбиляра состоится в четырнадцать часов 30 минут, в Актовом зале».

Информация выделялась среди прочих не только красочностью оформления, но и скупостью, — ни званий, ни чинов. Стремянный, согреваясь, прошелся по безлюдному вестибюлю. Обычно в это время всё здесь было наполнено гомоном. Беспрестанно ухала тугая дверь со двора, — слушатели после занятий торопились успеть до закрытия столовой. Преподаватели, перед тем как разойтись по домам, уже одетые, обсуждали последние новости. Но сегодня даже книжный киоск закрылся с обеда. А сувенирный ларек, похоже, и вовсе не открывался. Лишь из столовой доносилось ожесточенное звякание посуды, — там готовились к банкету. Ни души. Разве что старушка- гардеробщица, навалясь локтями на барьер, с сомнением рассматривала легкомысленную шапочку и линялую куртчонку запоздалого визитера. За спиной её меж привычных милицейских и военных шинелей расцвели отороченные мехом кожаные пальто и — на специальных тремпелях — норковые женские шубки.

— На торжественное? — на всякий случай уточнила она, и лишь после этого неохотно втиснула куртяшку меж двух дублёнок поплоше.

Стремянный оправил перед зеркалом джемпер в ёлочку, огладил жесткий, пошедший в седину ёжик. Огорченно приметил ссутулившиеся плечи.

— М-да, — пожаловался он гардеробщице. — Прежняя гренадерская выправка дала усадку.

Гардеробщица сочувственно хмыкнула, — гренадер и ныне оставался вполне справным.

Со стороны внутреннего двора в одном кителе заскочил молоденький старший лейтенант милиции. Теребя подмороженное ухо, он подбежал к столовой, непонимающе подергал запертую дверь, глянул на доску объявлений и, спохватившись, задумался.

— Где народ, браток? — обратился к нему Стремянный.

— Как это? — не понял старлей. Ткнул в объявление. — Так вот же.

— И что за гусь этот самый Гулевский, из-за которого всё опустело?   Похоже, вопрос этот в стенах Академии выглядел бестактностью. Старший лейтенант дико скосился, фыркнул уничижительно и, не ответив, припустил к лестнице.

По лицу Стремянного пробежал хулиганистый лучик, — по его мнению, розыгрыш удался.

Он двинулся следом за всполошным старлеем. Но тут на лестнице раздался мелкий дробот ног. Кто-то второпях, через ступеньку сыпал вниз.

Заслышали шаги и постовые на входе.

— Может, закончили? — предположил один.

— Как же, жди. Чтоб наши говоруны в полтора часа уложились… Должно, еще кого-то принесло, — определил старший наряда.

В вестибюль с озабоченным и несколько шалым лицом вывалился запыхавшийся подполковник внутренней службы — помощник начальника Академии Видный. На округлой, окаймленной ровненьким газончиком волос лысине блестели капельки пота.

— Подтянулись, прокуратура прибывает, — скомандовал он на ходу.

— Поздновато сообщили. Так что с минуты на минуту. Быстро у входа поработали веничком, чтоб ни снежинки...

Парадная дверь распахнулась, удерживаемая услужливыми руками. В образовавшемся проеме появился человек в погонах генерал-полковника на запорошенной прокурорской шинели — заместитель Генерального прокурора России Валерий Георгиевич Толстых. Следом втиснулись два дородных полковника. Один — едва различимый за огромным букетом, руку другого оттягивал тяжеленный пакет.

Пройдя меж вытянувшихся постовых, генерал от прокуратуры оббил мокрый рукав.

— Ну и погодка, от машины всего-то десяток шагов, и — пожалте — готовый Дед Мороз, — вместо приветствия сообщил он Видному. — Не опоздал, надеюсь?    

— Почти нет. Велено раздеть вас в приёмной.

— А чего Резун сам не встретил? — Толстых насупился.- Или как вторую звезду на погоны получил, заподло стало?         

— Начальник Академии в президиуме, ведёт торжественное заседание, — Видный аккуратной ладошкой смахнул снег со спины обидчивого прокурора; прихватив под локоток, повлек к лифту. — Остальные уже здесь: из Верховного Суда, из Минюста, ИГПАНа… Да все, считай, — оборвал он себя. — Наш замминистра и председатель правового комитета Госдумы с утра заезжали.

— Слышал, орденом наградили, — завистливо припомнил Толстых.

— Представили, — подправил Видный. — Подтверждение ещё вчера получили. Ждали, что подъедут из Администрации — для официального вручения. Но перезвонили, — срочное совещание у президента. Так что официально вручат позднее, в Кремле.

— Я тоже не надолго, — заслышав, что «кремлевских» не будет, Толстых заторопился. — У нас у самих коллегия идёт. И то невиданное дело

— Генеральный специально отпустил зачитать адрес. Все-таки, говорит, не кто-нибудь — Гулевский! — высокий гость ностальгически покачал залысой головой.

— Сколько этот ваш Гулливер жил из меня вытянул, когда мы с ним нынешний УПК(сноска — здесь и далее: Уголовно-процессуальный кодекс) создавали.

Видный поспешил спрятать усмешку. Таких создателей, как Толстых, числилось десятка полтора военных и гражданских генералов. Почитай, всё высшее правовое начальство страны поспешило записаться в разработчики. Но ни для кого не было секретом, что реальными творцами блока российских уголовных законов были несколько видных ученых-правоведов. И прежде всего, конечно, Гулевский. Один из тех, кого за всеядность называли многостаночниками. С первых шагов в науке Гулевского в равной мере интересовали уголовное и уголовно-процессуальное законодательство, азартно вгрызался он в проблемы криминологии и пенитенциарной политики. В каждой из этих специфических отраслей научные труды Гулевского значились среди основополагающих.

Но главное, что выделило Гулевского среди прочего учёного люда, — неиссякаемое упорство в достижении поставленной цели.

В начале девяностых с крахом социалистической экономики началось разворовывание госсобственности. Безнадёжно устаревший уголовный кодекс, не ведающий понятия частной собственности, не мог служить хотя бы слабой преградой для перетекания денежных потоков в карманы нуворишей.

Тридцатилетний Гулевский принялся обивать пороги высоких инстанций, доказывая необходимость срочного реформирования уголовного закона.

Не по возрасту ретивому доценту разумно возражали, что в стране до сих пор не принят системообразующий, гражданский кодекс. А значит, менять уголовное законодательство не пришло время, — не нанимают сторожа, пока не выстроят новое здание. «Но если не поставить охраны, то и здание никогда не достроят, — настаивал Гулевский. — Разворуют прямо на стройплощадке. Вы что, хотите жить в бандитском государстве? — напористо спрашивал он. Смущенные чиновники от ответа увиливали. Гулевский настаивал, что вместо латания старых норм необходимо разработать правовую концепцию и на ее основе создавать новое комплексное законодательство, в котором все отрасли права должны быть гармонично увязаны меж собой и способствовать торжеству гуманности и справедливости в зарождающемся государстве. Над наивностью его посмеивались. Но неутомимый правовед продолжал отстаивать идею на всех уровнях.            

В конце концов, действуя где напором, где сметкой, сумел пробиться на приём к Ельцину. Слова о торжестве гуманности президенту понравились. Правда, увесистую программу реформирования законов отложил не листая. Но — стремясь к невозможному, добьёшься многого, — был дан зелёный свет подготовке нового уголовного кодекса.

Собственно с того момента и началась особенная слава Гулевского, выделившая его из общего ряда ученых. Когда в начале двухтысячных настал черед обновления уголовно-процессуального закона, вопрос о том, кто должен возглавить рабочую группу, даже не поднимался. Имя Гулевского, и ранее широко известное на Западе, стало символом преобразований в российском законодательстве.

Так что к своим пятидесяти, младенческим по меркам правой науки, годам, обласканный властями Гулевский пришел остепененным и олауреаченным.

Предполагалось и присвоение редчайшего в правой среде звания члена-корреспондента Академии наук. Но, по существующей иерархии, член-корр должен возглавлять видное научное учреждение. Назначение начальником Академии МВД напрашивалось. И тут непредсказуемый Гулевский заупрямился. Главным в его жизни оставалась наука, и всё, что отвлекало от неё, в том числе карьерный рост, для него казалось помехой. Потому от назначения увильнул, а на высокую должность вместо себя протолкнул ученика — Валентина Резуна. Так и получилось, что юридический генералитет страны съехался на торжество скромного начальника кафедры.       

— Руководство Следственного комитета, надеюсь, здесь? — вскользь поинтересовался зам Генерального.

Но эта небрежность не обманула опытного аппаратчика Видного.

— Нет. Единственно, адрес прислали. Должно быть, чем-то очень заняты, — подпустил он сарказма. И — попал в цвет.

— Ишь ты, адресом отделались! Уж этот-то мог бы найти время собственному крёстному отцу поклониться. Сколько я доказывал, — нечего им такую власть давать. Так нет, послушались Гулевского — нужен-де независимый следственный орган. И вот пожалуйста, без году неделю создали, и уже — родства не помнят. У высшего руководства прокуратуры время нашлось, даже коллегии прерываем. А эти независимые, заняты, видишь ли. Чем только? Можно подумать, хоть один паршивый теракт или «заказник» раскрыли. Недавно пригласил к себе на координационное совещание, так тоже времени не нашел.

Толстых натужно задышал. После выделения Следственного комитета в самостоятельный орган его зависимость от прокуратуры сильно уменьшилась. Зато с обеих сторон заполыхали амбиции.

Видный, забежав вперед, распахнул перед прокурором дверь лифта, втиснулся следом. Груженные подарками порученцы потрусили по лестнице. По пути обогнали Стремянного.

Деликатный Видный слукавил, — торжественная часть подходила к концу. Принялись потихоньку сворачиваться телевизионщики, — должно быть, тоже прослышали, что вручение ордена переносится.

Огромный, подстать концертному, Актовый зал Академии, заполненный на две трети, устало дышал.

Стол президиума сегодня удлинили на всю ширину сцены. И всё-таки мест для почетных гостей не хватило. Острая макушка притулившегося с краю Ученого секретаря едва виднелась из-за стопки поздравительных адресов. Так что для заместителя Генпрокурора пришлось освобождать стул в центре, меж начальником Академии Резуном и юбиляром, — поджарым полковником с густо простроченными сединой волосами, барханами лежащими на голове, и двумя глубокими морщинами на лбу. Насмешливые сине-серые глаза из-под густых бровей, будто из амбразуры, выцеливали то членов президиума, то приглашенных гостей.

Толстых, поёрзав, втиснулся. Пригнулся к Резуну.

— Всего на пятнадцать минут вырвался. Машина под парами. Так что объяви меня, — коротко бросил он. Всем крупным телом развернулся к герою торжества. Приобнял. — Поздравляю, кровопийца! Желаю сто лет. Но только чтоб от меня подальше. А то остатки крови выпустишь.

Гулевский с иронией прищурился, — дородному прокурору кровопускания явно не повредили бы.

— Бестактная ты все-таки язва, — хмыкнул Толстых. Зыркнул вдоль стола президиума, кому-то кивнул. Откликаясь на приглашающий жест Резуна, поднялся. Склонился к уху Гулевского. — Зря ты эту сходку затеял. Не монтируются Гулливеры в президиумы. Мельчают от славословий.

Отдуваясь, направился к трибуне.

Гулевский нахмурился, так что кожа натянулась на выступающих скулах, а морщины волнами загуляли по лбу. В сердцах потеребил переносицу. Удачно подковырнул злоязыкий прокурор. И впрямь меж сановных, оплавленных, будто догорающие свечи, лиц и рыхлых фигур чувствовал он себя неуютно.

Самодовольство первых минут и часов, когда поздравления только посыпались, схлынуло и сменилось сначала смущением, а теперь и открытым раздражением.

В какой раз проклял Гулевский собственную бесхарактерность, когда позволил уломать себя на помпезное празднование. От пустопорожних, под копирку речей уже мутило.

К тому же во всём этом славословии, санкционированном на высшем уровне, было что-то искусственное, унизительное. Когда-то в запале объявили его ведущим юристом страны. И более это не обсуждалось, будто клеймо на быка поставили.

Меж тем в первых рядах собрались коллеги-ученые из крупнейших вузов и научно-исследовательских институтов. Среди них семидесяти-восьмидесятилетние старцы, по трудам которых молодой следователь, а позже- адъюнкт Гулевский постигал азы правовой науки. Пришел даже, несмотря на недомогание, учитель Гулевского, предшественник его на должности начальника кафедры, гордость отечественной криминологии Герман Эдуардович Машевич. И каково им слушать осанну, воспеваемую пятидесятилетнему пацану.

Гулевский с тоской оглядел зал. Представил муки коллег, ропот слушателей, которых, скорее всего, принудительно согнали, чтобы заполнить пустующие ряды.

Заметил, что входные двери работают, будто сигнальный фонарик. Створки то приоткрывались, пропуская лучик света из фойе, то вновь запахивались. Это истомившиеся слушатели с задних рядов в полутьме ловко, один за другим, выскальзывали в вестибюль.

Вот вновь мелькнула тень, на этот раз кто-то вошел. Гулевский пригляделся и в груди его потеплело, — в дверном проёме подслеповато щурился со света Женька Стремянный. Ближайший, с юности, друг.

Сказать по правде, не верил, что придет, и в список приглашённых включил на всякий случай. В последние годы в отношениях между обласканным властями ученым и отставником МВД образовалась трещинка. Начало ее в том, десятилетней давности дне, когда один из лучших сыскарей Петровки обнаружил, что группировку, которую он разрабатывал, крышует начальник «смежного» отдела УГРО. Стремянный потребовал арестовать «оборотня». Рапорт положили под сукно. В знак протеста тридцатипятилетний подполковник подал в отставку.

Тогда впервые меж друзьями произошла размолвка. Гулевский с горячностью настаивал, что в переходное время каждый честный штык на счету и сбежать из органов все равно что оставить поле боя. Стремянный угрюмо отмалчивался. Но решения не изменил. С тех пор вступил в адвокатуру. Но главным образом активно работал в ветеранских организациях, ходил на митинги протеста, подписывал какие-то воззвания. Гулевский полагал это блажью. Но времени посидеть, как прежде, за бутылкой, вникнуть в чужую боль у вечно занятого, на расхват профессора совершенно не хватало. При очередном звонке Стремянного обещал непременно перезвонить. И всякий раз спохватывался, что не перезвонил. Звонки, впрочем, раздавались всё реже. И всё-таки сегодня пришел!

Но Стремянный как неожиданно появился, так же может и незаметно улизнуть. Недаром когда-то начинал с «топтунов» (прим.: служба наружного наблюдения.)

Гулевский вгляделся туда, где сидели члены его кафедры. Нашел глазами аспирантку Маргариту Зудину, движением подбородка показал ей на дверной проем. Та оглянулась, понятливо кивнула, поднялась и, пригнувшись, чтобы не привлекать внимание, принялась пробираться к выходу. Впрочем попытка не привлекать внимание была скорее данью вежливости. Как только красавица в ладном, узком на груди капитанском кителе появилась в проходе, добрая половина мужских глаз принялась сопровождать ее. Вот она добралась до Стремянного, шепнула что-то, подхватила под локоток и повлекла на свободные места. О Жене Стремянном можно было больше не беспокоиться.

Гулевский расслабился, даже благодушно скосился на трибуну. Но тут Толстых, войдя в раж, завернул что-то вовсе невообразимое, — назвал юбиляра симбиозом Кони и Плевако в одном лице.

Гулевский заметил, как недоуменно, будто при публичной непристойности, переглянулись гости в первых рядах, как Машевич, дотоле терпеливо скучавший, вздрогнул и прикрыл глаза пальцами.

Краска стыда залила лицо юбиляра. Он склонился к Резуну.

-Валя, давай заканчивать.

Округлая физиономия начальника Академии расплылась:

— Придется ещё потерпеть, Илья Викторович. Никто не заставлял вас столько натворить за какие-то пятьдесят лет. У меня обширный список записавшихся. Да я и сам ещё не выступал.

Гулевский с силой придавил руку Резуна ладонью. Губы сжались в злую скобку.

— Пожалуйста, Валя! — процедил он. — Или   сам поднимусь и прикрою эту лавочку! А если у тебя недержание речи, поизгаляешься на банкете.

— Разве что — на банкете, — Резун выпрастал запястье. Опасливо зыркнул на юбиляра, — он как никто знал взрывной характер своего бывшего научного руководителя.

В прошлом году Резун ездил на правовой симпозиум в ЮАР. И — там, на сафари, впервые увидел на свободе носорога. Носорог мирно пасся, не обращая внимания на повыскакивавших из джипа туристов. Резун, приготовив видеокамеру, решил подойти поближе. Но сопровождавший рейнджер ухватил его за руку и потянул назад .

— Сорок метров, мистер! — для наглядности он провел сапогом черту. — Если больше сорока, вы для него не существуете. Но сорок — это его ареал. Как только зайдете на тридцать девять, развернется и — атакует. И тогда помоги всем нам Бог!

Резун долго соображал, кого же напоминает ему эта носорожья повадка. И — вспомнил: конечно же, Гулевский! Один к одному. Такой же деланно спокойный, вальяжно снисходительный, погруженный в себя барин. Пока кто-то, кто не догадывается, что перед ним носорог, не перейдет грань допустимого. И тогда помоги ему Бог!

Через полчаса приглашенные переместились в столовую.

В перерыве Гулевский успел сменить форму на легонький черный джемперок и слаксы, в которых чувствовал себя по-настоящему свободным.

Героя торжества, как водится, посадили на возвышении, за отдельный, двухместный стол. Второе место обычно предназначалось для супруги (супруга) юбиляра. На сей раз на него водрузился начальник Академии. Никто не удивился.

Из семьи Гулевский ушел десять лет назад, оставив жене и пятнадцатилетнему сыну трехкомнатную квартиру.

Еще за неделю до ухода он и не помышлял о разрыве. Более того, воспринимал семью как некое привычное приложение к устоявшейся жизни, главное место в которой занимала его наука. Любовь к жене, если и была, давно утухла. Интересы, которыми жил он, жене были чужды. В свою очередь, для него были бесконечно далеки проблемы, что обсуждала она до ночи с телефонными подружками. По прошествии времени жена стала восприниматься им как иссиженное кресло. Ты раздался, кресло просело, сделалось узко. Сидеть в нем уже не удобно. Но это не значит, что его следует выбросить. Достаточно завести новое, а это передвинуть на лоджию. Как у многих коллег, у него случались увлечения, — студентки и аспирантки сами искали флирта со знаменитым, к тому же обаятельным профессором. До серьезных отношений дело не доходило, — во всяком случае так казалось Гулевскому. Но, видимо, обидчивые женщины рассуждали иначе. В квартире, бывало, раздавались анонимные звонки. На упреки жены Гулевский вяло отшучивался, ссылался, как водится, на козни завистливых сослуживцев. И жену это — он видел — устраивало. Они оба привыкли жить во лжи. Выработали правила, приёмы, с помощью которых сохранялась видимость семейного благополучия. Но однажды, забежав во внеурочный час домой, невольно подслушал телефонный разговор, из которого узнал, что у жены давно завелся любовник. И не просто любовник. Этот человек, похоже, любил ее и уговаривал уйти к нему. Жена неловко оправдывалась, ссылалась на сына, для которого разрыв родителей станет шоком. Гулевский тихонько вышел из квартиры и долго бродил по Шаболовке, пытаясь разобраться в собственных чувствах. О том, что у жены может кто-то появиться, он догадывался. Несколько уязвило, пожалуй, что человека этого жена, судя по всему, полюбила. Но и только. До сих пор ему казалось невозможным оставить увядающую женщину, отдавшую ему лучшие годы. Поняв же, что нерешительность его не дает жене начать новую жизнь, разом успокоился. Заметил вдруг, что подрастающий сын смотрит на родителей с иронией. Обманчивой, иллюзорной цели, ради которой сохраняли они семью, оказывается, не существовало. Потому на очередной вопрос, не появился ли у него кто, утвердительно кивнул. Хотя даже не догадывался, о ком именно может идти речь. «Может, тогда честнее разойтись?» — растерялась жена. «Пожалуй», — согласился он. На другой день утром, не дав себе передумать, ушёл из дома. Ушёл не как все — к кому-то. Сначала в никуда. Поселился на даче у друга, Евгения Стремянного. Рядом продавали участок. Занял денег, выкупил. Принялся обихаживать, поднял зимний домишко. Лишь много позже усилиями ученика — Резуна, назначенного начальником Академии, получил двухкомнатную квартирку на Войковской. Долгое время жил жизнью застарелого холостяка. На потуги жены Стремянного, Ольги Тимофеевны, пытавшейся оженить его заново, отшучивался: «Конечно, женщина в доме нужна. Но кто сказал, что одна и та же»?

Среди прочих сошелся он со студенткой МГУ Маргаритой Зудиной, — читал у них курс лекций по уголовной политике.

Собственно, инициатива сближения, как чаще всего и бывало, исходила от девушки. После первой ночи, проснувшись наутро, увидел, что на кухне кипит работа, — гостья, напевая, мыла посуду и надраивала стенные шкафы. Раздраженный Гулевский поинтересовался, зачем она утруждает себя. Есть же приходящая домработница.

Маргарита, не возражая, быстро собралась и убежала на лекцию.      Они ходили на выставки, в театр. После ехали к нему. Оставалась на ночь, только если он предлагал. Если не предлагал, прощалась как ни в чем не бывало и уезжала в свою съемную квартирку на Теплом Стане.

Возле статной шатенки с сочными, беличьими глазами, вечно увивались бойкие юноши. Он не сомневался, что один из них — её любовник. А значит, перспективы в их отношениях нет.

Боясь привязаться к Маргарите, Гулевский порой специально не звонил по две-три недели. Но когда внезапно звонил, даже к ночи, она всё бросала и приезжала: свежая, мягкая, улыбчивая и — соскучившаяся.

Он выискивал в её поведении корыстный мотив. Но не находил. Девочка была твердой отличницей, в преподавательской опеке не нуждалась.          

-Зачем тебе нужен такой старый мухомор? — удивлялся он, слегка кокетничая.

— Если надоела, уйду, — отвечала она.

Слов любви она не произносила. Мужской опыт Гулевского свидетельствовал, что студентка может увлечься знаменитым профессором. Но лишь увлечься. Надо только дать ей время одуматься.

Однако время шло. В поведении Маргариты ничто не менялось. А сам он всё больше ощущал потребность в её присутствии.

После защиты диплома Зудиной предложили аспирантуру в МГУ. Но, когда Гулевский позвал ее к себе, в Академию, Маргарита, не препираясь и не выставляя условий, забрала документы, надела лейтенантские погоны и стала адъюнктом кафедры уголовной политики. Адъюнктом настолько толковым, что руководителю — Гулевскому оставалось лишь слегка подправлять подготовленные фрагменты диссертации.            

Если в студенческом цветнике МГУ Маргарита была одним из многих ярких цветков, то в Академии рыжеволосая двадцатипятилетняя женщина в ловкой на ней форме привлекала всеобщее внимание. Особенно, конечно, мужское.

Но Зудина на удивление быстро и ловко отвадила ухажеров. Впрочем это оказалось тем легче, что молва тут же связала её с Гулевским. Резун, который тоже попробовал приударить за соблазнительной адъюнктшей, приватно поделился впечатлением: «Илья Викторович! Девочка-то, похоже, к вам прикипела. Завидую! Не упустите.»

А риск упустить был. Один из доброхотов сообщил Гулевскому, что видел Маргариту на набережной, нежно мурлыкающей с молодым парнем. Впервые Гулевский позволил себе спросить её прямо.

— Да! — подтвердила Маргарита. — Мой жених из Мелитополя.

— Жених? — неприятно поразился Гулевский.

— Бывший. Всё это время он ждал меня. И вот приехал спросить, как ему жить дальше.

— И что? — голос Гулевского просел.

— Я же здесь.

— Это что-то значит?            

— Ты все-таки глупый, — убедилась Маргарита. — Прекрати наконец себя дёргать. Я не умею жить сразу с двумя. Если уйду, то уйду.

Это было сказано столь безыскусно, что Гулевский тут же предложил Маргарите переехать к нему. Та пожала плечами: «Вся Академия знает, что я и так безотказно твоя. Но если начнем сожительствовать открыто, пойдут пересуды. Ляжет тень на твою репутацию. Нам ведь и так хорошо. Правда, милый?»

Но с этого момента это стало неправдой. Теперь уже Гулевскому захотелось изменить двусмысленные отношения. Месяц назад в ресторане, где они вдвоем отмечали пятилетний юбилей знакомства, он предложил Маргарите стать его женой. Маргарита, не ответив, прильнула к нему.

— Так что скажешь? — туповато переспросил Гулевский. Она подняла лицо, и он прочитал ответ. И все-таки оформить брак официально и переехать к нему согласилась только в конце марта — после её защиты.

— Не хочу, чтоб за спиной злословили, будто вышла замуж, чтоб получить степень, — выставила условие Маргарита.

Вот и на банкете она категорически отказалась сесть с ним рядом. «Это пятнышко. Тебе его не надо».

Гулевскому осталось лишь развести руками, — кажется, она блюла его репутацию куда ревностней, чем он сам.

Сейчас королева Марго сидела среди членов кафедры, рядом с бессменной секретаршей Арлеттой и бок о бок с Евгением Стремянным, перешучивалась с млеющими от её внимания мужчинами и улыбалась мягкой, обращенной в себя улыбкой.

Начальник Академии поднялся, принял из рук Видного микрофон, торжественно постучал ножом по фужеру.

Гудящие столы выжидательно притихли.           

— Знаете ли вы, кто это? — вопросил Резун, развернув ладонь к юбиляру. — Вы думаете, перед вами крупнейший ученый, слава отечественной правовой науки?                         

— Именно так и думаем! — выкрикнул нетерпеливый голос.

— И вы не ошибаетесь, — подтвердил Резун. — Но вы и ошибаетесь!      Бывалый, тёртый тамада, Резун выдержал вкусную, интригующую паузу.

— Потому что перед нами не просто ученый, а — Гулливер! И добрая половина здесь сидящих — это птенцы гнезда Гулливерова! Да что говорить? Моя собственная судьба состоялась благодаря Илье Викторовичу...

Славословия возобновились.

Столы составили столь плотно, что продраться к центральному, юбилярному столику было крайне трудно. Поэтому Гулевский по своему обыкновению сорвал разработанный сценарий. Сам ходил меж рядов и, прежде чем передать микрофон, произносил вступительное слово о выступающем. Так что получалось два тоста: один — юбиляру, второй — шутливое алаверды от юбиляра. Обстановка незаметно сделалась непринужденной. Всё громче позвякивали вилки и рюмки. Выступления глушились выкриками с мест.            

И всё явственней над праздничными столами довлел густой баритон подвыпившего Стремянного. Он уже освоился в непривычном окружении и принялся сыпать вокруг двусмысленными своими прибаутками, хохмочками, анекдотцами, особенно обаяя заместителя начальника кафедры — сдобную Катю Потапенко.

Гулевский с любопытством разглядывал друга и невольно сравнивал его с тем двадцатидвухлетним «афганцем»-орденоносцем с персиковым румянцем и гвардейской выправкой, каким предстал впервые перед следователем по особо важным делам Гулевским. Ныне атлетическая фигура раздобрела, ёжик пошел в обильную седину, нежная прежде кожа несколько набрякла. И все-таки в минуты веселья пробуждался в Стремянном прежний гусар и бабник.

Гулевский склонился к Резуну:

— Валя, объявляй перерыв, а после — музыка, танцы.

Резун, переглядывавшийся с новенькой библиотекаршей из спецхранилища, охотно промокнул губы салфеткой, отложил вилку. Гулевский придержал его.

— Только предоставь последнее слово, — он кивнул на угол, откуда беспрестанно доносилось Катино хихиканье, — Евгений Стремянный шел на приступ.  

Резун требовательно постучал ножом по фужеру. Добился тишины.

— По требованию юбиляра, заканчиваем с прениями,- объявил он — под одобрительный гул большинства.

— Последнее слово предоставляется, — Резун выдержал интригующую паузу. — Старому сослуживцу Ильи Викторовича (он пригнулся к Гулевскому) Евгению Стремянному!

Люди в рядах недоуменно закрутили головами. Раскрасневшаяся Потапенко сконфуженно отодвинулась от притёршегося к ней ухажёра, кивнула ему на Гулевского. 

Стремянный, оказавшийся вдруг в центре внимания, поначалу смешался, но, подначиваемый насмешливой улыбочкой Гулевского, поднялся.

— Что ж, скажу, — принял он вызов. — Я хочу выпить за лучшего следователя, какого знал. У которого начал службу пацаном в оперативно-следственной группе. Вот вы рассуждаете о школе Гулевского. А я другую школу у него прошел — сыскную. Он приучил меня работать без халтуры, каждый эпизод обсасывать, как мозговую косточку. А главное, быть верным выбранному делу. Жить им. И ведь как жили! — Стремянный ностальгически почмокал губами. — Среди ночи, бывало, звонил Илюха с новой, невесть откуда пришедшей идеей. И всё — сна нет. Торопишь рассвет. Едва забрезжило — ты уж мчишься впереди собственного визга отрабатывать очередную версию… Ну, само собой, ночами не только версии разрабатывали. На другое всяко-разное время тоже находили, — намекнул при общем оживлении Стремянный. — Потому как самому важняку было в ту пору всего-ничего — двадцать шесть. После работал со многими следователями и прокурорами. И как опер, и как начальник угрозыска. Но уже не они меня — я их учил тому, что перенял у первого моего учителя. И мне горько, что борьба с преступностью потеряла следователя Гулевского.

Стремянный сбился.

— Потеряла лишь практика, — снисходительно подправил Резун. — Зато большая наука обрела крупного ученого.

По сути Резун подсказал концовку тоста. Он даже рюмку приподнял. Но Стремянный продолжал хмуриться.

— Что нашла наука, мне снизу не видно, — он упрямо огладил ёжик. — А вот то, что такие люди как Гулевский покинули окопы, мне грустно. Потому что те, кто их сменил, открыли фронт врагу. Может, из-за этого и сложился беспредел, в котором существуем… Засим!  

Он лихо, по-гусарски отставил локоток и махом опрокинул стопку.

Объявили перерыв. Гулевскому хотелось переговорить со Стремянным, прежде чем тот по своему обыкновению ушмыгнёт. Но пробиться сквозь круг людей, желающих пообщаться приватно, оказалось непросто.

Лишь через десять минут Гулевский выбрался в вестибюль, почти без надежды застать товарища, и там обнаружил Женьку в обществе умненькой Зудиной. Маргарита, слегка откинувшись, сидела на пустом книжном прилавке и увлеченно слушала нависшего над ней Стремянного.

Когда подошел Гулевский, она соскочила на пол.

— Докладываю: пытался сбежать, но был задержан. Кстати, Илья Викторович, как ты рядом с ним за столько лет от хохота не умер? Это ж ходячее собрание прибауток… Всё, мальчики, оставляю.

Маргарита не сделала и пяти шагов, как её затащили в первую же сбившуюся мужскую компанию.           

Гулевский вопросительно глянул на Стремянного. Они так давно знали друг друга, что зачастую слова оказывались лишними.

— Девка-то хорошая, — протянул тот. Гулевский расслышал: она-то хороша и надежна. А вот каков ты сам?

Чуткий Стремянный уловил сомнение, что жило в Гулевском.

Не раз спрашивал он себя: «Любишь ли ты эту девочку так, как она того заслуживает. Или прикипел к молодому, отзывчивому телу и боишься потерять? А может, просто утратил прежнюю способность влюбляться страстно, до исступления? Остыли чувства. Как борщ, который в юности любил горячим, а ныне предпочитает хлебать тёпленьким. Впрочем, если быть до конца честным, колотило у него в висках только от одной женщины. Но в ту далёкую пору он сам был юн, и чувства были юны. Перед Гулевским вдруг всплыло хохочущее личико Беаты Дымниц. Аж головой встряхнул от внезапного наваждения.

— Какой же ты молодец, что пришел! — Гулевский охватил друга за плечи. — Без тебя, чёрта, перца не хватает. Как Оля?

— Обидный вопрос! С таким-то мужем! — Стремянный выпятил губы, как делал всякий раз, когда переходил на особую, ёрническую интонацию.

— Всё еще зав терапией в госпитале?

— Да, — подтвердил Стремянный. — Правда, полставки сократили. Так что больше на мне тренируется. Дня не проходит, чтоб не обнаружила какую-нибудь почечную недостаточность. А то и хлеще. Зарядку делаю с круговыми вращениями. Перекрутился, слегка повело. Всё! Налицо нарушение мозгового кровообращения. И рецептик тут как тут: сиди безвылазно дома. Но я ей на это возразил, что, видно, уже не хватает квалификации поставить правильный диагноз. Придется менять на молоденьких медичек — со свежими знаниями. 

Гулевский расхохотался.

— Ох, и намучилась с тобой, паразитом, Ольга! Сам-то как адвокатствуешь?

— Терпимо, — Женя поскучнел.

Репутация у адвоката Стремянного сложилась своеобразная. Адвокат, как известно, обязан придерживаться позиции, занятой подзащитным. И если подзащитный в самом деле был невиновен, не было для него более надёжной опоры, чем Стремянный. Но стоило Женьке заподозрить, что клиент изворачивается, он сначала «колол» его, склоняя к даче признательных показаний, а затем использовал малейшую зацепку в суде, чтоб добиться смягчения наказания. Так что истинно невиновные тянулись к Стремянному, «лукавые» шарахались. Впрочем, в последние годы его стали избегать и те и другие. В цену всё больше входили хваткие адвокаты-решалы, умеющие «заинтересовать» следователя, «занести» судье. Стремянный среди них ощущал себя мамонтом.

— Может, тебе в розыск вернуться? — предложил Гулевский, убежденный, что причина Женькиной меланхолии в профессиональной нереализованности. — Десять лет прошло, а гляжу на тебя и вижу — до сих пор весь там. Давай звякну начальнику ГУВД. Наверняка с радостью возьмут. Такие опера, как ты, во все времена по тройской унции за грамм.

— Там да не там. И не во все времена...

— Во все времена человек должен делать то, для чего предназначен! — с привычной безапелляционностью рубанул Гулевский. — Ты вот меня подковырнул, будто сбежал со следствия. А я свою нынешнюю пользу вижу в том, чтоб способствовать улучшению законов в стране.

На лице Стремянного промелькнула горькая усмешка.

— С чем не согласен? Говори прямо, — потребовал Гулевский.

Стремянный поколебался, решаясь.

— Прямо так прямо. Послушал я сегодня ваши славословия. Сидите тут, в хрустальных замках, — он повел вдоль обшитых дубом стен. Хмыкнул. — Законы они вершат. Для кого только? Ты, конечно, извини, но в форточку хоть иногда выглядываешь?..

Он заметил, как сошлись в злую скобку губы, как заиграли в преддверии взрыва желваки. Увы! По наблюдениям Стремянного, слава подпортила доброго товарища, добавила ему черту, прежде несвойственную, — нетерпимость к возражениям.

— Лучше скажи, почему среди гостей Котьку не вижу? — поспешил он перевести разговор.

Гулевский нахмурился. Простой вроде вопрос был с подковырцей. Уж кто-кто, а Стремянный хорошо знал историю разрыва между отцом и сыном. Доверительные отношения меж ними разрушились через полгода после того, как Гулевский ушел из дома. От директора колледжа узнал, что Константин под отцовское имя занял крупную сумму. Состоялся разговор. Костя попытался оправдаться. Рассвирепевший Гулевский, оборвав сына, потребовал впредь не позорить его фамилию.

— Что ж, не буду, — угрюмо пообещал тот. По достижении шестнадцати лет Костя вписал в паспорт материнскую фамилию — Погожев.

С тех пор отец и сын общались больше по телефону. Виделись урывками. Костя, казалось, стал жить по лекалам, скроенным матерью. Вместе выбрали ВУЗ попроходимее. Занятия не посещал. Когда подходила очередная сессия, мать шла к декану, доставала из сумочки деньги и — решала вопрос.

Такое образование Гулевский определил как заушное.

Как-то при встрече сын с энтузиазмом поделился, что поступил во второй ВУЗ, на юридический.

— Деньги-то у мамочки не иссякли? — снасмешничал Гулевский.

Котька померк, поджал губы и в дальнейшем на вопросы об учебе отвечал в тон: числюсь.  

— Чёрт тебя знает, Илья Викторович, — Стремянный озадаченно повел могучей шеей. — Разве так с собственным сыном можно? Знаешь хоть, что он три года как второй ВУЗ закончил?

— Наверняка опять дипломчик купленный.

Стремянный с ожесточением потер ёжик.

— Вот и видно, что где-то дали необъятные провидишь, а где-то будто крот слепой. Зациклился на том, что десять лет назад запомнил. Да и тогда-то!.. Ведь до сих пор не знаешь, что деньги те Котька для своей девочки занял — на срочную операцию. А потом подрабатывал, отдавал.

— Чего ж сам не сказал? — Гулевский смущённо наморщился.

— А как он тебе, зашоренному, скажет, если ты сходу блажить начинал?! И вообще люди, знаешь, имеют свойство меняться. Котька твой серьезным парнем стал. Юрфак с красным дипломом закончил, на работе на хорошем счету, девчонка чудесная, со школы вместе. Бывшая твоя сожительство их не одобрила. Так ушёл из дома. Квартирку снимают… Да что я тебе живописую? На вот, приглашение на свадьбу.

Он выудил из заднего кармана брюк примятый конверт, всунул Гулевскому.         

— Женится твой сын!.. И вообще не дело это, когда отцу такие приглашения через чужих передают! — в сердцах бухнул он. — Как хошь, но не дело.

Гулевский озадаченно повертел приглашение.

— Ты-то откуда всё знаешь?

— А он со мной охотно контачит! И знаешь, почему? — с вызовом произнес Стремянный. — Я ему о папеньке рассказываю. Должен же сын хоть от кого-то об отце узнавать!

— Конечно, должен, — Гулевский потрепал друга по литому плечу. — Может, и впрямь случаются чудеса. Завёл парень семью, появилось, за кого отвечать. Повзрослел.

В самом деле: устоявшиеся представления Гулевского о сыне как о скользящем по жизни ловкаче, всё менее сходились с тем, что узнавал в последнее время. Он шутливо подтолкнул смурного друга:

— Ладно. Не куксись. На свадьбе-то хоть гульнем как прежде?

— А то, — Стремянный приосанился. — Опять же девочки молоденькие будут. Я уж Котьку предупредил, чтоб свидетельницу под меня приискать. Такую, знаешь...

Он разыскал взглядом Маргариту.

— Или похожую...

— И как такого охламона Ольга терпит? — поддел Гулевский.

— Каков ни муж, а всё оградка, — прибаутки выскакивали из Стремянного, будто пули из автомата Калашникова, — кучно и по месту. — Потом она как врач должна понимать, — в моем возрасте вредно отказываться от старых привычек.

В вестибюле возникло оживление. Выскочившие уборщицы принялись энергично орудовать влажными швабрами, освежая паркет. Пробежал всполошный Видный.    

— Опять что-то затевается, — забеспокоился Гулевский.

Стремянный поспешно залез в карман рубахи под джемпером.

— Вот ещё что. На днях у нас Совет ветеранов состоялся.

Он выудил коробочку, из которой достал эмалированный «Знак почета ветеранов МВД».

— Старые сослуживцы поручили вручить. Это не всем такая честь. Каждая кандидатура обсуждалась до драки. У нас насчет того, кто достоин, строго. Собственно, с этим и шёл...

            Гулевский с надлежащим благолепием принял дар, раскрыл ладонь для благодарственного рукопожатия, но пожать руку не успел, — на них стремительно надвинулся раскрасневшийся Резун, успевший переодеться в парадный генеральский мундир.      

— Настаёт пора истинных наград, — он вскользь оценил значок на ладони Гулевского. — Зам Главы Администрации президента подъезжает. Решили-таки вручить не откладывая. Вот где честь-то. Пойдем, Илья Викторович, встречать.

Резун энергично ухватил Гулевского под локоть и повлек к центральному входу, возле которого Видный выстроил для инструктажа дежурный наряд. Гулевский со страдающим выражением на лице обернулся к товарищу.

Стремянный понимающе кивнул и двинулся к гардеробу, — ещё со времен службы оказаться без нужды вблизи руководства считал скверной приметой.          

Слух о приезде высокого лица уже просочился. Гостей из столовой переместили в Малый актовый зал, на вручение.

Видный, накинув шинель, выскочил встречать на улицу.

У входа началось шебуршение. Вбежал, оглядываясь назад и дыша паром, Видный. Перед «рамкой» шагнул в сторону и вытянулся.

Следом появилась рослая генерал-полковничья фигура заместителя министра внутренних дел. Движением кисти отодвинув Видного, он занял его место у рамки, и — будто сделался ниже ростом.

Возникший из пара худенький, раскрасневшийся человек, на ходу протирая запотевшие очки, стремительно, головой вперед, проскочил «рамку» и наверняка воткнулся бы в Резуна, если бы тот сноровисто не отступил в сторону.

Стёкла очков очистились, заместитель Главы администрации Президента Юрий Михайлович Судин проморгался, закрутил головой. Резун неверными движениями одёрнул мундир, вытянулся, готовясь отдать рапорт. Но Судин нашел того, кого искал, — Гулевского.

— Здравствуйте, здравствуйте, дорогой юбиляр, — он по-свойски обхватил его за плечи. С начальственной добросердечностью всмотрелся. — Больше десяти лет не виделись. Зато теперь — рад случаю. Долг платежом красен!.. А, пожалуй, ты постарел.

— Все мы не молодеем, — Гулевский аккуратно высвободился из покровительственных объятий, в свою очередь до неприличия пристально оглядел низкорослого зама Главы Администрации.

Судин необидчиво рассмеялся.

— Это я к тому, что сыны наши на глазах мужают, — пояснил он. — Как там у классика? Нам время тлеть, а им цвести.

Впрочем вид у Заместителя Главы Администрации был совершенно цветущий. Щёки алели подмороженными яблочками.

— За парней наших особо рад. — сообщил он. — Самая реальная дружба — та, что с одной парты. Как сдружились в колледже, так и продолжают друг о дружку тереться. То, что они оба при мне, знаешь, конечно. В одном холдинге числятся. Но каждый по своей линии. Мой — по врачебной. Твой — юрист.

— Юристишка, должно быть, так себе, — буркнул Гулевский.

— Вот тебе раз! — удивился Судин. — Хороший юрист, могу заверить! Куда толковей моего оболтуса оказался. В компании ценят. На днях на начальника юротдела выдвинули. Я, как понимаешь, одобрил. Да! Когда-то ты за ними приглядывал. Ныне пришла моя пора, — Судин добавил в интонацию интиминки.            

Познакомились они в начале девяностых на родительском собрании. Гулевские снимали квартиру рядом с колледжем, и Котька то и дело притаскивал к себе приятелей, — обедали, готовили уроки, осваивали компьютерные игры. Чаще других бывал рыжий, шумный пацан — Кешка Судин.

На собрании Кешка подтащил за руку субтильного мужчину — своего отца.         

— Спасибо, что за сыном приглядываете, — стесняясь, поблагодарил тот. — Я-то всё на работе.

Но, конечно, не об этой услуге припомнил зам Главы администрации, когда, вручая орден «За заслуги перед Отечеством четвертой степени», вновь шепнул так, чтоб не расслышали другие: «Долг платежом красен».

Истинное их знакомство состоялось в конце девяностых.

ак-то к профессору Гулевскому ворвался докторант Резун и с возмущенным видом впечатал перед ним автореферат кандидатской диссертации по административному праву, обнаруженный им в Ленинской библиотеке.

— Смотрите, что суки делают! — он раскрыл испещрённую красным карандашом страницу. — Слово в слово!

Гулевский перелистал текст.

За месяц до того он передал в ведомственный сборник статью «О разграничении общественной опасности как уголовно-правовой и процессуальной категории».

В автореферате, что притащил Резун, дословно воспроизводился текст статьи.

— Ведь у них, гадов, какой расчет! — продолжал кипеть Резун. — Защита этой лажи в Академии правосудия, — он прихлопнул автореферат, — через две недели. А статья, дай Бог, через пару месяцев появится. Да еще в каком-то затрапезном сборнике. Кто о ней вспомнит?.. Хоть бы своими словами потрудились переписать! Так нет, им даже это заподло!

— Им? — Гулевский открыл титульный лист. Соискатель — Ю.М.Судин.

Он озадаченно потеребил переносицу.

— Госдумовец, фракция «Демократическая Россия», — пыхтя над плечом шефа, пояснил Резун. — Порасплодились вчёные на нашу голову!

В самом деле, в девяностых пришедшая во власть новая элита торопилась самоутвердиться. Возникло бесчисленное число новых Академий и, соответственно, — академиков. Впрочем цену липовым званиям поняли быстро. Возрос спрос на истинные ученые степени. А где спрос, там и предложение. Появился новый бизнес — «написание диссертаций». Учёные, ещё недавно брезгливо морщившиеся при слове «плагиат», за мзду принялись стряпать кандидатские и докторские диссертации для «новых русских».

Установились расценки. Если соискатель пытался писать сам и требовалось лишь править и направлять его, — расценки были одни. Если к написанию диссертации он не прикладывал руку, но добросовестно вникал в содержание и на защите был способен внятно защитить выдвинутые положения, — цена повыше. Если ж приходилось писать за олуха и статьи, и саму диссертацию, да еще и обрабатывать коллег по Ученому совету, ставка, само собой, была наивысшей. Профессору с месячным окладом в 300 долларов предлагалось за написание докторской диссертации тридцать-пятьдесят тысяч. Таких деньжищ не держал в руках отродясь. И что могло остановить его? Нищая научная среда быстро и охотно развратилась.

Обо всем этом Гулевский хорошо знал. Как мог противодействовал, хоть выглядело это борьбой с ветряными мельницами. Но все-таки со столь неприкрытым плагиатом столкнулся впервые.   

— Как хотите, шеф, спускать нельзя, — Резун не унимался. — Коль вам заподло, я сам поеду в ВАК и подниму бучу. Надо притормозить беспредел. Если уж у самого Гулевского воровать не гнушаются, то с остальными и вовсе считаться не станут.

Гулевский написал заявление и через Резуна передал в Высшую аттестационную комиссию.

Через пару дней, тихим весенним вечером, когда Академия уже опустела, дверь в кабинет Гулевского будто сама собой открылась, и в образовавшуюся щелку просочился щуплый человек, в котором Гулевский с нехорошим чувством узнал Юрия Судина.

Недобро сощурился.

— Дверь запирается? — вместо приветствия произнёс мертвенно бледный Судин. Поковырялся в замке, подергал и — без паузы бухнулся на колени. От неожиданности Гулевский вскочил на ноги.

— Только сегодня узнал, — невнятно пробормотал нежданный визитёр. — Так подставить, так подставить! Поклялись, что будут сами писать! Я ж порядочный человек. Если б только догадывался, что плагиаторами окажутся, да разве ж связался!.. Тем более, нашли у кого воровать, засранцы!

Он вскинул пытливый взгляд. Повинуясь брезгливому жесту Гулевского, поднялся, отряхнул колени.

— Не верите, — определил он безнадежно. — Если не поверите, всему конец.

— Зачем вам это понадобилось? — сухо спросил Гулевский.

— Что?.. А! Понимаете, я в Госдуме от «Демроссии». Освобождается правовой комитет. Ну, наши меня двинули. Но там, чтоб возглавить, нужна степень. Сказали, все так делают. На надежных вроде людей вывели. Оказалось, — негодяи. Так подставить!

Он остервенело постучал себя кулаком по лбу. Со смятённым видом рухнул на свободный стул.

— Да что я? Если об этой истории пронюхают коммуняки, заплюют всё демдвижение. А отложить защиту — значит, отдадим коммунистам ключевой комитет. Вот ведь какова диспозиция.

— Раз уж о диспозиции соизволили упомянуть… — в глазах Гулевского забегали злые искорки. — Ответьте, разлюбезный диссертант, по каким признакам вы разграничиваете общественную опасность и общественный вред при административных проступках?

— Что? — Судин опешил. Разглядел насмешку. — Да понятия не имею. Собирался за неделю до защиты проштудировать. И тут такое! В ВАКе сказали, если до завтра не улажу

Он взрыднул. По впалым щекам потекли слёзы:

— Илья Викторович, дорогой, вы ж — талантище. Идеи, как сеятель из лукошка, горстями разбрасываете; другие подбирают и всю жизнь кормятся. Что вам от одной-двух лишних? Отступитесь. Дружбой детей прошу. Не за себя. За общее дело. Ведь по большому счету оба мы России служим. Не враг же вы демократии.

Врагом демократии Гулевский не был. И историю, хоть и скребло на душе, замял.           

Больше они не встречались. Хотя за карьерой Судина Гулевский следил. Это было нетрудно. В двухтысячных видный «правый», он демонстративно перешагнул из одной «России» в другую — из «Демократической» в «Единую». То есть, как сам публично ответил злопыхателям, России остался верен. За что оказался обласкан новой властью на должности заместителя Главы президентской администрации. А в 2008 со сменой президента сохранил пост как знак преемственности.

После вручения награды заместитель Главы администрации со свитой отбыл. Празднование же, в которое плеснули топлива, продолжилось с новой силой.

К Гулевскому подошла Маргарита. Разметавшиеся волосы прилипли ко лбу.          

— Что-то меня кружит. И вообще хочу в постель.

Вопреки привычной осторожности, она припала к Гулевскому.

— Люблю менять любовников, — с пьяным бесстыдством объяснилась она. По остолбенелому виду Гулевского убедилась, что эффект состоялся. Принялась загибать пальцы. — Гляди сам. С полковником милиции спала, с доктором наук спала, с заслуженным ученым тоже спала. Даже с почетным профессором Эдинбургского университета переспала! Теперь хочу орденоносца. Имею право?            

Вечер заканчивали без юбиляра.

2.

Приезжать в этот день в Академию Гулевский не планировал. Но с вечера ему позвонил Машевич и попросил о встрече — для конфиденциального, как выразился, разговора. В последние годы один из основоположников советской криминологии часто болел и резко сократил преподавательскую нагрузку. Отрабатывать за него учебные часы приходилось другим. Гулевский опасался, что щепетильный профессор надумал подать в отставку.

Кабинет начальника кафедры уголовной политики напоминал музей. Застеклённые шкафы были забиты дипломами, аттестатами, подарочными статуэтками, поздравительными адресами. На стенах развешены фотографии виднейших представителей кафедры, с датами рождения и смерти. Единственный, без траурной даты портрет профессора Машевича начала девяностых, висел точнехонько против входа.

Когда Гулевский вошел, в его кресле, под портретом, расположился грузный, одутловатый человек с крупной, морщинистой лысиной. Сдвинув на лоб круглые очки и близоруко щурясь, он вчитывался в брошенный на столе проект закона о полиции. Гулевский скользнул взглядом по моложавому портрету и сдержал невольный вздох: за прошедшее двадцатилетие Герман Эдуардович Машевич сильно сдал.

При виде хозяина кабинета Машевич обозначил движение подняться, но Гулевский сконфуженным жестом остановил его. Уселся на стул напротив.

— Как здоровье уважаемого мэтра? — бодренько произнес он.

Машевич натянул очки на слезящиеся, выпученные глаза.

— По возрасту, — в лице его змейкой проскользнула знакомая ирония.

— Очень хорошо, что зашли. Надо подписать переаттестацию, — вроде только что припомнил Гулевский. — Арлетта уже напечатала. Осталась ваша подпись.

Он потянулся к звонку.

— Не будет переаттестации, — остановил Машевич. — Ухожу.

Хватит за чужой счет числиться.

Этого Гулевский и боялся

— Резун успел обработать?! — неприязненно бухнул он. Начальник Академии не раз намекал, что Машевича пора проводить на отдых.

— Н-нет, — отказался Машевич. Увидел, что невольной заминкой проговорился. — То есть не это главное. Зрело.

Умные, изуродованные базедовой болезнью глаза его уткнулись в Гулевского:

— Не хочу быть причастным.

Это был не первый их подобный разговор, и с каждым разом всё более расходились позиции. Нынешняя фраза прозвучала обвинением.

— Договаривайте, Герман Эдуардович, — потребовал Гулевский. Заметил, что старик колеблется. — Коль начали, давайте расставим, так сказать, точки! Юбилейное славословие, должно быть, покоробило?    

— То пустое. Надеюсь, голова не закружится. Хотя мне показалось, что в последние годы в ваших трудах появилась благостность. Впрочем это вкусовое, — поспешил сгладить резкость Машевич. — Не о словах говорю, а вот чем наше слово отзовется? — он достал крупный носовой платок и отер пузырьки, проступающие на влажных старческих губах. — Ну, об этой профанации вовсе не говорю, — он брезгливо, двумя пальчиками оттолкнул от себя проект Закона о полиции. И все-таки не удержался, высказался. — Да, потешный документ. Похоже, этот странный человечек искренне верит, что если милицию назвать полицией, всё переменится.

Герман Эдуардович озадаченно повел жирной шеей. Вернулся к главному.

— Но вот последнее, с чем столкнулся. Администрация Президента родила очередной проект закона о борьбе с коррупцией и передала на экспертизу в Институт государства и права. Создали межвежомственную комиссию поавторитетней. В том числе включили вашего покорного слугу.

— Помню, конечно, — поторопил Гулевский.

— Проект ужасный. Будто двоечники делали. Да так и есть. Не поверишь, два дня правил грамматические ошибки. А по сути, если отбросить риторику, — направлен на защиту той самой коррупции, с которой призывает бороться. На десятке страниц перечисляются условия, при которых чиновники и их родичи имеют право принимать подношения. О декларировании доходов заявлено. А вот о главном — расходах, — чтоб объяснился, любезный, на какие шиши при зарплате в пару тысяч долларов купил особняк в Куршевеле, — тишок. И так по всему тексту. Проигнорированы даже международные конвенции, что государством ратифицированы.    Так вот месяц каждый из нас, отложив ворох других дел, в муках, до драки текст шлифовали. Наконец обсосали до запятой и вернули заказчику. Через неделю узнаю: проект передан в Думу с примечанием, что прошел тщательную правовую экспертизу. Но горький опыт общения с нашей властью имею. Посему не поленился съездить в комитет ознакомиться, — любопытно все-таки, что из наших замечаний и в каком виде учли. И что ты думаешь?

— Самые важные предложения не включили, — догадался Гулевский.

— Не включили! О чем ты, Илья? Там лежал тот же первоначальный текст с теми же грамматическими ошибками. То есть все наработки десятка крупнейших специалистов из разных областей права выбросили в корзину, не дав себе труд хотя бы пролистать.   

— Ленивых, амбициозных дураков при власти всегда в достатке.

— Да не в дураках беда, — Машевич рассердился, отчего на губах выступили пузырьки. Он смахнул их платочком. — Дураки исполняют, а заказывают — ушлые! И те как раз точно знают, чего хотят. Ты видел, чтоб они в другую сторону ошибались? Да вот хоть… — Машевич дотянулся до увесистого «кирпича» — «Коментария к уголовно-процессуальному кодексу Российской Федерации»; перевернул первую страницу, с длинным перечнем громких фамилий, с примечанием внизу — «руководитель авторского коллектива заслуженный деятель науки, проф. И.В.Гулевский». — С 2002 года вступил в силу, — для чего-то пояснил Машевич. — И всю систему правосудия, что не десятилетиями даже, веками в России складывалась, вмиг порушил. К примеру, санкции на аресты да обыска вместо прокуроров стали давать судьи. Благое, вроде, дело? Мол, станем как Европа. А чем кончилось? Судейские направо и налево аресты подмахивают, как саблей машут. Потому что за последствия судья не отвечает и в доказательства виновности вчитываться не обязан.

— Но вы же знаете, как я против этого боролся! — Гулевский не сдержал раздражения. — В Думе выступал, Президенту писал. И комментарий к этому разделу давать категорически отказался. И не только к этому. Потому что изначально в кодекс закладывалась совсем другая идеология. А статью мою в «Государстве и праве», где я эту бездумную компиляцию громлю, разве не читали?

— Я-то читал, — вежливо подтвердил Машевич. — Еще сотня таких, как я, прочитала. А вот это, — он постучал пальцем по фамилии Гулевского на обложке, — для всей страны. Освещено!

Он оглядел смурного ученика, улыбнулся слабой, примирительной улыбкой.

— Не знания наши нужны этим ловким людям, Илья. А имя, дабы им прикрыться, — заключил он.

— Что вы хотите сказать? — Гулевский давно понял, что разговор затеян не просто так.

— Я уезжаю, Илья! — объявил Машевич. — В Германии осели дети. В Кёльнском университете предлагают место на кафедре. Там меня во всяком случае услышат.

— Там услышат, — не веря своим ушам, повторил Гулевский. — А разве здесь голос корифея советской криминологии уже не нужен? Если ещё и вы уедете, кто ж станет истину царям с улыбкой говорить? — пошутил он натужно.

— Будто нужна им истина!

— Но меня пока слушают! — горячо вскричал Гулевский.

— Вот это называется «слушают»? — Машевич насмешливо отодвинул кодексы. — Вот что скажу тебе на правах прежнего учителя: не пачкайся, Илья. Твоё имя на Западе звучит. И от всего этого мусора пока что отделяют. Пока что! — он потряс заскорузлым пальцем. — Меня попросили передать: готовы организовать цикл лекций в крупнейших университетах Европы — на твоих условиях.

Гулевский, даже не дав договорить, энергично затряс головой.

— Нет, Герман Эдуардович, я о собственной пользе иначе сужу. Пусть из десяти моих наработок одна пройдет. Но и это что-то! Не в сторонке, на бережку, а — бороться, доказывать, переламывать ситуацию. Другого не мыслю.

Что ж, так и думал! — Машевич сделал движение подняться.

— Вы сами учили меня не отступаться! — безысходно напомнил Гулевский.

— И что ж теперь получается?

— На всё есть предел, — ответствовал Машевич, потянулся к шкафу, к которому прислонил трость, — в последнее время стали отказывать ноги. — Должно быть, теперь твоё время не отступаться.

Дверь распахнулась. В проёме возникла секретарша кафедры Арлетта — с безумными глазами и открытым, перекошенным ртом.

— Илья Викторович, там ваша жена звонит, — невнятно пробормотала она.

— Какая ещё?.. — не понял Гулевский.

— Бывшая. Она говорит, будто… — Арлетта ткнула пальцем за стену, где, должно быть, лежала снятая трубка, сглотнула слюну, лицо её жалостливо скукожилось.   

— Ну же! — рявкнул Гулевский.

— Илья Викторович, сыночек ваш погиб!