КОНЬ (Часть 1(1,2,3 главы))

                                                СОДЕРЖАНИЕ:

                                               ЧАСТЬ 1:

                                            «Жировоск»

     1. Биография Сергея Сергеевича……………………………….3

     3. Посмертная записка…………………………………………..23

     4. Воспоминание о Рите………………………………………....65

     5. ЖИРОВОСК…………………………………………………...69

     6. Яйцо или история одного дежурства………………………..106

     7. Конь…………………………………………………………....115

                                                ЧАСТЬ 2:

                                                «Копро»

      1. Гроза…………………………………………………………...149

      2. Лисья бухта……………………………………………………186

      3. Коричневый мальчик…………………………………………206

                                                    ЧАСТЬ 3:

                         «Сладости для маленькой гадости»

       1.  Грубое говно………………………………………………….221

       2.  Улыбка матери………………………………………………..222

       3.  К/У/М/…………………………………………………………227

       4.  Одинокая постель…………………………………………….232

       5.  Оладка…………………………………………………………252

                                              ЧАСТЬ 1

     ЖИРОВОСК 

                                                                        Солнышко играет

                                                                        Всё светло и мило

                                                                        Бабочка порхает

                                                                        Над моей могилой

                                                                                        (Миша С. 7 лет)                                

                           Биография Сергея Сергеевича

                                                             На тебе же лица нет, Сергей…

                                                      1

     - Третий день. Третий день. – Слава сокрушённо задёрнул занавеску.

   На самом деле дождь лил уже четвёртый день, просто Слава один день подарил своей фирменной клюквенной настойке «Сакагавея», как он её называл.  

   Беспредметно и мято было за окном. Нервно бьющиеся кляксы рваных облаков, грязное обеденное марево, редкие озабоченные птицы метались туда-сюда.  Довершала кататонию монотонная дробь, выстукиваемая болтавшимся на одном гвозде громоотводом.

    Туда-сюда. 

    Слава отошёл от окна и замер перед креслом. Он старался угадать, не нассал ли сегодня ночью в его узорчатый велюр – с недавних пор завёлся у него подобный грешок.  Осторожно опустился. Сухо. А запах… так тот уж давний.

    Залётный порыв ветра, звякнув моросью, ткнул раму. Щёлкнул шпингалет. Слава покосился на дверь. Вроде запирал. В тесном, но тем и уютном дачном домике Слава чувствовал себя, словно в пещере. Или в родовом канале. Узкое и тёплое пространство, даже тесное. Свободного места едва ли хватит, чтобы развести костёр. Слава представил себе древних людей: сидят у огня, укутавшись в шкуры, щурятся от кострового жара; с трёх сторон их защищают вековые каменные массивы. За покрытым шкурой входом грохочет ливень, на охоту с рассветом…

    Слава снова глянул на дверь. Вроде заперта.

    Дачный кооператив «Радуга», улица 106, дом 33. Домик этот Слава купил у одной знакомой вдовы, за копейки – крохотный, снаружи резной, даже в чём-то нарядный, что, кстати, стало предметом нешуточной торговли с хозяйкой. Внутри же дом был оборудован в лучших традициях дачного вагончика, куда обычно ставят огородный инвентарь или  запирают велосипеды. Единственное, что отличало внутреннее убранство домика от вагончика, была печь, не ахти какая печь, но зиму они со Славой провели достойно. За квартиру Слава выручил тридцать тысяч, плюс ежемесячная пенсия, как эвакуатору ЧАЭС. Треть он потратил на покупку дома и кладку печи, на оставшиеся деньги он жил.

     Так в свои сорок три Слава намеревался прожить до конца.

     Не решаясь с чего же начать день, Слава подёргал ручки кресла – не болтаются – осмотрелся, поднялся с кресла и подошёл к вешалке с одеждой. Постояв, он взял грабли и переставил их за печь. Сделав это, он снова вернулся в кресло. Грабли медленно выпали из-за печи и с грохотом повалились на пустое ведро. Ведро затряслось. Слава подошёл к столу, смахнул с клеёнки крошки, потянулся к шторе, но остановил себя и вышел в тесную, наполовину заваленную хламом преимущественно зимнего характера, кухоньку. В раковине сиротливо лежала на боку алюминиевая кастрюля с остатками засохшего соуса, расколотая надвое кружка,  полотенце валялось на полу, хлеб мок в лужице молока, погнутый черпак, проросший картофель. Неприятный осадок со вчерашней пьянки ковырнул Славу своим костяным когтем, но тут же уступил место мягкой лапке «хоть какого-то дела». Хоть что-нибудь делать, только бы не сидеть во всём этом, только бы не впускать в себя эту осеннюю немь, только бы…

Туда-сюда.

Всеми силами пытаясь запустить в себе маховик неги, Слава стал представлять, как наносит воды, подогреет её, вымоет посуду, вымоет с шампунем – пусть в доме пахнет чем-нибудь цветочным, починит, наконец, кресло, ковровую дорожку выколотит, а может даже и вообще генеральную уборку в доме сделает, а весной баню класть нужно начинать, сад возродить… К началу весны на дачи потянутся соседи… В приливе восторга он даже привычно рванулся к бутылю с «Сакагавеяй», но остановился. Сегодня совершенно не хотелось пить.

 Заметно повеселев, Слава стал одеваться. Тельняшка, линялый лыжный свитер, сапоги, нашёл кусок проволоки и перетянулся вместо изрезанного вчера в клочья ремня, надел было телогрейку, но тут же снял. Можно взопреть и заболеть – это на раз-два.

 Улица встретила его моросью и жидкой грязью под ногами.

 Слава не был знаком с бывшими хозяевами участка раньше, но узнал кое-что от соседей. Нина и Валерий получили этот участок ещё в те времена, когда государство хоть и неохотно, но давало. Они были одни из первых на этой земле – корчевали, жгли пни, таскали валуны. Когда подрос сын – стали строить дом.

Слава неосторожно ступил на склизкую доску, его качнуло, и он больно ударился плечом о резной выступ откоса.

Домик сразу было решено делать маленьким, выходного дня, чтобы для огорода оставалось больше места. Шли годы – строительство дома продвигалось медленно. Все силы уходили на огород. А тут Саша, их сын, вернувшись из армии, увлёкся резьбой по дереву. Взялся за дом. Вот и получился такой нелепый теремок, высокий, в корявых узорах и торчащих во все стороны резных досках. Потом Саша заболел чем-то редким, его возили в Германию, Штаты – всё тщетно, Саша затухал на глазах.  Нина ездила на заработки в Нидерланды, нянькой-сиделкой, всеми силами пытаясь удержать сына на плаву. Валера запил и умер. Участок захерел.

   От их поистине монументальных теплиц, дренажных и оросительных систем, подвесной клумбы функционирующим остался лишь монолитный крытый домиком колодец, с рычажной системой и противовесом.

    Морщась от острых капель и силясь сообразить раннее утро ли сейчас или просто хмурый полдник, Слава шлёпал по грязи к колодцу.

— Та-ак. – поджав в натуге губы, он погрузил ведро в воду. Покрепче ухватился за цепь, упёрся сапогами в ветвь дренажа, навалился торсом.

    Груз противовеса раскачивало не то временем, не то ветром, не то нескоординированными Славиными движениями. Пятидесятикилограммовая гирька маятником летала у него перед глазами: туда-сюда, вперёд-назад. Поймать, что ли, да куда там. Туда-сюда… Он вспомнил, как «под шампанское» бил сына. Это была зима, новогодняя ночь, сразу после выступления Леонтьева. Крепко привязанная к батарее жена могла только кричать, что и делала. Но Слава знал, что соседи боятся его настолько, что даже милицию не рискнут вызывать. Шёл третий час ночи, и Слава был в ударе. Его куражило. Сына уже рвало кровью, когда Слава ещё только собирался начинать. Его раскачивало, и груз сейчас раскачивало. Туда-сюда. Било его и шатало. Вперёд-назад раскачивается гирька. Скулы у Дениски мягкие, потому что залиты гематомами, рот нелепо открыт – он не может его закрыть – суставные головки выбиты из суставных ямок. Сопли. И. Слюни.

Слава горестно вздохнул.

— Туда-сюда.

 Тогда он впервые без «наркоза» трахнул сына в рот… Славе до боли в сердце захотелось вернуться в те времена.

 Туда-сюда.

— Да замри ты, проказа. – он грубо рванул на себя трос, надеясь успокоить нервно раскачивавшуюся гирю.

 Стальной трос натянулся тетивой, гирька грохнулась о кронштейн, Слава придал ускорение грузу, и ведро стало стремительно подниматься. Тут Слава оторопел, отшатнулся, да так, что едва не упал на разваленную садовую пристройку.

  В ведре была голова.

                                                     2

— Ну вот.

Слава сделал два шага назад, нащупал спинку кресла, сел.

— Вот так ничего будет.

Закинул ногу на ногу. С сапога на ковровую дорожку стекала вода.

— Нет. – он рывком поднялся с кресла, принёс с кухни бутылку «Сакагавеи», налил в кружку. Сел.

Отпив настойки, он стянул сапоги, размотал портянки, надел сухие вязаные носки, калоши.

— Нет. – снова произнёс он, поплотнее задёрнул шторы и включил торшер. Вернулся в кресло. – Ну, давай знакомиться. Я Слава.

 Насаженная на контроллер для чеков голова молчала.

    — Хм. – Слава ещё отхлебнул. – Вот так да-а-а. Гость, ёпть.

Голова была крупная, медно рыжая, коротко стриженая, с недельной местами седой щетиной, без признаков распада. Отделена от тела на уровне портняжной линии.

— Молчишь, значит. Не хочешь представляться. Ну, молчи. А я, знаешь ли, доволен своей жизнью. Вот ты можешь подумать, что жильё у меня убогое, бомжацкое прямо. А я тебе отвечу. Не еби волыну в порох. И что ты мне сделаешь? – Слава раскатисто рассмеялся. – Ладно, вода закипела. – он кивнул в кухню. – Уборка у меня тут, генеральная.

  Слава помыл миску, кастрюлю, разогнул и замочил закоревший овсянкой черпак, тоже сделал с ложкой,  прибрался, вынес мусор, ковровую дорожку решил выбить, когда погода будет ведренней, а пока скрутил и поставил к печке, починил расшатавшееся кресло, приготовил еду: варёная картошка с рыбой и соусом. Выглянул в окно – заметно стемнело – гирька по-прежнему раскачивалась.

 Туда-сюда.

— Ветер, видать. Слышь, гость,  – битых часов пять провозился, ну, не пять – два, какая разница. К ночи дело, что ль? Главное теперь до завтра не увижу этого гадского света. От него с ума сойти можно. Изо дня в день – свет. Чёртов маятник. Колесо бесконечности. Кривой светящийся червь. Заебало, понимаешь, без купюр.

  Слава устало опустился в кресло, на автомате вынул из тумбочки порно журнал, бегло пролистал, привычно остановившись на рубрике «Наши постоянные читатели». Маленькие с марку картинки, но какие живые, какие настоящие. По спине Славы пробежал озноб. Он сунул левую кисть себе под бедро, навалился на неё.

 Какие маленькие и какие настоящие. Больше, чем эти развороты с гигантскими членами, важнее, чем многопиксельные оральные уродства. Рука постепенно затекала. В паху у Славы сладостно заломило, в глубине груди засосало. Закололо аналом. Задвигалось уздечкой. Заскользило кишкой. Забилось непослушным ребёнком. Заиграло двоечником.

— Плохой. Плохой мальчик. Получи. – Слава попытался выдернуть из-под себя руку. – Плохой. – он снова дёрнул плечом. – Ладно, иди, вечером поговорим. Сходи, погуляй…

Вперёд-назад.

Вот маленькая-маленькая марочка, подтянутый короткостриженый мужчина, Виталий-молот, сидит на кухне, на белом табурете, сквозь ярко алые стринги хребтом прочитывается тело члена. У Виталия водительские усы и неразборчивая татуировка на плече, явно морского происхождения. Слава не заметил, как погладил себя отсиженной кистью по ширинке. Виталию сорок три, он из Владивостока, Владика, как любит выражаться он. В графе «Слабости похотливой гадости» указано: копро-выдача, з.д., Чмор (только гетеро.), изнасилование — asamspb. Слава скоро отмахнул несколько страничек назад: Автор: Виталий-Молот, Рязань. Ориентация – би. Раздел – реальные истории, (орфография и стиль языка автора сохранены). «Я и не представлял, что убивать может быть так прекрасно. Разумеется, наяву я никого не убивал. Но вот во время мастурбаций. В первый раз я помастурбировал уже в зрелом возрасте. Это произошло далеко от Владика. Через четырнадцать дней после моего распятья. Всё случилось внезапно. Я тогда приехал в отпуск к маме, а за неделю до этого мне исполнилось сорок. Один отпуск мне пришлось пропустить – главный мэнеджер фирмы поставил мне условие либо вытаскивание фирмы из жопы либо незамедлительное увольнение. Я ужасно устал за эти полтора года.   И вот долгожданный отдых. Лёжа в кроватке, в маминой квартире я представлял, как завтра возьму велосипед и укачу в самый дальний лес по грибы. Ровно в 4-15 утра я уже спускался по крутой лесенке в подвал, в кирзовых сапогах, камуфляже, москитке, в руке подрагивало лукошко. В подвале оказалось темно, на ощупь я преодолел коридор, свернул, касаясь плечом труб отопления проскользил на далёкий огонёк. Тут моя рука упёрлась во что-то мягкое. Я вздрогнул: рука наткнулась на чью-то джинсовую куртку, а хриплый детский голос произнёс: — Попался, Залупка!.. Серёга, тут ещё один! Из темноты картаво донеслось: — Давай его сюда! Я рванул к выходу, но споткнулся… Три или четыре пары рук подхватили меня и потащили вглубь подвала. Я пинался и дёргался, но что может сделать сорокалетний офисный клерк с кучей дюжих и возбуждённых мальчишек? — За каждый звук получишь пузырь в жопу. Понял меня, ублюдок? – сказано вполголоса, понято мгновенно… В одном из тупичков подвала, прямо на полу горела свечка. Блики облизывали грубые цементные стены, мрачные силуэты и… рыжее тельце Графа, кобеля-колли из четвёртого подъезда. Его лапы были связаны так, что он принимал позу пловца на старте. — Раздевайся, Залупка! – осклабился наиболее крепкий из мальчишек.  — Отпустите меня!.. Я никому ничего не скажу! – прошептал я. — Заткнись, урод!.. Ты и так ничего никому не скажешь! – сказал долговязый, что поймал меня, — А за то, что открыл свой рот, я тебя накажу! Тут я получил сильный удар в ухо и упал. — Раздевайся, сучара! – чьи-то мощные руки сдирали с меня камуфляжные штаны, плавки, футболку, керзачи… Я не питал никаких иллюзий. Понятно, что к своим сорока я уже начитался рассказов об изнасилованиях, но никак не мог понять, как это в попку может войти чей-то член, если даже маленький баллончик из-под дезодоранта туда не входил? Неужели меня сейчас будут трахать? От одной этой мысли было и больно, и стыдно. — Раком, падла! – крошечный фонарик, работающий от ручного рычага, зажужжал и вспыхнул прямо перед моими глазами. – Мить, а он очень даже… – процедил сквозь зубы щупленький белобрысый мальчуган с родинкой в форме сердца над губой. — Открой рот, цыпочка, и сделай дяде чмок-чмок! – перед лицом возник истекающий спермой и пахнущий собачьим дерьмом член с наколкой в виде пчелы, фонарик погас. Я попытался отползти в сторону, но получил ещё один удар в ухо: — Стоять, ублюдок! – при этом сильные пальцы разжали мой рот, и в ту же секунду в нёбо воткнулся чей-то член, член как член, не такой огромный, как в порнофильме, но этот член был Первым… Я подавился… Член лез в горло, и я совершенно не мог дышать. Меня стало рвать, а член всё лез и лез… Сзади вспыхнул свет: — Братаны, вы только полюбуйтесь на эту попку! — Вау!.. – член вылез из горла. — Залупка, тебя уже трахали в попку? Можешь ответить. — Нет… — А ты туда что-нибудь вставлял? — Да… Баллончик от дезодоранта… Один раз… — Зачем? — Хотел понять, как туда входит член. — А это зачем? — Не знаю… — Птенчик, а ведь ты пидор! А если ты пидор, подними попку повыше! Я даже не успел пошевелиться, как по самой дырочке прошла рука с едким вазелином, а внутрь вошёл чей-то палец. — Ааааааааааааааааххххх!.. – было очень больно. — А кому сейчас легко, Залупка? – палец вышел из попки, где-то в темноте чмокнул вазелин, и – ааааааооооооооопппс! – в меня вошло два пальца. — Пашка, подведите сюда второго! – сказал Серёга, и двое похожих друг на друга парней подтащили ко мне полудохлого Графа, а сам Серёга зажужжал фонариком – Смотри, тварь, какая должна быть жопа!  Пёс заскулил, а я еле удержался, чтобы не заорать от воткнувшегося в меня члена. — Паша, это ты, что ли? — Ага!.. – самодовольно хмыкнул невидимый Паша и стал ритмично рвать мои внутренности, и в это же время в мой рот вошёл ещё один член. — Делайте фотку! – вспышка осветила подвал, но я ничего не увидел, кроме месива голых тел и окровавленной морды Графа. — Залупка, ты просто прелесть!.. За это ты получаешь приз!.. псина, ну-ка отсоси у Залупки! – кто-то из мальчишек ткнул мне его морду в пах. И в этот момент мне показалось, что задница совсем не болит, более того, мне чертовски приятно. Я стал двигаться в такт трахающим меня Паше и Серёге, Граф зачмокал и я… со стоном кончил за пару минут. — Эта шлюха кончила! – это был Митька, — А кто ей разрешил? За это, Залупка, ты будешь наказан! Сзади опять зачмокал вазелин, и в мою дырку упёрлось холодное стекло бутылки. — Пожалуйста, не надо бутылкой! Вы мне всё порвёте! Лучше трахайте меня в попу и в рот, сколько хотите, но не надо бутылкой!.. – мою речь прервал удар в ухо. Голова упёрлась в стенку, по спине ползали мурашки (впрочем, это могло быть крысиное дерьмо с пыльного пола), а в задницу лезла «поллитровка». Я ныл и ревел, боль отключала мозги… — Вить, не лезет… – послышался неокрепший дребезжащий голосок. — Ничё, в следующий раз влезет!.. Серый, пододвинь матрас! В темноте зашуршал матрас. Меня подняли и усадили на кого-то лежащего, не забыв ввести в ноющую дырку член. — Нагнись! Я нагнулся. Сзади зашуршали и – аааааааааааоооооппп! – в мою задницу вошёл ещё один член, а в рот – ещё один, уже обмякший. Вспышка – и фотоаппарат увидел работающие во мне поршни. Всё это было менее больно, чем проникновение бутылки, но тоже не сахар. Члены заёрзали в моей попке, тут вошли третий и четвёртый и, где-то через минуту, кончили. — Мить, у тебя пиво осталось? Дай глотнуть! — На… — Ну как, хорош на сегодня?.. — Ага… Только я ссать хочу… Эй, Граф, ты где? Граф заскулил в углу, и там же зажурчал бывший литр пива. — Вкусно, падла?  Не думаю, что псу было действительно вкусно. — Тогда – десерт. Сейчас Залупка трахнет Графа, а Граф – Залупку, и мы вас отпускаем, мальчики. Граф, в позу! Колли послушно встал раком, а я стал теребить свой предательски висящий член. — Что, Залупка? Не стоит? По бутылке соскучился?.. Натравите не него собаку! Минут через десять работы под вспышки фотоаппарата я разрядился, и тут же на меня набросился Граф… Оппаньки!.. Кто бы мог подумать, что у этого хмыря такой гигант?.. Я ныл, а Граф всё работал, работал и работал своим поршнем, не обращая никакого внимания на вспышки и восторженные вопли Паш, Митьки и Серёги. Десять минут? Двадцать? Тридцать?.. Ну, сколько же можно?.. Уффф!.. — Хорошо, сучата… Вы заработали свободу! Надеюсь, вы понимаете, что тебя выгонят с работы, а тебя из дому, если увидят эти фотки? – Митька говорил добрым «маменькиным» голосом. – И вот вам домашнее задание. Залупка должен разработать попку под пивную бутылку, а Граф… А для собачатины у нас есть непыльная работёнка завтра вечером. — Серый, у тебя камера на ходу? — На ходу. — Ждём тебя, Граф, завтра в семь вечера у входа в подвал… И не ссы: больно больше не будет! Всё, идите на хер отсюда… Я кое-как оделся, взял графа за ошейник и вышел из подвала. Ласково светило солнышко, на кустах чирикали ни о чём не подозревающие воробьи… Что было потом? Мальчишки из подвала больше не появлялись. Меня тянуло в подвал, и я несколько раз я натыкался на Графа, играющего со своим членом на ТОМ МЕСТЕ, и мы разряжались по очереди друг в друга, не говоря ни слова… Потом я уехал во Владивосток, а Граф остался в Рязани. Что касается меня, то я уже больше не смог заниматься сексом с женщинами. Странно, я мечтал о повторении того случая в подвале, но ничего подобного больше не случалось. Сознательно или нет, я выполнял и перевыполнял своё «домашнее задание», и теперь в мою попку легко входит бутылка из-под шампанского. А толку?..»

— Ох-ох.

 Слава в забытьи излил семя себе на живот. Сладостно млея и едва заметно сокращая  ягодицы, он открыл глаза. В упор на него глядела голова. Она по-прежнему была свежа и гордо торчала на контроллере для чеков. Рука ещё не успела налиться кровью и трепетно стонала мурашками.

 Слава в полной тишине допил остатки «Сакагавеи».

                                                   3

 Слава разлепил веки.

— Снова в кресле уснул. Заебало. Теперь весь день спину будет ломить.

По стенам, крыше и в окно колотился мелкий дождь. По-прежнему монотонно постукивал громоотвод.

— Я буду звать тебя Сергеем.

За ночь голова заметно осунулась, просела под собственным весом и несколько накренилась. Веки словно бы сделались площе.

— Сергеем Сергеевичем. – Слава нехотя поднялся с кресла, сходил в кухню за настойкой. – Судя по цвету занавесок у тебя за головой. За головой. – Слава рассмеялся. – М-да. Судя по ним сейчас либо раннее утро, либо ранний вечер, либо в обед туч нагнало. А какое время суток тебе больше нравится? А-а.

Не дождавшись ответа, он махнул рукой и сел обратно в кресло. Сильный порыв ветра принёс целую атаку колких капель в стекло. Громоотвод забился интенсивнее.

Слава был поздним и нежеланным ребёнком в семье. Мама родила его уже за сорок. Первенец, после сорока, случайный… Отца Слава не знал. Когда на восьмилетие мама подарила ему велосипед, Слава на спор проехался на нём по краю высотки. Бордюрчик был узкий, с доску, велосипед болтало из стороны в сторону – тогда Слава первый раз кончил. Нет, это случилось не в велосипедном седле, а в подвале. Виталик проиграл тогда «письку в рот», проиграл Славе и ещё пятерым мальчишкам. А началась эта коричневая история с того, что Коля Зарубин позвал ребят «на видик». Его отец из загранки привёз. Также он привёз две видеокассеты. На одной было написано синим маркером «Слон», на другой карандашом «Эрик записал» и три креста. Там оказалось групповое гей порно. Это был первый половой акт увиденный Славой. В этот же день Слава узнал, что с ним и с его мамой будет жить какой-то дядя. Мама назвала его Владимиром. Да-да, именно Владимиром, ни дядей Вовой, ни, Володей, ни Вовкой, а Владимиром. К первому сентября Владимир подарил Славе джинсы. В этот спор сосал уже Слава, но не пятерым, а только одному – Саше. Уже много позже Слава понял, что Саша просто обманул его. Сначала пустив утку, что джинсы не горят, он, дескать, в рекламе видел. Слава поверил и даже сросся с этой информацией… Саше было шестнадцать, и лобок его уже покрывали чёрные ершистые волосы. Они щекотали нос, и Слава, сплюнув на ладонь, прилизал их. Саша тогда так и не кончил. Долгих сорок минут не мог кончить. Как сказал тогда Владимир, увидев раскрасневшиеся Славины губы: «Небось, на ветру целовался. Ух, мужичёк! А вообще, хорош болтаться туда-сюда – в следующем году в нахимовское тебя определим». Только до следующего года Владимир не дожил – разбился на своём молоковозе. И мир не увидел ещё одного офицера.

Туда-сюда.

Слава вдруг явственно вспомнил свой первый минет, как сначала сам, подражая героям фильма, раскачивал головой, туда-сюда, как потом уже Саша, прижав его к стене, водил членом у него во рту, вперёд-назад, как Слава попросил разрешения высморкаться…

— Туда-сюда. Ты слышишь, как скрипит колодец? Могила твоя, как-никак. Скрипит. Это груз там болтается, ну, гирька. Нужно будет срезать её к чертям собачьим. С ума меня сведёт. Скрипит, понимаешь, туда-сюда. Помнится у Коли За…, Забр…, чёрт, не вспомню уже его фамилии, видеокассета так же паскудно скрипела. Словно скулила… сволочь. Умереть бы, Сергей…

— Когда моя мама заболела. – спустя час, откупорив уже третью бутылку «Сакагавеи», говорил Слава. – Она тоже так голову держала – слегка на бок, словно бы давала подбородку отдохнуть, укладывала его на ключицу. Вот как ты сейчас. Только у тебя нет ключиц, а у мамы были. А давай, Сергей, тебе фамилию дадим. О, точно. Будешь у нас. Э-э-э… Головкин Сер…, а нет, Головкин, маньяк такой был, тогда будешь у нас Головко Сергей Сергеевич, и биографию тебе сейчас подберём подходящую, что б не стыдно было – мне за гостя, тебе… тебе, ну, просто не стыдно. Ведь бывает же стыдно за свою биографию. Вот усади меня за стол, дай ручку, бумагу и скажи: пиши биографию, а мы её потом всем знакомым и незнакомым прочитаем, а особенно прочитаем твоим родным. Эва, Серёжа? Почуял, чем пахнет? Так что биографию тебе подберём, что надо. Родился ты у нас Сергей Сергеевич Головко третьего июля одна тысяча девятьсот, сколько ж там тебе, пятьдесят третьем году. В семье тракториста. Аха-ха. – Слава долго и раскатисто хохотал. – Что, испугался? Хотелось бы родиться в семье тракториста? А? А в семье токаря?  О, точно, в семье токаря какого-нибудь там разряда, поверь, это гарантированный почёт и уважение, и, допустим, бухгалтера или, ещё лучше нормировщицы. Вот представь, Серёжа, родился ты в семье токаря и нормировщицы. Отец твой первый год как из армии вернулся. Мама, конечно же дождалась, а за то время, пока он служил, успела кончить какое-нибудь училище. Он такой высокий, широкий в плечах, но слегка косоват скелетом, ну, не все же люди идеальны, сухопар, во рту, по любому, золотой зуб, ну, или позолоченный, мама такая объёмная, с химией, лицо несколько сплюснутое, взгляд отсутствующий – шучу. Одеты просто – он – праздничная рубашка, прозрачная, под ней просвечивает майка, помнишь, как у Шукшина, штаны свадебные – всё это исторически сидит на нём колом, на голове кепка, из-под неё торчит чуб, мама, ну, поскольку из роддома – что-нибудь халатного типа. По сравнению с ней ты кажешься песчинкой. Им лет по двадцать-девятнадцать. Э-э-э… папу, как ты уже понял, зовут Сергей, маму, скорее всего, Зоей. Пить Сергей начал с того дня, как узнал, что ты родился: «пацан, наследник», а сегодня ещё и отгул – красота. От папы пахнет «дикалоном». Марка, какие там были марки: «Дукат», «Золотой дождь». А-аха-ха, з.д., ну ты понял. С ним встречать тебя из роддома приехали, ах да, приехали, приехали на Москвиче швагра, за рулём его племяш, так как швагр, как и твой отец пьян, приехали, значит, твой дед Николай Иваныч, бабушка Раиса Семёновна, двоюродная сестра мамы – студентка сельхоз техникума Юля. Юная и стеснительная. Она стоит за спинами у всех, и только, приподнявшись на цыпочки, пытается тебя разглядеть. Но ты глубоко в пелёнках, перед тобой только тоннель, в конце которого мамино свинячье лицо. Обязательно контражур. Ведь ты родился летом. И мама на фоне безоблачного июльского неба – чёрная, чёрная, как истлевшее полено, как газовая гангрена, как… мама. Ты ещё даже не хочешь протянуть к ней руки. Ты ещё слишком мал. Твоё имя ещё не выучили, и обращаются к тебе – малыш, мужичёк, маська, цюця. «Как пацана-то назвали?» -  выкрикнул рубаха-парень, племяш швагра Толик. «Серёга, пацан». – гордо отвечает отец, не вынимая папиросы изо рта. «Сергей Сергеевич». – вторит ему твой дед. «Большим человеком будет, с таким то именем отчеством». – шутит кто-то. Все смеются. Летели месяцы. Как облака по небу проносятся: стремглав, словно вальсируя, цепляясь за золотые кресты церквей, обнажая и кутая солнце, слипаясь и разрываясь, наливаясь кровью и седея… отхаркивая мак птиц!!! Ты в первый раз покакал… покакал сам… в горшок… твои фекалии ещё почти не пахнут. Как если бы ты питался одними ананасами. Ты в первый раз покакал, ты в первый раз покакал в горшок. Ты покакал. Ты покакал. Время срать, как обычно говорил Владимир. И всегда, почему-то, глядел на часы. Мне до сих пор не ясен смысл этого ритуала. Ты в первый раз покакал. Покакал. Сидишь в мягких душистых какашках, они греют тебя из недр горшка, только что вышедшие из твоих нежных жадных недр, такие же нежные и юные как ты. Ты забрал из них всё что мог, оставив лишь кал. Ты только что покакал. Время срать, как говорил Вл… Покакал, ты только что…

  Слава засунул кисти рук себе под ляжки. Откинулся в кресле.

— Серёжа, ты только представь себе – ты только что поплакал, пропотел, высморкался, сплюнул, покакал, высрал, кончил, выбросил из себя всё лишнее. И сидишь. Сколько раз в будущем придётся тебе так сидеть, нюхая и переживая свой кал, на разных унитазах, в лесу, в подъезде, на обочине дороги, «орлом» в каком-нибудь пассажирском поезде, переживая трагедию собственного аутолиза, не веря в него, не принимая его. Но тот первый раз… Тебе становится скучно. А!?

Нервно дёрнувшись, Слава вскочил с кресла. Уже ставшими затекать руками вынул из под стола резиновый коврик, уронил, поднял, крепко прижал к себе, снова уронил, раскатал его, зачем-то восемь раз хлопнул по нему руками. Словно палками. Толкая их торсом, бухая. Словно палками. Словно палками. Затем стремглав устремился в кресло, снова сел на кисти.

— Тебе скучно. Ты сидишь в собственных испражнениях, и тебе по большому, по-человечески скучно. Русско скучно!!! Ты начинаешь елозить на горшке, обод поскрипывает. Так когда-то будет поскрипывать раскладушка под твоей женой. Ты, будущий Сергей Сергеевич поскрипываешь ободом горшка, устав сидеть в тепле собственного говна. Ты становишься на четвереньки, разворачиваешься и окунаешь лицо в своё говно. Мягкое и тёплое, оно принимает тебя. Как ты принял его. Ты в утробе матери, твоё сердце по-прежнему находится у кишки, ты вдыхаешь воздух, но вместо него всасываешь жижу. Говно вкусное, оно всегда разное, ты поймёшь это с годами, но сегодня это твой первый раз, и тебе хорошо, ты в своей среде, порция за порцией ты съедаешь своё говно. Конечно, мама-Зоя увидит это и никогда никому не расскажет. Но это ведь твоя биография и ты должен её рассказать. В шесть лет ты уже не ходишь в туалет, чтобы срать – ты ходишь есть. Ты капризен и переборчив в пище: пересолена каша – говно будет терпким, слишком сладкий компот – говно липкое и горчит, от сахарной ваты понос – от него тебя после рвёт… Ты уже учишься в школе, в пятом классе. Мать заметно подурнела – ей 34, отец выпивает каждый день и разговаривает криком. В квартире постоянно что-то ремонтируется, клеятся новые обои, меняются двери, балконные рамы, кухонный уголок. Мать стала такой толстой, что тебе за неё стыдно. Одноклассники привыкли, что ты все перемены проводишь в туалете, любишь часто мочиться, для чего много пьёшь. Знаешь, такой школьный фонтанчик, в его ракушке обычно наплёвано и пахнет ржой. Ты пьёшь, давясь. У тебя уже есть сексуальный опыт, пока только с фекалиями и с мочой. Теперь, прежде чем посрать, ты ещё и дрочишь, кончаешь в кучу, затем ешь. Ты в девятом классе, выпускном: отец больше не пытается у тебя выведать, почему ты так подолгу сидишь в туалете, зачем берёшь с собой полотенце, почему стонешь, почему от тебя пахнет калом. Позади осталась и попытка поговорить об этом с другом. Пришлось всё свести в шутку. После ПТУ, ты Сергей Сергеевич по протекции своего отца устроился учеником токаря на завод. Но с токарным ремеслом у тебя не заладилось, и ты перевёлся в цех колёс. В твои семнадцать у тебя уже был один гетеросексуальный половой акт. Это был день рождения Саньки Ковалёва, одногруппника, было одиннадцать ребят и одна девчонка. Должна была подойти и подруга. Из одиннадцати смелых оказалось лишь семеро. Ты оказался смелым. Ещё смелым был Вася Моржов, но он перепил и рано отрубился. Потом крепко об этом сожалел. Светино влагалище очень напомнило тебе говно, такое же тёплое и влажное. Только от него пахло плохо. Пот, затхлость, сперма четверых ребят, презервативы, курево. Ты дождался, когда Света под тобой стала стонать, навалился ей на лицо и резко выпустил газ, всосал аромат, представил себя в туалете, вонзившимся в говно и… кончил. Ты ничего не почувствовал тогда. Это было разочарование. Ты даже потрогал гондон – семя то или моча. То было семя. Последующие тридцать лет прошли как в туалете, сокращение кишечника-толчок, толчок-сокращение кишечника, мелкие радости и долгие будни, у тебя кто-то родился, жена как-то быстро ушла. Ты вышел на пенсию по инвалидности!!! – вдруг закричал Слава и встал на коврик на четвереньки, приспустил штаны: — Тебя к тому времени за систематическое пьянство перевели в стропальщики. Ух-х. Эгр-р. – Слава сократил пресс и вывалил порцию кала на коврик, осторожно, чтобы не размазать, переполз на другой край. – В стропальщиках ты продолжал пить. Особенно в третью смену. Ты ходил по кузнечному цеху, цеплял стропами крана ящики с раскалёнными заготовками, кран тащил те к вагонам. – Слава сократил пресс и вывалил порцию кала на коврик, осторожно, чтобы не размазать, переполз на другой край. – В тот день, ты спал в курилке. Тебя разбудили и сказали освободить линию. Ты оценил объём работ – минуть на двадцать, если крановщица сразу проснётся. «Эо-о-о!» — закричал ты, уставившись в чёрную точку кабины под потолком цеха. Крановщица зашевелилась, вспыхнул лампа в кабине, а с ней и прожектор на кране.  – Слава сократил пресс и вывалил порцию кала на коврик. Затем лёг на спину, головой в кучу. – Ты! Позвал! Её! К первой! Линии!– он пять раз хлопнул отсиженными до ломоты ладошками по кучам. – Она подъехала быстро! Почти мгновенно! – Слава продолжал лупить ладошами по кучам. – Ты накинул правую стропу! Накинул левую стропу! И уже собрался было подать команду! Как она дёрнула стрелу вверх! После она скажет, что локоть соскочил с панели! Прежде чем оторваться, твоя зажатая между стропой и ящиком рука потащила тебя вверх. Ты повис над полом на высоте пяти метров! После упал! Упал в яму, из которой только что вынул краном ящик с заготовками! Когда ты лежал там, ты думал не о руке, а о том, насколько хорошо ты закрепил стропы! Ведь, если сейчас, когда крановщица, вряд ли заметившая происшедшее, качнёт ручку влево, качнётся трос, за ними стропы, качнётся трёхтонный ящик! Стропа, качнувшись, соскочит! И три тонны железа похоронят меня в этой яме! Ящик мерно раскачивался туда-сюда. Я глядел в него, как в телевизор, только бы это всё оказалось вымыслом. Я смотрел! А ящик всё раскачивался туда-сюда, вперёд-назад. Сегодня, Сергей Сергеевич, я инвалид, я пришёл к тебе в гости рассказать о своей жизни, послушать о моей!

 Руки тяжеленными рельсами упали на превратившиеся в разбрызганные пятна кучи.

— Так бывает, когда кровь идёт носом. На полу подъезда обязательно остаются капли и лучи вокруг них…

                                                  4

— У мамы в гробу было такое лицо. Вот прям, как у тебя сейчас.

Слава сидел в кресле, голый, печка выла поддувалом. Голова Сергея Сергеевича оползла жутко, нижние веки отвисли, губы вздулись, уши почернели.

— Мне страшно было на неё смотреть в последние десять лет её жизни. Ничем серьёзным она не болела: артрит, остеопороз, колит, бессонница, что-то по женской части, – она старела: 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63, 64, 65, 66. Страшное зрелище видеть, как на твоих глазах умирает близкий  человек. Как время выбеливает его волосы, вымывает кальций из костей, фосфор, как окостеневает грудина…  как рождаются морщины, одна за одной, словно бы африканские змейки, глубже и глубже, а этот скрип суставов… Как надев в праздник нарядное платье мама становится похожа на только что убранный труп. Мама ничем серьёзным не болела, но в гробу была похожа на тебя Сергей. – Слава отмахнулся от огромной кружившей у лица мухи. – И пахло от неё также, только не в гробу, а за год до смерти. Наблюдать за ней было жесточайшей мукой. Так и ты, Серёжа, своим присутствием тяготишь меня. Посмотри, во что ты превратил мой дом. Из храма кристаллов он превратился в смрадный сарай с медленно убивающим себя калоедом.  Зачем я только выудил тебя из этого чёртова колодца? Зачем принёс в свой дом? Хотя…  я же должен был что-то пить. Жажда. Жажда. Одной «Сакагавеей» сыт не будешь. Когда я начинал встречаться со своей бывшей женой, я не искал женщины – я, скорее всего, просто хотел напиться. Как мучимый жаждой путник хочет припасть к роднику. Понимаешь, любому, какой встретится на пути. Я припал, вдохнул эту воду, как Бога. Я пил из него снова и снова… Пока он не стал вонять. Признайся Серёжа, это ведь ты плескался в том роднике, это ведь ты вонял там своей головой, а теперь приплыл и сюда, вонять в моём доме, мучить меня, насиловать… Я и без тебя изнасилован. Думаешь, легко жить без воды, думаешь легко глотать вместо Бога «Сакагавею». Думаешь…  Да ничего ты не думаешь, голова да уши. Всё прошло мимо тебя. Сергей Сергеевич Головко, 1953 года рождения, младенец, школьник, студент, калоед, инвалид, голова, затаившийся, словно псих в туалете осенний пейзаж за окном… Ещё эта гнида там болтается! Туда-сюда!

 Как был, голышом, Слава вышел во двор, бросил голову обратно в колодец, обухом топора сбил надоедавшую ему гирьку и швырнул её вслед за головой. После было ещё семь истерик, две мастурбации, две с четвертью «Сакагавеи», неудачная попытка самоубийства, корявое стихотворение, разбитое зеркало, побритые брови и лобок…

        В эту ночь ему спалось как никогда славно. Снилась мама, молодая, ещё до Славиного рождения – она, проворно орудуя культями, носила из колодца в баню воду.

       Туда-сюда.

                                     Посмертная записка

«Всё кончено — путь предстоит далече,

Пир завершен, и гаснут свечи»

              (Предсмертная записка: Роберт Эрвин Говард (24.01.1906-11.06.1936))

«Можно объяснить всё нервной депрессией. Но в таком случае следует иметь в виду, что она длится с тех пор, как я стал взрослым человеком, и что именно она помогла мне достойно заниматься литературным ремеслом»

            (Предсмертная записка Ромен Гари (Роман Касев))

                                                 Да-Да  

— Ла-адно, иди уже. – снисходительно протянул Алексей, глядя на приближающийся состав.

— Что? Что вы сказали?

Сутуловатый мужчина, что стоял у самой ограничительной линии шахты метро спиной к Алексею искоса взглянул на него.

— Какое у вас жёлтое лицо. Вы, наверное, больны. – Алексей грубым движением сунул мужчине в карман сложенную вдвое бумажку.

— Что вы сказали? – мужчина зачем-то улыбнулся, словно бы извиняясь.

— ди у рю.

Состав накрыл своей механической тушей шагнувшего в шахту мужчину с жё…

— лтым лицом. – восторженно пересказывал Алексей происшедшее.

— А дальше что? – в глазах чутко внимавшего ему Николая горел почти тоннельный свет.

— Ну-у… пришли менты. – запнулся Алексей. Он так повёл плечами, словно бы недоумевал, что может быть интересного в дальнейшем рассказе. – Долго пытались сообразить под каким он вагоном. Его, походу, за плащ зацепило и протащило ещё метров двадцать. Потом они отжали двери, ну те, что у стены, один, мелкий такой слазил под вагон, вынул его. Другой подхватил, вытащили его на перрон. Потом ещё ногу достали и кусок плаща весь в крови. Я так понял, тот за железяку какую-то зацепился. Мент пока его отдирал весь перемурзился.

— Перемурзился? – прыснул смехом Николай.

— Испачкался, в общем. Мужика этим плащом, короче, и накрыли.

— Как мама покрывалом… – далеко произнёс Николай и сразу как-то похмурнел.

— Вот, читай.

Алексей протянул другу аккуратно сложенную вдвое газету. По тому, что та имела пергаментно-жёлтый оттенок и была словно бы спрессована с ровными, буквально, твёрдыми углами, можно было сделать вывод, что газета бережно хранилась не один год. Ключевое слово здесь – бережно.

— Читай. – заворожено произнёс Алексей.  

«В московском метрополитене произошло самоубийство. На рельсы метро бросился мужчина. Инцидент произошел на станции "Войковская" Замоскворецкой линии столичной подземки. Из-за инцидента движение поездов на участке "Сокол" — "Речной вокзал" было прекращено. По громкоговорящей связи пассажирам столичной подземки рекомендовали пользоваться наземным общественным транспортом. По информации "Интерфакс", в вестибюлях станция метро "Тверская" и "Маяковская" скопилось большое количество народа. Поезда по-прежнему следуют с увеличенным интервалом, а на станциях наблюдается скопление людей.

   К сожалению, подобные случаи, происходящие в московском метро – не редкость. Так, в понедельник, 13 октября в столичной подземке пострадал человек. По словам очевидцев, голову молодого человека задело выступающим элементом прибывающего на станцию "Пушкинская" поезда. Пострадавший лежал на платформе, первую помощь ему оказали сотрудники милиции.

   А в пятницу, 3 октября в московском метро погибли сразу два человека. Первый бросился под поезд на станции ВДНХ, а второй был сбит электропоездом на станции "Парк культуры".

     Движение по Кольцевой линии московского метро на участке между станциями "Парк Культуры" и "Киевская" было прервано на полтора часа в связи с гибелью человека под колесами поезда. Сам поезд с разбитым лобовым стеклом кабины машиниста остановлен у платформы. По информации сотрудников милиции на метрополитене, тело погибшего пока не извлечено с путей».

 -Ну, ужас же. – манерно скривил носик Николай.

 - Да ваще, безобразие – «тело погибшего пока не извлечено с путей» – жуть.

 - Но ведь будет же извлечено. – охотно включился в развязанную другом игру Николай.

  — Всё равно жуть, так звучит, словно бы оно будет извлечено из влагалища. – Алексей тревожно посмотрел в лицо друга.

— Из путей влагалища.

— Прям название для группы: «Пути влагалища». – продекламировал Алексей.

Мальчики рассмеялись.

-Если бы оно было извлечено из влагалища, ему, скорее всего, пришлось бы подольше задержаться на Земле. – Николай сделался приторно серьёзен.

-И то верно. – всплеснул руками Алексей. – И всё равно жуть. Если во всё это вдуматься – жуть.

— Ты знаешь. – нахмурился Николай. – За последние десять секунд мы четыре раза повторили слово «влагалище».

— Уже пять. – небрежно, словно бы ковырнувшись в носу сказал Алексей.

— Вот это-то и есть жуть.

«А несколько ранее на 10 минут было прервано движение на Калужско-Рижской линии. На станции "ВДНХ" человек упал на рельсы. В этой связи было остановлено движение поездов на 10 минут. Погибший человек сам бросился на рельсы. По словам очевидцев, ему было около пятидесяти лет».

– Во чё пишут. Совсем народ охренел. – Алексей, ухватившись за живот, рассмеялся.

«Выхода нет. Да-да – нет. Так у нас в стране заведено писать на двери ведущей в новый день, двери метрополитена – «выхода нет». Я сегодня, милые мои Дашенька и Маша спущусь в метро и покончу с собой. Вам будет легче без меня, я знаю. Болезнь прогрессирует. И скоро я начну мучать вас своей болью. Мне легко умирать, клянусь. Так что не плачьте по мне. Дашенька, милая, выйди ещё раз замуж – я разрешаю, ты слышишь, Я РАЗРЕШАЮ. Выйди и будь счастлива. Роди ещё, если сможешь. Я желаю тебе и нашей дочери, свидетелю нашего родства, счастья. Прощайте мои любимые. Ваш Да-Да»

                                  Каникулы и песок

— Наконец-то каникулы. – произнёс Николай.

— Дх-а. – сладостно протянул Алексей и смачно причмокнул пухлыми в розовых рытвинах губами.

— Вылазь ты уже! Свалишься ещё.

— И тогда я попаду в АД-Д-Д-Д. – рассмеялся Алёксей и покрепче обхватил край бетонной плиты.

Уже час как ребята сидели на общем балконе девятиэтажного дома номер семнадцать по улице Волгоградской, где, собственно, и  жил Николай, лучший друг и подельник Алексея. Оба девятиклассники, отличники, старосты. Они даже внешне были похожи: оба белобрысы и одного «футбольного» роста. Но родство было можно исключить практически со сто процентной уверенностью – Алексей родом был из небольшого украинского местечка Котельва, а Николай из пыльной и такой душной летом Москвы, в Звенигород приезжал только на каникулы, погостить у бабушки по отцовской линии. За этот час ребята успели выпить по литру пива, докурить брошенные кем-то на балконе бычки, нацарапать на стене: «сопля-бля», собрались было даже подрочить на эротические карты, колоду которых Николай обычно таскал с собой в кармане шорт, да отвлеклись на новорожденных голубей, что обосновались в брошенной коробке из-под микроволновки…

                                                                              ритуальное прочтение статьи было решено отложить на вечер.

 Сейчас же Алексей стоял на миниатюрной приступочке, торчавшей со сливного отверстия по ту сторону балкона и, ловко меняя руки, демонстративно прогибался.

— Оп-па, оп-па. – Алексей цеплялся за край то левой, то правой рукой.

Восьмой этаж – ладони Николая взмокли.

— Да вылазь ты уже! – не выдержал он. – Не переношу я этот адреналин.

— А мне не хватает. Не хватает его с-суки. Оп-па. – Алексей очередной раз сменил руку. –  Я бы каж…

— Стой. – Николай приложил ладонь к бровям.

— Чего там? – осторожно повернул голову Алексей.

— В семнадцатом хоронят, что ли… Табуретки вынесли. Бабки вон какие-то кучкуются, на семечки похожи.

— Больше на свадьбу смахивает. – Алексей, как мог, вывернул голову и сощурился.

— Может это у вас в Украине на свадьбу гробы к подъезду и выносят, а у нас…

— А чё уже и гроб вынесли? Да где? Не вижу. – совсем уже было свесился с балкона он.

— Да залазь ты сюда! А то сейчас и тебя хоронить придётся. – Николай подхватил друга под мышки и втащил его на балкон. – Вон, плачут уже. – возбуждённо произнёс он.

— Пла-а-ачут. – благоговейно с прищуром протянул Алексей. – Ну что, идём?

— Нет, прыгаем да летим. – ёрно парировал Николай. – Ты, кстати, не смотрел новый фильм Балояна?

— Не, а что там ле…

  — Здравствуйте. – едва сдерживая возбуждение Николай поздоровался с бесформенной женщиной в чёрном платке.

— Здравствуй Коля.

— Тётя, Люба, кто-то умер? – Николай постарался сделать лицо пионера из советского кинофильма, даже на мгновение представил на себе пегие веснушки и шорты.

Алексей тем временем неслышно зашёл ей за спину.

— Ой. – горестно вздохнула женщина. – Баба Люда, Анатолия Дмитриевича дочка, трудовиком он работал, а как на пенсию-то вышел, в деревню к родителям жить уехал. Горе-то – дочь хоронить.

Алексей так тяжело вздохнул, что тётя Люба оглянулась. Взвесила его взглядом учительницы.

— Горе-то… дочь. – она запнулась.

   В дверях показался седой человек в мятом явно не один год провисевшем на вешалке костюме. Его тут же облепило несколько старух. Послышалось невнятное бормотание.

Так шедшее этому практически затопленному фиолетовой тенью

— двору. – холодно произнёс Алексей.

— Что? – тётя любо рассеянно взглянула на незнакомого ей мальчика.

Но тот лишь пожал плечами.

— Ефим Иванович. – думая о чём-то своём, продолжила она. – Отец ейный, а вон и муж. – она кивком головы указала на притаившегося в полумраке подъезда колматого мужика в клетчатой рубашке и огромных ботинках, в руках он держал вафельное полотенце. –  Вдовец теперь. – констатировала она, видимо, забыв, что разговаривает с двенадцатилетним мальчиком, а не с соседкой по лестничной клетке. –  Дурак-дураком, одним словом, что – Олежка, грузчиком в овощном. Такой бабой бог одарил, а он. – она обречённо вздохнула. – Странно, что вообще пришёл… – она стала глазами выискивать кого-то в толпе. – Сергей! – осторожно крикнула она и подозвала длинного похожего на качели парня рукой. – Серёжа, иди сюда.

    Мальчики протиснулись через толпу и встали на скамейку.

— Во, отсюда, вроде, ничего видно. – Алексей заговорщески ткнул друга локтем.

— Ниш-ш-штяк. – прошипел тот и с хрустом двинул желваками.

— Ну, что думаешь? – Николай не сводил глаз с седовласого красавца-дочепотерявца, как с первой же секунды мысленно окрестил он его. 

— Думаю, м-м-м-м… одинокому родителю, как никому, сегодня хочется умереть. Страшно ему одному оставаться, одному возвращаться в одинокую квартиру, одному сидеть в одиноком туалете, лечь одному в одинокую кровать, спать там одному, одному…

— Вишь, крест вынесли. – оборвал его Алексей и в нетерпении привстал на цыпочки.

— Он тоже один. – молитвенно-отрешённо произнёс Николай.

— Крест? – не сводя глаз с траурной красоты, одними губами ответил ему Алексей.

— Влагалище.

— Что влагалище? – всё глубже утопая в чёрных лентах с такими радужными и золотыми

— посланиями: «Помним и скорбим», «От любящего отца и мужа».

— Оно тоже одно, всегда одно. – после долгой паузы сказал наконец Алексей.

— Как крест…

— Замкнулся кружок, вишь?

— Вишь. – кивнул Николай и ощутил, как хрустнули позвонки, где-то глубоко в шее.

Так напряжён он

— был.

— Это плохо. – как-то не к месту буднично вдруг сказал Николай, так сказал, будто по плечу

— похлопал.

 – Значит. – продолжал свою мысль он. – В нём ещё теплится надежда на обоснованность этой смерти и на их с дочерью посмертную встречу.

— Послесмертную, так правильней будет, мне кажется.

 - Я думаю.  – словно бы и не услышал друга, говорил Николай. –  Он планирует жить этой мыслью дальше. Но ты-то

—  знаешь. – Алексей изобразил голосом диктора. – Что мой дар перекроет любой гипноз.

Мальчики неприлично громко рассмеялись.

-Несут, несут. – зашептались в толпе.

— Выносят. – выдохнул кто-то, судя по голосу, крупный и круглолицый. – В последний путь выносят нашу Людочку.

Кто-то запричитал. Ефим Иванович в голос, не стесняясь ни себя, ни соседей, заплакал. Казалось, двор ожил этой смертью. К удивительному совпадению в квартире на втором этаже неприлично громко включили позднюю Пугачёву.

— Держитесь-держитесь. – холодно отчеканил чей-то голос.

— Я думал, кончу. – возбуждённо делился эмоциями от похорон Алексей.

— Да это просто чума.

— А ты не боишься, что мама зайдёт? – мелко подрагивая всем телом, Алексей покосился на дверь.

— Я теперь гигантский. – Николай, раскрасневшийся с крупными каплями пота на лице,  увереннее задвигал рукой. – Я теперь никого и ничего не боюсь.

– А ты когда больше захотел? – Алексей изогнулся дугой. –  Когда гроб ставили на табуретки, когда гроб поднимали с табуреток, когда гроб грузили на машину, когда гроб снимали с машины, ко..

— Когда Гроб Вводили В Землю. – одновременно произнесли мальчики и излили семя на аккуратную горстку песка с могилы Людмилы, что была пирамидкой насыпана на посмертной записке Марины.

— Мальчики, блинчики готовы. – послышался игривый голос из-за двери. – Тук-тук, к вам можно?

— Да мам, конечно. – Николай прикрыл своим телом записку с песком.

Алексей же лёг к нему лицом, демонстрируя заголившийся член и млея от страха в глазах друга.

— Я блинчики испекла. – Колина мама на пол лица заглянула в комнату. – Вы здесь будете, или на кухню пойдёте?

— Здесь, мам. А ты слышала, что женщина в соседнем доме умерла?

— Да, конечно. – неслышно ступая по ковру, она прошла к окну и  поставила поднос с блинами на стол. – У нас в школе техничкой работала. Давно могла пойти на пенсию. Мужа её жалко – один совсем остался. Детей у них не было. Так. Мойте руки. Блины остынут.

— Да, мам. – Николай сдавил ладошкой липкий песок. – Каникулы… окно и комната.

… Я пыталась сделать все, чтобы остаться, но Земля стала для меня местом кошмара. Я не знаю, кто виноват — я ли сделала свою жизнь такой, или мне была уготована такая судьба. Я не знаю, куда я ухожу. Есть ли там что-нибудь, или меня ожидают вечные адские муки — и потому мне вдвойне страшно.  Я знаю, что самоубийство — это самое гадкое, что  может совершить человек. Это предательство по отношению к себе, к близким людям, к миру. За это я презираю себя, но все-таки делаю это. Я не нашла иного выхода, кроме смерти. Простите. Прощайте.

                                            Чёртова дюжина

— Ну-с, подведём итоги.

Николай с Алексеем снова стояли на общем балконе высотки. Алексей, как и несколько дней назад болтался по ту сторону, патологически ненадёжно уткнувшись носками ботинок в сливное отверстие.

— Один день хоронили, ночь пили. – рассуждал он. – Второй день похмелялись, ночь пили. Ефим Иванович – человек одинокий. Я делаю вывод: в данный момент он сидит один в своей трёхкомнатной одинокой квартире и хочет умереть.

— Ты не мне говори, ты ему. – не сводил глаз с подёрнутого смогом горизонта, как ещё совсем недавно с траурных лент Николай.

— Сидит сейчас Ефим Иванович один в своей трёхкомнатной одинокой, обездочеренной халупе и хочет умереть. – Алексей едва заметно покачивался.

— Ты направляй, направляй.

— Чахнет сейчас в халупе своей холодной и мрачной и подыхает.

— Направляй, направляй. – Николай с такой силой впился глазами в горизонт, что на лбу у него выскочила фиолетовая венка, неприятная

— как червяк.

— На-пра-вля-й. – одним воздухом, без участия жил, произнёс он.

— нет час лупе й ной чной ыхает. – закатил глаза Алексей, обмяк и соскользнул ботинком с приступки.

— Н-а. – также воздушно выдохнул Николай, грудиной навалился на цементную плиту, больно, подхватил его желейное тело и рванул на себя.

  - Быстро идём. – едва оказавшись по эту сторону балкона отчеканил тот.

— Ты сейчас, как Христос. – тяжело дыша, говорил Николай, прижимаясь к другу, мягкому и

— горячему.

— А я тебя снял, ещё не воскресшего и прижимаюсь сейчас, как у Беллини.

— Пьета. – тихо произнёс Алексей и снова закатил глаза.

— Звони ещё. Он там. – Николай опасливо огляделся по сторонам.

   Алексей повторно нажал звонок.

 - Ты волнуешься, поэтому он не подходит. – в пол голоса произнёс он, обернувшись к

 другу.

— Ещё.

— Они ё ам. – отрывисто прокаркал Алексей в бордовый перетянутый леской дерматин двери.

— Тш-ш. – поднёс палец к губам Николай. – Идёт голубчик.

За дверью послышались едва различимые шаги. После долгой паузы щёлкнул выключатель.

— В зеркало смотрится. Свет включил. – Алексей едва заметно коснулся члена.

Выключатель щёлкнул снова.

— Выключил.

— Кто там? – глухо отозвалось из-за двери.

— Жалко-то ка-а-ак. – напускно, на манер плакальщицы протянул Алексей.

— А? – снова послышалось по ту сторону, что-то непроходимо стариковское.

— Сто грамм, корова, отворяй.  – грубо рявкнул Николай и лупанул носком ботинка в

— дверь.

— Давай.

— К бе ли, овец. оряй.

— Жми.

      Механизм замка провернулся, холодно лязгнув своими металлическими внутренностями. Замерло всё за дверью и словно бы

      — умерло.

    Провернулся обратно. Отворилась дверь.

— Так и не заперто было, мальчики. Прошу.

Ефим Иванович покорно отстранился к вешалке с одеждой и отразился в на миг обнажившемся движением воздуха задрапированном зеркале  – худой и белый лицом, всё в том же «похоронном» костюме, как и не

 - снимал.

— Здравствуй дед. – развязно сказал Николай. – Приносим свои, как это, ну, соболезнования, в общем.

— и к олу. – Алексей, не глянув на старика, шагнул во мрак прихожей.

Николай властно проследовал за ним.

— А у вас уютно. – как-то мимоходом мурлыкнул Алексей, оглядывая прихожую.

— Да мрачно, пиздец! – буквально выплюнул Николай и зыркнул в лицо старику.

— Это всё Людочка. – проскрипел из темноты родитель.

— Что Людочка – «уютно», или «мрачно, пиздец»?!

— Тише, Николай, тише. Мы же в гостях. – давился от смеха Алексей, без остановки, «по-Коровьевски» нелепо вращая головой. – Интерьерчик, мнда-а-а, вкусненький, вкусненький…

– Она, милая, старалась.  – голос старика дрогнул. – Я ж, вы знаете, всё для неё, а она – всё для меня. Так и жили. Душа в душу.

— Душа в тушу. – хихикнул Алексей и прикрыл рот ладошкой. – Шутка такая о зарождении новой жизни. Я не понял, ты с дочкой жил, что ли или Олежка с ней жил?

— Они так и не зародили. – вздохнул Ефим Иванович. – Мертвонесущей она у меня оказалась.– всё гробики сорокасантиметровые выплёвывала. Вам никогда не приходилось хоронить выкидыши? А я всегда хоронил, новая жизнь, внучки мои да внучечки. Сколько было – всё хоронил. С врачами, конечно, договариваться приходилось, на Олега-то никакой надежды – как узнавал, что выкинула, так тут же в запой, но врачи понимали, отдавали… Бывало, выйду я ночью, уж спят все и Людочка моя спит, а я гробик «спичешнай» с собой прихвачу, да на клумбу. Чёртову дюжину назакапывал, как есть. Теперь вот большой гроб закопал, виновник малых.

— Веди-ка дядька на кухню, смотреть будем.

— А чего смотреть. – вяло пожал плечами Ефим Иванович. – Я как с балкона Алексея-то услыхал, так сразу и приготовил. – он залихватски хлопнул себя по плечу.

Только сейчас ребята заметили, что на нём уже наброшена петля, а верёвка в два оборота перекинута по плечам.

— Э-э да, мо, о ам.

— Да, дед, тебе домой…

Ефим Иванович принялся писать. То и дело он замирал, вздыхал, повторял, словно заклинание: «моя Люда», и снова принимался за письмо. Алексей парадно держал тоненькую церковную свечку, Николай мостил верёвку к крюку, на котором прежде висела их с Людой лампа.

— Давай отец, сюда ножками.

Ребята помогли Ефиму Ивановичу взобраться на табурет.

— Лети, голубь. – Николай уверенным движением вышиб табуретку у того из-под ног.

     «Я всерьёз собрался умереть, потому что без тебя жить не могу. Пытался, как мог, но ничего не выходит. Ведь у меня, кроме тебя никого нет. Не знаю, кто меня найдёт, поэтому пишу – товарищи, прошу в моей смерти никого не винить. Своим имуществом я распорядился. Составил завещание и директор положил его в сейф до сентября в конверте как я просил. Он ничего не знает. Он хороший человек, поэтому я к нему и обратился. Честно скажу, я выпил, чтобы легче было умирать. Я не пьяница, это все скажут. Но так надо. Я долго думал над всем и другого выхода у меня нет. Жизнь несправедлива, но что поделаешь. Не хочу больше мучиться. Ефим Иванович Осьмушкин».

                                          Моя мать — сатана

Газета: «В Мире», выпуск 20.

« — Я стучал в дверь, но Оленька не открывала. Потом я услышал, как разрываются бельевые веревки и что-то падает. Сбежал вниз как угорелый – жена лежала на асфальте с размозженным лицом и не дышала, — этот кошмар мужу погибшей девушки Андрею Токареву теперь сниться каждый день.

   Трагедия случилась в Саяногорске две недели назад. 31-летняя женщина выбросилась из окна собственной квартиры и разбилась насмерть. У нее остался грудной ребенок. Друзья и родственники погибшей считают, что до самоубийства ее довела православная церковь.

— Когда Оленьке исполнилось двадцать, подруга зазвала ее на какой-то религиозный праздник в Церковь, — вспоминает мама Ольги Токаревой Татьяна Очкова. – У нас их две в городе. Туда половина нашей молодежи ходит. Они там слушают проповеди, участвуют в ритуалах. Оттуда моя дочь пришла совсем другая: тихая, вся в себе. После этого она начала ходить в эту Церковь каждый день. Стала более агрессивной. Со мной раньше всем делилась, а тут я для нее стала враг номер один. Ссорились постоянно. Я чувствовала, что теряю дочь.

 Однажды Татьяна Георгиевна заглянула в Олин дневник, а там такое! «Я ненавижу свою мать, она сатана!», — писала дочь. Перепуганная мама решила сама сходить в Церковь, где пропадала Ольга.

     — Картина меня шокировала, — сжимает руки Татьяна Георгиевна. — Люди сидели, стояли со сложенными в ладошки руками перед иконами и с закатанными глазами тараторили что-то невнятное. Дочь сказала, они молятся. А я поняла, что вытаскивать ее оттуда надо, и срочно. Но все оказалось не так просто.

     Все члены церкви, и Ольга в том числе, платили в общую кассу «пожертвования», ну, дескать, нужно де церкви на какие -то средства творить Свои благие дела. А отпускать от себя денежный кусок никто не хотел. Тем более, что Оля тогда кондитером работала и неплохо получала.

   — Их главный – пастырь, так мне и сказал: «Она наша прихожанка и у нее есть свои обязательства перед Церковью», — делится мама девушки. — Я перед ним на колени упала: «Сама вам деньги платить буду, только дочку отпустите», — но он мне отказал. Уговорами и подарками мне все же удалось вырвать дочь из лап этих сумасшедших. 

     Все вернулось на круги своя. Ольга снова стала веселой, разговорчивой, вышла замуж. Но православные ее в покое не оставляли. Оттуда каждый день сыпались звонки с просьбами и требованиями явиться в их главный офис. Девушка отказывалась. А иногда просто звонили и начинали дышать в трубку.

Из предсмертной записки: «Я онемела до времени. Так угодно Богу»

Два с половиной месяца назад Оля родила ребенка — Ванечку. Счастью родственников предела не было. Муж Ольги только и твердил, что живет с супругой как в раю.

13 августа Оленьке позвонила знакомая – Надя из вечерней приходской школы. Сказала, что у нее горе какое-то случилось. Срочно потребовала приехать в церковь. Такси за Олей прислала. Девушка поехала.

— А на следующий день у меня был день рождения, — говорит Татьяна Георгиевна. — Оля пришла ко мне с Ванюшкой. Подала ребенка молча, а потом слогами заговорила, как глухонемая. Я конечно испугалась.

— Доченька, что с тобой? Не можешь говорить напиши на бумажке, -заплакала я. — Она написала белиберду какую-то: «Я онемела до времени. Это угодно Богу. Поздравляю с днем рожденья. День рожденья лучше, чем день смерти». Эту записку в милиции посчитали предсмертной. А потом зазвонил телефон. Дочь вздрогнула и отчетливо произнесла: «Если это Надя скажи, что я для нее умерла. Это будет для нее знак». Оказалась, и вправду Надя, я ей все так и передала. Точь-в-точь как дочка просила.

Потом Ольга оставила мне Ванюшку, а сама пошла за пеленками к себе домой. По крайней мере, она мне так сказала. Я тогда и представить не могла, что дочь больше никогда не вернется…

Ольга все не приходила. Мама вместе с зятем отправилась на поиски. Первым делом — в коммуналку, где жила девушка.

Дверь была закрыта изнутри.

— Полчаса мы стучались. Она открыла. Мы глянули на Олю и ахнули, — говорит Татьяна Георгиевна. — Она ходит по кругу посреди комнаты, в руках «Библия для детей  в иллюстрациях»  держит. Я открываю, а там: «Когда Иисус вернулся на небо, послал нам Святого духа. Послание которого – учить тебя и дать тебе особую силу  для того чтобы ты мог рассказывать другим об Иисусе. Я хочу рассказывать о Нём своим друзьям! Привет! То, что произошло сейчас  — потрясающе! Это может произойти и с тобой!!! Ты можешь верить и принять такое же решение, как я! Обратись к Богу  и Он тебя услышит. Он тебя любит. Он простит тебя, и ты станешь божьим дитём! Я хочу быть дитём Бога, чтоб всегда быть с Ним! Замечательно, Толя, Это самое важное решение в твоей жизни! Ко мне это тоже относится! Я верую в Иисуса Христа!» ну и тому подобное, и что-то шепчет. Глаза безумные.

Мы к ней кинулись.

— Доча, давай домой, — Я плачу, — Ванюшку кормить надо.

— Ты сатана, — закричала она на меня. — А ребенка у меня нет. Он умер, — и ринулась от нас бежать. Не догнали.

Искали ее до поздней ночи. Я в церковь сунулась. А мне там и говорят: «Была у нас сегодня ваша дочь. Так что вы не беспокойтесь, если она к нам пришла, значит, все в порядке». Только через час Оля уже была мертва…

В полночь Андрей снова поехал в их коммуналку. Дверь была заперта. Услышал шаги, потом грохот. Вскоре стало ясно: Оля выбросилась из окна. Андрей позвонил теще, разрыдался в трубку: «Нет больше моего солнышка»

— Я примчалась, — вытирает слезы мама Ольги. – Девочка моя лежала на асфальте. Она еще теплая была. В одном бюстгальтере и лосинах, которые я ей на день рожденье подарила. В крови вся. Лицо снесено. Меня еле от нее оторвали. Потом все как в тумане. Похороны, поминки…

Надя, у которой Ольга накануне была, с родственниками девушки и разговаривать не стала. Да еще и нахамила им: «Вы мне от Оли передали, что я для нее умерла, вот и отстаньте от меня». Приходил к Татьяне Георгиевне  какой-то церковный служка, не то дьяк, не то поп. Только она его и на порог не пустила.

— Я не верю, что моя дочь сама кинулась в окно, — считает мама Оли. Ее довела до этого православная церковь. Дочка так за эту жизнь хваталась. Я не знаю, как мое сердце все это выдержит, но я ради внука буду крепиться. Хочу его вырастить хорошим человеком.

Гибель девушки — не первая…

Кстати, подобный случай самоубийства в Саяногорске не первый. Два года назад погиб молодой парень Владимир Сельников, тоже прихожанин православной церкви. Он сказал друзьям, что уходит завершить все свои дела. Поднялся на высокую гору и спрыгнул головой вниз. Через два дня нашли его тело. Другая прихожанка уже 10 лет лежит то в одной, то в другой психиатрической лечебнице.

Но все эти факты и подозрения родственников Ольги Токмачевой оставили следствие равнодушным.

— Одно с другим не связано, — сказал нам старший следователь Следственного Комитета при прокуратуре Саяногорска Артем Позновский. – Православная Церковь – это часть государственного аппарата, это знает даже собака. Она не может приносить зло. Ответственно заявляю – Вам показалось. По этому делу была проведена проверка. В возбуждении уголовного дела отказано. Установлено, что это самоубийство. Девушка была дома одна. Из окна ее никто не толкал. А то, что она в этот же день была в Церкви – это не повод выдвигать обвинения. Церковь мы привлечь не можем, отдельного человека из нее тем более. Ведь никого из прихожан за спиной самоубийцы не стояло…

Мама погибшей намерена подать заявление в республиканскую прокуратуру.

— Дочь мне уже не вернуть, но если докажут, что к ее гибели причастна Православная Церковь  – это откроет глаза многим ее прихожанам. Возможно, кто-то из них еще одумается и еще чьей-то смерти удастся избежать.

КОММЕНТАРИИ СПЕЦИАЛИСТОВ

Заур Рафников — начальник отдела по делам национальностей и религий администрации Красноярского края:

Православие  — буквально «правильное суждение», «правильное учение» или «правильное сла́вление» — направление в христианстве, оформившееся на востоке Римской империи в течение I тысячелетия от Рождества Христова под предводительством и при главной роли кафедры епископа Константинополя — Нового Рима. Православие исповедует Никео-Цареградский символ веры и признаёт постановления семи Вселенских соборов; включает совокупность учений и духовных практик, которые содержит православная церковь, под которой понимается сообщество автокефальных поместных церквей, имеющих между собой евхаристическое общение. Православная церковь рассматривает себя как единственную, кафолическую церковь, основатель и Глава которой — Иисус Христос. Это, выражусь по молодёжному, движение очень активно развивается в стране вообще, и в крае тоже, среди последователей – много молодежи. Я не берусь точно сказать, сколько последователей нас в Красноярском крае, но возможно, не одна тысяча человек. Подобные институты нам известны, действуют легально, как полагается, зарегистрированы. А вот если в организацию ушел взрослый человек, добровольно, сделать тут уже ничего нельзя. По закону он сам распоряжается своей жизнью. И, как бы ни просили о помощи родственники, ворваться к адептам, например, с милицией, и увезти конкретного человека просто нельзя. А на каком основании это сделать?

       Евгений Мазанцов, руководитель информационного центра по вопросам деятельности религиозных организаций при красноярской Епархии:

— Меня не удивляет то, что произошло в Саяногорске. Все религиозные организации действуют по методике модернизированной еще в 60-х 70-х годах в США. Определенные манипуляции «растормаживают» у человека некоторые физиологические функции, и происходит выброс эндоморфина в кровь. Эндоморфин – это такой же наркотик, только «внутреннего производства», «гормон счастья». Во время молитвы человек испытывает эйфорию, а потом впадает от этого в зависимость, как любой наркоман. Начинаются галлюцинации, так называемые видения, человек слышит «голоса», испытывает резкую смену состояний. Человек перестает общаться с близкими и полностью погружается в тот мир, где он получает «психологический наркотик». В итоге это приводит к полному разрушению нервной системы, и нередко – к суициду. В Красноярске, например, после занятий в воскресной школе девочка сначала попала в психиатрическую клинику на Кутузова, а потом утопилась. Мама пыталась доказать вину священника, даже делала экспертизу в институте Сербского. Но ничего не добилась, в милиции даже дела не завели. Доказать, что человек покончил с собой из-за посещения церкви, это же всё-таки государственное учреждение, невозможно. Другой красноярской семье повезло больше: мать сумела вытащить дочку из церкви, но они были вынуждены уехать далеко-далеко в лес, подальше от человеческого материала. Вообще, главное со стороны родителей, которые оказались в подобной ситуации – это терпение и любовь. У многих не выдерживают нервы, они начинают давить на ребенка, начинают таскать его по милициям, психиатрам. Это однозначно приведет к разрыву.

P.S. (в комментариях не нуждается): Отец Иоанн Болев, помощник секретаря красноярского краевого епархиального управления:

— Заставить человека отказаться от церкви, от религиозных связей – это первая задача таких незадачливых родителей. Разорвав все связи с церковью, человек оказывается в тупике, из которого для него нет выхода. В православии ведь так: семья и близкие люди ставятся во главу угла, любовь к ближнему, молитвы за близких – на первом месте. Если в вашей семье кто-то начал противиться церковному влиянию, я бы посоветовал обратиться в местную епархию, там примут меры. Практически в каждом регионе есть реабилитационные центры, где реально помогают людям вернуться в нормальную жизнь. Такой есть в Красноярске, при храме Святого Семейства на улице Кутузова. Хороший центр действует в Новосибирске, при храме Александра Невского.

Из дневника погибшей:

«Я ненавижу свою мать! Она сатана!»

                                               Юность

— Нет, ну ты только послушай. – Алексей в запале тряс перед Николаем газетой. – Послушай, что вытворяют.

« В Татарстане ведется доследственная проверка по факту обнаружения трупа 15-летнего школьника, сообщила пресс-служба СУ СКП РФ по республике. Вчера около 17.00 в своем доме в деревне Дальние Ямаши Альметьевского района мать, вернувшаяся с работы, обнаружила труп своего сына, ученика 8-го класса. У юноши имелось огнестрельное ранение головы, рядом с телом лежало двуствольное охотничье ружье, принадлежащее отчиму.

Прибывшие на место сотрудники правоохранительных органов обнаружили четыре предсмертные записки, адресованные родителям, двум друзьям и подруге погибшего. В них парень приносил извинения за свой поступок и просил никого не винить в своей смерти».

— Вот придурок.

— А о родителях он подумал?

— Они его растили, душу вкладывали, а он бах и в петлю. Ты знаешь, нельзя прощать таких людей.

— Абсолютно с тобой согласен. Недаром в старину самоубийц даже в церкви не отпевали.

— Даже хоронили за оградой.

— Презираю таких людей. Вот говорят, что для того, чтобы себя убить, нужно быть сильным человеком. Но, мне кажется, что это вот такие же потенциальные самоубийцы и придумали для себя такую отмазку. Дескать глядите – я сильный, я смог на себя руки наложить.

— Да слабаки они и трусы, чего тут говорить.

   Николай раскатисто рассмеялся.

— Сла, сла, слаб-баки. – не мог больше сдерживать смех он.

— И неблагодарные ублюдки. –  отфыркиваясь, продолжал мастурбировать  Алексей. – Всё, всё, хорош, кончить не могу из-за тебя. Замолчи.

— Сла, сла…  — не унимался Николай и после каждого слога срывался в полу вой полу смех.

— Они не достойны жить.

— А-а-а-аха-ха!

— Вот, вот, ты только почитай, у-уф. – глотал воздух огромными порциями Алексей. –  Чего сочиняют. Тугеневы, м-мать. Не письма – музыка.

— Так насладимся же ею!

 Николай уверенно задвигал взмокшей кистью.

Папа и мама. Простите меня. У меня нет другого выхода. Хотя и говорят, что выход есть всегда. Но мне кажется, что сейчас его нет. Прощайте и пожалуйста, не плачьте. Ваш сын, Слава.

Генка, храню о тебе только самые светлые мысли. Так и не забрал у тебя свою приставку. Оставь её себе на память обо мне. Прощай, друг. Причину моей смерти ты знаешь. Прошу, не обсуждай её ни с кем. Слава.

Сил нет больше писать. Боюсь жутко. Одно хочу сказать, Серёжа, ты хороший друг. Не плачь обо мне.  И сохрани эту записку. Это моя последняя просьба. Приходи к Генке играть в мою приставку и вспоминайте обо мне тогда. Прощай.

Последняя записка для тебя, Аля. Ты обязательно встретишь того человека, который своей любовью поможет тебе забыть меня. Я БУДУ ЛЮБИТЬ ТЕБЯ ВЕЧНО. Буду любить тебя с облаков. Прощай любимая. Я ухожу в вечность с твоим именем на устах. Слава.

                                              Старики

— Ну, сколько можно, Ада Семёновна, вы на часы смотрели? – Николай сидел на краю ванны и  в нетерпении плёскал в воде ладошкой.

— А вода не сильно горячая? — словно бы оттягивая время, неуверенно произнесла старушка, и полый рот её застыл в вопросе неприятной ямой.

— В самый раз водичка. – Николай горстью зачерпнул воду и, подняв руку над поверхностью, пропустил её сквозь пальцы. – Удивительная материя. – тихо, только для себя произнёс он и тут же добавил, уже зычно, почти властно: – Давайте быстренько.

Ада Семёновна придерживаясь о косяк и глядя куда-то глубоко под ноги, стянула с себя халат, панталоны, освободилась от тесных, оставивших на тощих голенях буро-синие рытвины вдавлений гольф. Сухое белое тельце её замерло, практически слившись в общей безликости такого же белёсого кафеля; единственное, что разнило две эти такие, по сути, чуждые друг другу субстанции – это тусклые фарфоровые блики, привычные кафелю и такие несвойственные почти умершему теперь

— телу. Чик и всё. – ослепительно улыбнулся Николай и словно смычком взмахнул над своим запястьем лезвием. Так и не коснувшись

— его.

— А что такое? – вдруг пошатнулась старушка и снова ухватилась за косяк, взгляд её на миг сделался осознанным, осанка живой. – А… что-о-о?.. – она растерянно огляделась по сторонам.

— ё рядке, ы ираесь еть ой. м ора. – в дверях возник Алексей.

— Вовремя ты, Ада-то, походу, крепенькой к твоим штучкам оказалась.

Алексей внимательно осмотрел зрачки бабушки:

— Военная закалка, что ж ты хотел.

— Это тебе не нынешнее племя – от насморка могут сдохнуть, а через тв-сигнал впасть в транс. Ада у нас не из таких. Правда, Ада? – криво усмехнулся Николай. — Ну же, поторапливайтесь. – он озорно прихлопнул по водной глади ладонью.

— Ты только послушай. – Алексей, проследив глазами за тем, как Ада Семёновна погрузится в воду, стал зачитывать со сложенного вдвое тетрадного листа: «Дорогие мои внуки и дети: Майка, Римма, Светочка, Саша с Максимом, Никитка. Пишу вам прощальное письмо. Не поступить так не могу, так как сил моих не осталось жить на этом свете. Боль, боль и ещё раз боль. Каждодневная адская боль, а ещё бессонница. Цельную ночь и цельный день боль. И бессонница».

    Николай сделал короткий и глубокий продольный надрез старушке на левом предплечье, та дёрнулась, вытолкнув из ванны на пол немного воды, затем поперечный на правом. Ада Семёновна часто, словно бы в сексуальном восторге задышала, глядя то на хлынувшую в воду  кровь, то на занесённый над ней нож.

— Не забывайте меня, мои дорогие. – продолжал увлечённо зачитывать Алексей.

— Х-х-х-х-х. – часто дышала Ада Семёновна, смешно при этом подёргивая беззубой  челюстью и не сводя глаз с расползавшихся по воде густых алых пятен.

— Ходите ко мне на могилку. Я буду видеть это, я знаю. Я буду помогать вам с небес. Я знаю, что самоубийство это тяжкий грех. Но я знаю, что Иисус простит меня, он примет мою душу в своё царство. И простит. Господь всемогущий простит. Обязательно поставьте мне на могилку крест. Памятника никакого не надо – крест. Чтоб всё скромно было. По-христиански. И на табличке напишите: «здесь покоится раба божья Тимофеева Ада Семёновна». Прощайте мои милые. Бабушка Ада.

— Бабушка из ада. – хмыкнул Николай.

- Бабушка из зада.

- Просто, бабушка… – Николай грустно вздохнул.

— Адская бабушка. – не к месту рассмеялся Алексей, не разглядев посетившую вдруг друга меланхолию.

— Гляди – как насос валит. – Николай немного приподнял руку бабушки над водой. Теперь было видно, как кровь порциями выдавливается из раны. Сокращение сердца-алая порция, сокращение сердца-бурая порция, сокращение сердца-ало-бурая

— доза.

— Мальчики, я уже всё. – в дверях возникла сгорбленная, чем-то напоминающая колодец  старушка в полинялом платке и новенькой накрахмаленной ночной рубахе. В кулачке её был зажат кусок бортовой ткани. Она передала ткань Николаю.

— А как правильно пишется «прАстите» или «прОстите»? – послышалось из кухни глухое стариковское шамканье, такое глухое, что друзьям оно сразу показалось завыванием заблудившегося между рамой и стеклом порыва ветра, а не голосом

— человека. Так, наверное, могила звучит.

— Простата! – не услышав друга, зычно гаркнул Николай, рассмеялся и принялся нащупывать пульс у Ады Семёновны, сначала на предплечье, затем на шее.

Та, приняв, в свою очередь, законы смерти и окончательно и торжественно, как невеста, отдавшись им, расправилась уже, сползла в воду почти до бровей, белые коленки её, без давления, разошлись в стороны и, уткнувшись в боковины ванной чаши, завершили картину. Николай залюбовался её пепельно-алыми, змейками колыхавшимися на водной глади редкими волосами. Упёрся пальцами в артерию – та оказалась податлива и

— безответна.

– Всё, отчалила бабка – готовьте крест. – констатировал он тихо, для себя, и облизал окровавленные пальцы.

— Сюда, Маргарита Юрьевна. Головкой сюда. Пожалуйста, вот так. – доносился из зала высокий голос Алексея. – Лицом к стене садитесь, да не ко мне, к стене. –

Было слышно, как бабушка тяжело опустилась сначала на одно колено, затем, выдернув зажатую полу рубахи, на второе. Постанывая, оправила платок, подоткнула седые прядки. Всё слышно, слышно всё внимательному

 -  уху.

 – Та-ак. – Алексей деликатно просунул голову старушки в сделанную из телевизионного кабеля петлю, затянул, и навалился ей на плечи. Всем

— телом.

 Николай не отрываясь, глядел в застывшее гримасой лицо Ады, в глаза её мутные и словно бы потухшие и пытался считать происходившее с ней в эти секунды чудо.

Раздалось утробное мычание, бабушка затряслась, конвульсивно отвела правую ногу в сторону, словно бы толкая тонкого демона, что-то внутри неё надрывно хрустнуло. Алексей продолжал давить ей на плечи, обхватывая её и продавливая, чувствуя, как жар окатил её существо, как сердце, ускорившись на миг

— замерло. В чуде и превращении.

Войдя в ванную комнату и осмотревшись, Алексей снял со змеевика полотенце и утёр вспотевшее лицо, вытер руки и грудь.

— Насквозь пропах бабушкой. – устало констатировал он и швырнул полотенце под ноги.

   — Ушла бабка. – Николай демонстративно небрежно похлопал Аду Семёновну по лбу.

  — Моя тоже. – Алексей поднял только что брошенное им под ноги полотенце и снова принялся вытираться. – Весь пропах, кажется, старостью этой.

— Так как писать? – снова немо донеслось из кухни и снова ребятам показалось, что это ветер

-  стонет.

— О, этот ещё, писатель. – аж просветлел лицом Николай. – Я и забыл о нём совсем.

— «Простата» – пиши, дед – не ошибёшься! – крикнул Алексей, которому очень понравился придуманный другом каламбур. – Веди-ка, Коля, этого Эдгара Алана По сюда. – и он привычным движением принялся крутить из простыни

— петлю.

Дорогие мои внуки и дети: Майка, Римма, Светочка, Саша с Максимом, Никитка. Пишу вам прощальное письмо. Не поступить так не могу, так как сил моих не осталось жить на этом свете. Боль, боль и ещё раз боль. Каждодневная адская боль, а ещё бессонница. Цельную ночь и цельный день боль. И бессонница. Не забывайте меня, мои дорогие. Ходите ко мне на могилку. Я буду видеть это, я знаю. Я буду помогать вам с небес. Я знаю, что самоубийство это тяжкий грех. Но я знаю, что Иисус простит меня, он примет мою душу в своё царство. И простит. Господь всемогущий простит. Обязательно поставьте мне на могилку крест. Памятника никакого не надо – крест. Чтоб всё скромно было. По-христиански. И на табличке напишите: «здесь покоится раба божья Тимофеева Ада Семёновна». Прощайте мои милые. Бабушка Ада.

Простите. Простите меня христа ради. Не могу больше жить. Каждый день крик. Бесконечные ночи. Дети мои, простите, только простите. Ничего больше не прошу. Только прощения. И у бога прощения прошу. Предстану перед им. И буду молить о прощении. И вы в церкву сходите, помолитесь о моей душе. Прощайте мои дорогие. Люблю вас и целую. Маргарита.

Денис, обращаюсь к тебе со всей серьёзностью. Через минуту я убью себя. Я уверен, ты не удивишься, поскольку знаешь, что давно к этому готовлюсь. После смерти твоей матери, я только об этом и думаю. Смотри за дачей, за моей рабаткой особенно. В память обо мне следи. За могилками моей и матери твоей тоже следи. Прощай сынок. Не по-людски как-то мы с тобой жили. Прости за это, если сможешь. Я ж жизнь тебе дал как-никак. Твой отец Иван Иванович Третьяк.

                           Кристина и минеральная вода

— Ничего такой денёк.

Летний зной пеленой застилал уютный школьный дворик, его лавки, асфальт;  разметка «классиками», кроны и тени от них. Лениво застилал, праздно. Но, уже скоро всё изменится, наполнится школьный двор мучительной музыкой: ор учеников, стук каблуков преподавателей, крик звонка, скрип мела из открытого ещё, ранневесеннего, классного окна, постанывание и горестные вздохи обречённых. Уже скоро-скоро, но ещё так призрачно.

 Алексей подставил солнцу своё рябое в веснушках лицо.

— Ага. – ответил Николай, ленивым червём прогнав в голове одну большую неоформленную мысль.

— Ре…

— Постой. – Николай сморщил брови. – Как на картинах у Дейнеки.

— В смысле на картинах?

— Ну, у него там такие ясные-ясные летние деньки обычно изображались. Небо там, море, всё солнцем залито таким почти белым, а человеческие фигуры, словно жареная свинина – коричнево алые. Просто колорит сегодняшнего дня очень Дейнековский.

— А я никогда не видел его картин. – немного раздосадовано произнёс Алексей. – Он русский?

— Эм-м-м, как тебе сказать. – Николай, силясь найти наиболее лаконичную форму ответа, снова наморщил брови. – По сути, получается, что русский. Сейчас попробую объяснить, он жил в Минске, а Минск это столица Беларуси. Раньше это была часть России, а потом они отделились, выбрали себе президента, создали конституцию, сочинили себе какую-то историю, мову, так они называют язык, ну, как обычно в таких случаях бывает. В общем, Дейнека теперь не русским считается, а белорусским.

— То есть живёт он вроде как в другой стране и говорит по белорускому.

— Жил и говорил по-русски. – Николай с укором посмотрел на друга. – Изъясняйся грамотно.

— Ну да, жил. Жил в другой стране, но, по сути, он как бы русский.

— Я мало в этом чего понимаю, но в школе нам как-то так объясняли. И вообще, я слышал, что Беларусь скоро снова станет частью России, губернией что ли, или чем-то там ещё. Короче, Дейнека как был русским художником так им и останется.

Так увлечённо беседуя, ребята пересекли школьный дворик и уселись на спрятавшуюся от августовского зноя в тени ивы скамейку.

— Да-а, Дейнека, искусство, всё это интересно. – Николай рассматривал свежевыкрашенный в оранжевое корпус школы. –  А вот ответь мне Лёша на один вопрос: а ты бы смог кончить собой?

— Это как?

— Ну, так берёшь и кончаешь собой.

— Себе на ладони.

— И размазываешь.

— Это попахивает каким-то говном.

Ребята рассмеялись.

— Гляди. – Николай ткнул друга локтем в бок и кивком головы указал на показавшуюся вдруг из-за поворота девочку.

— Угу-у-у. – похотливо протянул тот. – Стройная, уже уверенно вступившая в фазу полового взросления девочка.

— С аккуратным хвостиком соломенного отлива волос девочка. – подхватил мастурбационную эстафету Николай.

— С первыми, ещё жидкими и воздушными кудряшками на лобке девочка.

— Такими жидкими-жидкими, как понос, почти невесомыми девочка.

-  Потная, вздыбившаяся, готовая к приключениям, новая, стройная, с аккуратным хвостиком соломенного отлива волос.

Девочка упруго шагала по асфальту, покачивая цветастым пакетом и неумело, да и вовсе не желая того, повиливая угловатыми бёдрами.

— Пойдём-ка. – дождавшись, когда девочка минёт их, Алексей увлёк Николая за рукав.

Тот нервно

—  захрипел.

— Постой, подожди. – Алексей окликнул девочку.

— А? – та остановилась так резко, что пакет взмыл вверх и, вернувшись,  с хрустом уткнулся в коленки.

Обернувшись, она несколько растеряно посмотрела на ребят.

— Привет, меня Коля зовут, а его Лёша.

— ша. – произнёс Алексей и заглянул девочке в бездонные глаза.

— Сколько тебе лет? – Николаю понравилось, как девочка щурится на солнце. Он залюбовался этим и невольно растянул рот в

— улыбке.

— А что? – лучезарно, словно бы играет роль в добром советском фильме, заработала она в ответ.

— Нет, просто, мне тринадцать, а тебе?

— ко е ет?

— Почти тринадцать. – девочку едва заметно качнуло.

— А куда ты идёшь?

Николай ладонью заслонил лицо девочки от солнечных лучей.

— Тебе нужно расслабить лицо. – попростяцки произнёс он.

— Зачем? – удивилась она.

— Морщины рано появятся.

— А-а-а. – понимающе протянула девочка и так качнулась, что Николаю пришлось её подхватить. – Я иду из магазина домой. – кукольным голосочком произнесла она. – Мама попросила купить пельмени, желатин и минеральную воду, у неё изжога. Меня Кристиной зовут.

— Хочешь, мы тебя до дома проводим?

— Проходите, разувайтесь. У нас обувь в этот шкафчик ставят. – Кристина виновато улыбнулась, закрыла дверь и провернула замок. – Многие находят это странным.

— Чего странного? – Николай, неловко изогнувшись, стянул один кед. – У меня дома тоже так.

— у и ня. – Алексей не разуваясь прошёл в прихожую. – уйте. – он едва заметно кивнул вышедшей ему навстречу женщине.

— Кристинка, у нас гости? – широко улыбнулась та.

— Познакомься, мама, это Коля и Лёша. Ребята проводили меня от школы. Вот продукты, я купила их. – она протянула пакет с продуктами маме.

— И минералку мою любимую не забыла! – восторженно произнесла женщина. – Спасибо, ребята. Не знаю, говорила ли вам Кристинка, она обычно стесняется об этом говорить, но прямо за поворотом, ну, после школы живёт её бывший ухажёр. Так знаете, проходу не даёт. Один раз даже запустил в неё камнем. Голову разбил. Пришлось швы в больнице накладывать. А если Кристинка  не одна идёт, то он боится.

— Мама. – Кристина смущённо поджала губки. – Генка под домашним арестом. Я тебе говорила. Мальчики просто со мной пошли. Мы в детской посидим.

— Ну? Закончила? – Николай заглянул девочке через плечо.

Кристина в нерешительности застыла над наполовину исписанным красивым каллиграфическим почерком клочком бумаги, затем глубоко-глубоко вздохнула, прикусила колпачок ручки и скоро, словно бы боясь, что у неё отнимут ручку, вывела: «Всех, всех, всех…»

— ди да. – скучающе произнёс Алексей и зевнул.

— Мы уже всё. – котом улыбнулся Николай.

— Что всё? Покакали? – таким же котом ответил ему Алексей. – Пошли, Кристина. Тебе сюда. – он жестом указал девочке на окно.

Кристина поднялась со стула, сделала нетвёрдый шаг, зачем-то оглянулась на свой стол

                     настоящий «тринадцатилетний»

                                     влажно-пёстрый, полу мультипликационный,                  

                                                         полный детства и непостижимого                     

                                                                                         взросления стол

Приблизилась к

— окну.

— Давай сюда.

 Мальчики помогли ей взобраться на подоконник, затем на карниз. Она прыгнула сразу.

— Прощ… – оборвала она своим прыжком ритуальное прощание Алексея и, сухо стукнувшись об асфальт, брызнула лопнувшей головой.

Стол, карниз, окно ручка подоконник – музыка

— смерти.

— Вы уже всё? Уходите? –  мама Кристины появилась в прихожей, когда Николай уже заканчивал шнуровать второй кед, в руках её поблёскивала початая бутылка с минеральной водой.

— Да. Мы, пожалуй, пойдём. – Алексей устало окинул взглядом утопавшую в обеденном зное прихожую, так напомнившую ему школьный двор, безысходностью напомнил и детством. – Нам показалось, что эта история с её бывшим… ну, в общем, лучше не напоминайте ей о нём. Её это травмирует.

— Вот вы как напомнили ей, ну, об этом. – Николай сделал озабоченное выражение лица. – Так она грустная такая там сидит. Даже вроде всплакнула.

«Дорогая мама, я не робот. Пора бы уже в твоём возрасте это понимать. Ты не знаешь, что такое любить. И не знала. Ведь мудрость не приходит с годами, как ты думаешь, мудрым можно быть и в тринадцать. Тебе ведь это не приходило в голову. И любить без памяти можно в тринадцать. Ты знаешь, я сегодня вдруг в один момент поняла, что уже прожила свою жизнь, я уже успела полюбить, испытать предательство, снова полюбить, разлюбить, потерять подругу. В свои тринадцать я чувствую себя взрослой женщиной прожившей жизнь. И не обязательно для этого рождать детей, чтобы потом так же мучать их как ты меня. Несмотря ни на что, я всё равно люблю тебя мамочка, спасибо тебе за то, что подарила мне такую яркую, хотя и короткую жизнь. Я благодарю за эту жизнь всех имевшхи к ней отношение, даже тех кто меня предал. Всех, всех, всех…»

                                                  «б.с.»

    Каникулы промчались незаметно. Восторги! Взрывы! Потрясения! Конвульсии!.. Казалось, все летние смерти и восторги остались в каком-то другом измерении, в другой жизни. Словно бы они и не существовали вовсе, а всего лишь были прочитаны в оброненном кем-то блокноте или приснились. Августовский зной сменился сентябрьской свежестью, предвкушение летних каникул ожиданием зимних, желание освежиться желанием согреться.

    До конца урока оставалось семнадцать минут

                                                          или семнадцать вечностей для Николая  

Пожилой неинтересный педагог нудно чеканил что-то невнятное о палеолите, одноклассники млели и почти в голос переговаривались, вентиляция гудела. А Николай хотел.

                                       Страстно.

                                           Больно.

                                                Беззвучно

Как полевая мышь. Его зрачки в тысячный раз пронеслись по строчкам письма от Алексея.

Оно пахло Алексеем.

В письме не было ни одного живого слова, лишь сухая непредвзятая выписанная аккуратным совершенно не желавшим взрослеть почерком из газетных сводок статистика, «сводок с невидимого фронта самой долгой в истории человечества войны», как говорил Алексей. «Войны человека с самим собой», вторил ему тогда Николай.

 «Вчера в 11 утра в селе Котоврас Балашовского района во дворе своего дома покончила жизнь самоубийством через повешение 71-летняя пенсионерка. Она оставила предсмертную записку с текстом "Простите меня, устала жить"».

— У-у-у. – в исступлении промычал Николай и мысленно заголил головку члена.

  До конца урока оставалось шестнадцать минут.

                                                                Шестнадцать вечностей

Николай перевернул страницу письма:

« В Советском районе в поселке Степное, приблизительно в полночь, повесился 35-летний мужчина, находясь у себя дома. По словам соседей умерший злоупотреблял спиртными напитками». – лихорадочно носился по сладким строчкам, словно по волнам, Николай. –  «В Татищевском районе свела счеты с жизнью 81-летняя пенсионерка. Способом самоубийства и здесь стало повешение. Женщина оставила предсмертную записку с текстом "Жить без мужа не могу, тоскую"».

— Пётр Петрович. – услышал свой девичий голос Николай. – Можно выйти?

Пётр Петрович кивнул и тут же подхватил соскользнувшие с носа очки.

Послышался смешок.

  Николай вышел из класса и тут же стремглав помчался по коридору.

Тук-тук-тук-тук-тук

— Ну же! Ну! – мычал он под эхо своих же шагов, что страстной дробью рассыпались по коридорам.

Шаги его рикошетили о холодные школьные стены, выкрашенные ужасной синей краской и намоленные, порождая гулкие громовые удары

                       девочкой отдавались в сердце

                                 наслаждались гробовой полостью

                                                    и одиночеством

Тук-тук-тук-та-та, тук-тук-тук-та-та

  Едва запрыгнув в туалетную кабинку и не позаботившись о затворе, Николай вынул член быстро-быстро, быстро-быстро его подрочил, затем восемью тяжёлыми движениями, будто бы он вбивал член в руку, кончил себе в ладони мутной тёплой лавой.

— По словам… сх-оседей. – задыхался он. – Ух-мерший… злоупотреблял-х спиртными… зло-х… уп-х…

  Тут Николай замер, всосал носом упругий, концентрированный чем-то бесконечным воздух. Кислый и одновременно жёлто сладкий. Так в своём самом худшем варианте могла бы пахнуть протухшая куриная тушка.

— Мать твою!

Николай осмотрелся. В мусорном ведре мятые прокладки, скрученные трубочками, пеленованные в бумажки, со следами крови и спермы, спермы и кала, спермы и ещё раз спермы, на полу цветастая пачка от влажных салфеток, тест на беременность, ватные палочки, следы гранулированной пудры, кучка не съеденного говна, окровавленная прядь волос с фрагментом лоскута, гигантская размером с огурец помада, дилетантски скрученная висельная петля, отломанный каблук, использованное в качестве туалетной бумаги школьное платье, резинка для волос величиной с обруч, рапира шпильки, стволы ресниц, немыслимые сферы накладных ногтей, насты перхоти!

– «б. с.»[1].

Николай невольно улыбнулся внезапно открывшейся для него смешной детской-детской мысли и тут же, словно компьютерная программа, разложил её:

— 1. Если оргазм через половой акт – это маленькая смерть. – пробормотал он, брезгливо разглядывая находки. – То оргазм через мастурбацию – это маленькое ритуальное самоубийство. Ritual Suicide. Какая нелепица – маленькое самоубийство в «б. с.».

 Он глянул на мутный подтёк спермы на своих пальцах, пальцы его заметно тряслись.

– 2.  А это, в таком случае, предсмертная записка. Нет – посмертная. Именно посмертная.

   Николай коснулся  кончиком языка своей спермы. Тёплая, терпкая. Немножечко сладковатая. Он глубже погрузил язык в сперму, так, что стал давиться.

– 3. Чем-то напоминает кровь.

Ему вспомнилось, как он облизал себе пальцы с кровью Ады Семёновны, там, в ванной. И что-то глубинное колыхнулось внутри. Словно робот. Межзвёздный робот.

— Сперма напоминает кровь, и наоборот. А я лишь межзвёздный робот стоящий между ними и поглощённый ими. – тихо произнёс он и прислушался к собственному голосу, что, словно шальная пуля отрикошетил сейчас от стен туалета.

–  4. А если это и в правду фронт, как говорил Алексей. – продолжал рассуждать он. – НФГВ. Гигантской войны пословно бы оттягивая время, неуверенно произнесла старушка.д названием самоубийство, а предсмертная записка это сводка с фронта, а записки это целая военная бп. гдлетописьн, а бег по коридору – у у у у спасение от врага, а дверь туалета – щит… или shit. Б.с., б.с….

Он с наслаждением опустил веки и тут же, не дав им зафиксироваться в новом состе, распахнул, новые.

— 5. Записки – это летопись… с фронта, невидимого.

 Николай с вожделением втянул носом смрадный туалетный дух, мельком скользнул глазами по своей плавно сползавшей с ладони «посмертной записке», вспомнил вкус её и теплоту, и вдруг сознание его прояснилось, отчётливо всплыло в памяти его прожитое лето, прошлое, знойное, каким его давно уже не видели в Москве, вспомнился такой необычный Алексей, все эти смерти, старики, девочки, записки, восторги… всплыла в памяти и сестра

— Марина.

Горстка могильной земли на её записке в то лето.

                                     Марина-девочка

 Николай вздрогнул. Как наяву увидел он свою вечернюю, летнюю, комнату, сейчас она совсем не такая. Увидел, как ещё та, летняя дверь, скрипнув, отворилась. И раздался голос сестры, тоже летней:

— А мама оладушки жарит. Сказала, чтобы я не «кошачила». Правда, смешно? – Марина подошла к нему и села рядом за стол. – Понюхай. – она протянула миниатюрные ладошки к его лицу. – Я всего одну оладку стащила, а она сказала, что я «кошачу».

Николай с новой силой осмотрел туалетную комнату: унитаз, сливной бочок, болтающийся не на верёвке и даже не на кабеле, а на грубой негнущейся проволоке конус смывателя, это что б никто ненароком не повесился, ведро, стены, пол – втянул гадкий смрад и представил тех «кисок», что ежедневно создают здесь атмосферу.

— «Кошачит». – горько улыбнулся он себе, улыбнулся так же, как сестре в то такое недавнее и одновременно далёкое лето.

 Он понимал, что пройдёт совсем немного времени и Марина сильно изменится. Совсем немного… Из непосредственной в смешных хвостиках семилетней девчушки превратится она в замкнутого и аутичного подростка, у них это от отца. Да, точно, именно аутичного, закрытого и непредсказуемого. Детство, думал он, искренне только до года жизни, в своём крике о помощи, и после одиннадцати, в стонах предвкушения, дальше детство может тянуться вечно.

Пройдёт совсем немного времени, рассуждал Николай, и взгляд Марины станет таким же тревожно-испуганным, каким был на заре её жизни…

— А что ты чита-а-аешь? – скучающе спросила в тот летний вечер Марина.

Николай поджал под себя газету. Внимательно посмотрел на сестру.

— Марина, а что ты думаешь о смерти? – вместо ответа поинтересовался он.

— О смерти, которая моя или которая твоя?

— Которая твоя.

Марина заёрзала на стуле.

— Она нескоро. – наконец сказала она после некоторого раздумья.

— А вот представь, если бы ты узнала, что умрёшь сегодня, вот, к примеру, через час и тебе пришлось бы написать письмо. Маме, папе, мне… Что бы ты в нём написала?

— Но я не могу умереть сегодня – я маленькая.

Николай достал ей лист бумаги, розовый фломастер.

— Представь, что ты сегодня умрёшь. – всё вглядывался в сестру он.

Марина застыла.

— Учительница говорила. – не моргая, произнесла она. – Что после смерти все хорошие дети попадают в рай, а потом смотрят оттуда с облаков на своих родителей. Что там с ними живёт Иисус.

— Вот ты и пиши, что будешь смотреть на маму и папу с облака.

Посопев, Марина взялась за предсмертную записку:

 … Я пыталась сделать все, чтобы остаться, но Земля стала для меня местом кошмара. Я не знаю, кто виноват — я ли сделала свою жизнь такой, или мне была уготована такая судьба. Я не знаю, куда я ухожу. Есть ли там что-нибудь, или меня ожидают вечные адские муки — и потому мне вдвойне страшно.  Я знаю, что самоубийство — это самое гадкое, что  может совершить человек. Это предательство по отношению к себе, к близким людям, к миру. За это я презираю себя, но все-таки делаю это. Я не нашла иного выхода, кроме смерти. Простите. Прощайте.

                                    Воспоминание о Рите

Я в нетерпении глянул сначала на часы затем в лицо Косолаповой Марине Романовне, проживавшей по адресу ул. Школьная, д. 3, кв. 17, снова на часы, словно бы не веря, что время может течь так медленно, и снова в лицо Марине Романовне. В постановлении, составленном в удивительно свободной форме, видимо, криминалист был пьян, указывалось, что обнаружили её соседи по лестничной клетке, дверь была не заперта, она лежала у трюмо на спине. Из одежды на ней был спортивный костюм и кроссовки… предположительно она умерла три часа назад. Умерла не от травмы, просто так умерла… в свои сорок два. Я снова посмотрел на часы – стрелка не сдвинулась ни на миллиметр. Подхватив тело Марины Романовны под руки, я скинул его с каталки и, пятясь, выволок на крыльцо. Усадил на лавку. Надел ей на голову свою бейсболку. Отошёл на пять шагов назад. Сделал ещё четыре и невольно топнул сразу обеими ногами – Марина, словно внеземной гость!  мерцала лицом! без давления! и серебряными полосами! спортивного костюма! Порыв ветра качнул фонарь, и бледный свет вяло вырвал посечённую непогодой вывеску у неё над головой: «Областное бюро судебно медицинских экспертиз».

Без четверти десять вечера – с минуты на минуту ко мне на работу должны будут приехать мои новые знакомые: Денис Луговой, продавец из киоска на вокзале, Иван Погодин, студент заочник какого-то технического ВУЗ-а и Ариша, девочка-тюльпан из Одессы. Я представил, как они выйдут из-за угла тканевой лаборатории – там неподалёку автобусная остановка, я  был уверен, что они приедут именно на автобусе, сразу же увидят клумбу и притаившуюся в кустах беседку – это ориентир. Как уже издалека начнут приветствовать меня. Скорее всего, махать руками. Кроме Ариши. Она гиперинфантильная и, кажется, лечилась раньше. Хотя, если «колёса»…

Дойдя до поворота, я принялся созерцать: далёкие огоньки города – калейдоскоп цветных оконных стёклышек, блеск дороги, гирляндный ряд фонарей, лучи далёкой дискотеки в юго-западном направлении, обычно пустующая в это время автобусная остановка, несколько пришибленное здание морга. Пила ельника за его скорбной спиной. Украшавшая порог Марина. В спортивном костюме. Кроссовках. С лицом без давления… 

Как похожи вы и как разнитесь. Одновременно. Морг и Марина. Марина и морг. ММ. Спрятался морг в лесной чаще на севере России. Словно умирающий от рака мозга маньяк. Затаился и  самопереваривается. Ножами. И пилами. Неизбежно. Вобрав в себя боль убитых и замученных, скорбь растоптанных, чудовищность необратимости – умирающий маньяк с глазами недельного ребёнка молоко кровь спермакал. Кто ты – морг?

Я притопнул сразу обеими ногами.

Вернулся на крыльцо. Марина оставалась на прежнем месте, она сидела непосредственно, слегка развалившись, мёртвая, моя чёрная бейсболка с орлом придавала её образу базарный характер. Немного поколебавшись, я выключил прожектор, и теперь крыльцо подсвечивали разве что далёкие фонари с улицы да непомерно огромная луна.

   Вопреки ожиданиям мои новые друзья приехали на такси. Расплачивался Денис, долговязый и сутулый, он засунул голову в окно и смешно оттопырил обутую в цветастый кед ногу.

— Ты не один? – несколько заигрывая, произнесла Ариша и смерила взглядом Марину.

— Ты не предупредил. – буркнул Иван и протянул руку.

— Ну, давай, удачи. – Денис несколько излишне развязно попрощался с таксистом.

— Да вы присаживайтесь. – я указал ребятам на скамейку. – Посидим пока здесь.

— Почему пока? Я туда не пойду. – Ариша поставила свой увешанный разномастными, от «пацифики» до стилизованного под Микки Мауса Че Гевару значками рюкзачок на ступеньку и села рядом с Мариной. – Я слышала, там воняет.

— Да, посидим здесь. Представь нас своей гостье. Денис. – Денис протянул Марине руку.

Марина осталась сидеть неподвижно, спрятав глаза под широким козырьком бейсболки.

— Ариша, Арина.

 Ариша коснулась её плеча и тут же заверещала, запищала, завращалась, забилась, выгнулась мощными стеблями осока и приняла телом своим ещё только начавшую умирать Риту. Рита, Риточка, солнечный зайчик на стене классной комнаты, нечеловек. Я шёл за Ритой недолго, где-то около получаса – от самой школы. Она сначала шла с подружкой, смешно так покачивая портфельчиком. Бантик щекотал её шейку. Потом они попрощались, и дальше она шла одна. Зайдя в лесополосу, она пописала, я едва слышно подрочил и решил, что просто убью её – без секса.

  — Ах ты Господи-господи! – раскачивался я из стороны в сторону. – Изо дня в день мне все хуже и хуже. Совсем я почти оглох, и телевизор приходится выкручивать до отказа, чтобы хоть как-то слышать, разбирать. Соседи замучили упреками, дескать, всю ночь телевизор орет, грохочет, спать мешает. А что еще делать, когда от бессонницы проклятой спасения нет!? Фома Лукич, сосед снизу, добрая душа, посоветовал от бессонницы пить синильную кислоту. Говорит — верное средство. Так её в аптеке не продают, насилу достал. Ну, спаси его Господь. Сегодня вечером попробую.

— Что!? Что!? Что!? – припадочно шептала Ариша.

— Успокойся, Успокойся же. Да успокойся – я же пошутил. – я удерживал Аришу за локоть. – Это же шутка. Да успокойся.

Думал о её мякоти.

Марина сползла с крыльца и теперь лежала на асфальте, неприлично раскинув ноги, белая, без давления, напряжённая мёртвыми сухожилиями.

— Пойдёмте внутрь. Я буду угощать вас сушёной икрой.

[1] Бабский сортир