Сосед

Он не женат. Ему сорок шесть. Он переводчик международного отдела одной из организаций, связанных с морем, и изредка ходит в заграничные рейсы.

Любит: работать, коньяк, сигареты.

Он заботливо следит за своей внешностью и выглядит моложе засекреченного им возраста: ест мало мяса и в достатке овощей; встаёт ровно в шесть утра и уже полгода собирается перед завтраком бегать на стадион, но пока откладывает; бреется только лезвием “Жилет” и не признаёт ничего отечественного; от него ежеминутно исходят благоухания различных кремов, дезодорантов, одеколонов…

Фигура немного сгорблена, а грудь — колесо, хотя и сплющена по бокам, словно его прищемили дверью когда-то в раннем, любопытствующем детстве. Деформацию подчёркивает округлый возрастной животик, выпячивающийся, как сказали бы моряки, по левому и правому борту из-под зелёного махрового халатика, этого его домашнего облачения, доходящего едва до колен и всегда подвязанного чуть выше причинного места.

Есть в таком облике нечто от усталого знака вопроса, всю жизнь стремившегося стать восклицательным, но замершего недоуменно на полпути: ни да, ни нет, неопределённо.

Однако, сняв свой хитон, в изысканном костюме он выглядит настолько элегантно, что с удивлением забываешь о предыдущем несуразном явлении. И это не случайно: может часами подыскивать миниатюрную детальку одеяния, безжалостно тратя на это бездну времени, считая поиск необходимым и очень важным делом.

Говорит громко, оглушая собеседника напором и темпом речи, свысока, редко до конца вслушиваясь в то, что ему отвечают. Поучает, наставляет, критикует, убеждённый, что интересен и уважаем; может в течение всего выходного напоминать об уплате по счёту за телефонные переговоры даже после того, как ему покажут погашенную квитанцию, или намекать о подходе очереди дежурства и при этом уверять, что такие мелочи его не касаются.

Чистоплотен до невероятности. Его лицо лучится и сияет покоем, когда раковины и унитаз после адской работы отсвечивают недостижимой для других белизной; однако он заметно мрачнеет, если соседи не обсуждают великих коммунальных достижений. Мы обсуждаем, ведь кроме этого по хозяйству он ничего не умеет.

Мусор на двор не выносит, а тщательно заворачивает в газету и кладёт возле пищевого бачка на лестнице, объясняя тем, что много не насорит.

Все стены его комнаты завешаны театральными программками, яркими проспектами, вырезками из газет, цветными календарями, расписанной вьетнамской соломкой; на полу — вазы с сухими камышами и тростником.

Он восторженно относится к оперетте, цветам, возможности что-нибудь подарить независимо от того, нужна вещь человеку или нет. Всё равно не открутиться.

Когда заходишь к нему посмотреть телевизионную передачу, то обычно вместо экрана созерцаешь нижнюю часть согбенной над столом спины и что-то переставляющие или просто размахивающие волосатые руки — не до программы. Раздаётся самоупоённое покрикивание на гостя, хихиканье, настойчивое потчевание и разговор. Мнения и суждения, не иссякая, радужным фонтаном забивают серую потребность получить малую толику официальной информации.

Обидчив, как ребёнок, если его пытаются поставить на место или намекают на бестактность поведения.

Случается и непредсказуемое, когда он является навеселе или напивается дома. Его голос твердеет, походка тяжелеет. В повседневности он пролетает по коридору боком, не глядя в глаза, словно боясь, что на чём-то поймают, спешно. После второй рюмки в нём просыпается «лев»: плечи распрямляются, животик подбирается, голова откидывается назад. Пыхтя сигаретой, рыча на всё человечество, царь выплывает из своей кельи под захлёбывающиеся мощью звуки “Весёлой вдовы” или “Цыганского борона”. Разгул. Часов до двух-трёх нет покоя. В поисках собеседника он скребётся в каждую дверь и не даёт спать, сколько об этом не умоляют, до тех пор, пока кто-нибудь из не выдержавших бенефиса соседей не укажет ему пинком местоположение его же жилплощади.

Женщин к себе не водит… Или они к нему не ходят.

Однажды, всё ж пришёл с озабоченной блондинкой. Долго семенил из кухни в комнату, устраивал лекторий, громыхал мебелью, пытался заставить жильцов танцевать с гостьей танго, потом уставший уснул в кресле под звуки пикающего телевизора. Мадам незаметно исчезла. Когда, никто не упомнил. Было весело. Действительно, чего ей ещё не хватало?

Он постоянно где-то действует. У одних, уехавших в отпуск, поливает цветы, у других обтирает в квартире пыль и проверяет, не пропало ли что. Бегает по врачам и мозолистам. Встречает и провожает иностранные делегации. Вмешивается в чужие дела и не может решить свои.

Одна случайная знакомая, сослуживцем которой он оказался, коротко обронила: “Этот гнусавый зануда?.. И вы уживаетесь?!”

Крутится, как белка в колесе, и очень гордится этой спешкой — при деле!

Но иногда, неожиданно для всех, наступает период, когда он пытается тихо, по-интеллигентски спиваться.

Это происходит в отпуск или дни отгулов. Бессмысленно расхаживая по своим апартаментам, изводит сигарету за сигаретой или расслабленно сидит в кресле. В помутневших глазах ютится только острая, застарелая тоска, прикрытая непрошено навернувшейся слезой…

В сущности, он очень одинок, мой сосед. Его считают самым непутёвым ребёнком в семье, говорят: “Сильно баловали”. Нам приходится жалеть. Кому ещё?

Но упадок в скором времени проходит, и всё продолжается так, будто ничего и не случалось. Он пробуждается окрепший, полный новых сил, с верой в своё высшее предназначение и с монотонностью заезженной пластинки терроризирует нас и остальное население города до невозможности докучливым вниманием.

Мы терпим, а что сделать? — наш сосед. Живём рядом.

1986