Альфонсо

Мне было всего шесть лет, когда отец ушел на войну. А когда он вернулся с перебитой снарядным осколком левой рукой, суровым, с морщинами в уголках глаз, осунувшимся лицом, мне было уже девять. Разговоров о войне в семье было мало. Отец, в отличии от деда не любил этих военных рассказов. Мама же, не отходившая от него ни на шаг с радостью на лице, тоже не шибко расспрашивала его. А вскоре у меня родилась сестренка. Но я уже знал, что хорошие испанцы во главе с генералиссимусом Франко, после тяжелой борьбы, победили Коминтерн с помощью моего папы. Ну и других русских солдат, и офицеров, немецкого легиона Кондор, итальянцев, португальцев и добровольцев других стран. С горящими глазами я смотрел на висевшую в шкафу форму лейтенанта испанской пехоты с орденом «За военные заслуги» и военной медалью «Святого Фердинанда», медалями «Добровольца», «За ранение», и медалью «Победы».

Время шло. Началась новая война. И когда в середине 1940 года Правительство Рейха объявило о новой политике в отношении СССР, направленной на восстановление Русского Национального государства, значительная часть русских эмигрантов, была готова оказать помощь Вермахту в надежде освобождения России от большевизма. Или, вернее с радостью приняли помощь Вермахта, ибо именно для них это был последний шанс вернуться на Родину. Отец был одним из первых русских офицеров, вновь надевших форму. Да он, по сути и не снимал ее.

В начале 1942 года, после контузии, папа приехал домой, врачи настояли на отпуске. Все мы: я, мама, малышка Грета, дед, — несказанно были рады. Целые две недели, папа будет с нами! Мне в ту пору было одиннадцать лет. Я был невероятно горд, когда шел по улице рядом с отцом. Он был в форме подполковника русской пехоты, а к испанским наградам прибавились нагрудный черный знак «За ранение», и Железный крест первого класса на левом нагрудном кармане мундира. Но мне, восторженному мальчишке больше всего нравился орден «Святителя Николая» второй степени на трехцветной Российской орденской ленте. Отец в кителе защитного цвета с трехцветной, бело-сине-красной нашивкой на левом рукаве, в высоких кавалерийских сапогах и в портупее с кобурой, в фуражке с русской кокардой, и широких русских погонах, вызывал у окружающих большой интерес. Прохожие из немецких военных, скользнув взглядом по наградам, уважительно брали под козырек.

Однажды, на второй день после его приезда, утром, почтальон принес телеграмму. Отец расписался в получении, прочел и улыбнулся взволнованной матери, стоявшей в дверях залы с прижатой к груди руками. Мамино волнение было понятно. Когда солдату, приехавшему с фронта в отпуск, приходит телеграмма, то, скорее всего доброго не жди, но она ошиблась.

— Из Испании! Завтра приезжает мой брат! — отец просто сиял.

Мы все были несказанно удивлены. Об испанском брате князя Кудашева никто из семьи не имел понятия. Весь день, папа был в приподнятом настроении, шутил, смеялся. К ужину мы уже знали, что завтра утром на вокзале он встретит своего боевого товарища по Испанской войне.

— Не просто так назвал его братом, если бы не я, его в живых не было, а за свое возвращение живым, тоже следует благодарить его. Мы побратимы, а это крепче природных братских уз — сказал отец нам перед сном.

Мне очень хотелось быть дома, когда папа приедет с вокзалом со своим товарищем. Представлял военного из хроники про Испанскую войну, которую показывали в кино, но с утра был в школе. После окончания занятий, домой возвращался бегом. Влетев в дом, бросился в гостиную. Дед, папа, и гость сидели за столом вокруг внушительной оплетенной лозой бутыли.

— А… вот он какой, твой Юрген! — из-за стола, мне на встречу поднялся среднего роста, худощавый красавец, поразительно похожий на американского киноактера Кларка Гейбла из нового фильма — «Унесенные Ветром». Загорелый, с такими же щегольскими, узкими усиками над верхней губой.

— О! дон Карлос, он у тебя уже в форме, настоящий солдат! — гость бесцеремонно повернул меня вокруг, рассматриваю мою форму юнгфолька.

Отец, видя мое недоумение и растерянность от такого напора, рассмеялся: — Оставь его в покое, Альфонсо! — и добавил, обращаясь уже ко мне — знакомься сынок, мой брат и боевой товарищ дон Альфонсо Васкес-и-Калво!

Я обратил внимание, что отец навеселе, видимо, бутылка на столе изрядно опустела к моему приходу.

— Полно, дон Карлос, это ты у нас князь, а не я, так что, сынок, я вовсе для тебя не дон, а просто Альфонсо!

Не придя в себя, я ушел переодеться к обеду. Маму гость просто очаровал. Он обращался к ней не иначе как «донья Эльза». Наговорил массу комплиментов, нужно признать совершенно справедливых. После обеда я потом в зал и забрался с ногами в стоявшее в сторонке большое, любимое с детства кресло. Я не сводил глаз со старших, к которым присоединилась мама. Они разговаривали о войне! Я весь обратился в слух. Вернее, в основном был слышен только голос Альфонсо, говорившего по-немецки со смешным акцентом, а иногда и вовсе в возбуждении переходивший на родной испанский.

Время от времени, что-то дополнял отец, который явно был смущен темпераментом гостя и тем что он слишком много рассказывает из того, о чем он сам предпочел бы молчать. Дед молча дымил трубкой, только время от времени кивая головой или вставляя в самых интересных местах рассказа, какое-нибудь немецкое ругательство. Мама реагировала на все вовсе не так как мужчины, она вновь переживала за отца, хотя тот уже давно вернулся с войны.

В Испанию Николай Кудашев, пробирался в группе генерал-майора Анатолия Владимировича Фока, личности незаурядной и достойной. Окончив мировую войну в чине полковника, Георгиевского кавалера и командира тяжелого артиллерийского дивизиона, он вступил в Белую борьбу летом 1918 года рядовым, в часть своего бывшего подчиненного. В 1920 году он уходил из Крыма уже генерал-майором и инспектором артиллерии первого армейского корпуса генерала Кутепова. Как и многие, он был непримиримым борцом с коммунизмом, в эмиграции бедствовал, работал простым рабочим на заводе в Париже. Но это не помешало ему одновременно окончить Зарубежные высшие военно-научные курсы генерала Н. Н. Головина. В 1935 в числе многих высших офицеров, подвергал резкой критике руководство РОВС в лице генерала Миллера, за отказ от активной борьбы с большевизмом. И когда в Испании вспыхнула гражданская война, одним из первых, не дожидаясь помощи РОВС, уехал на помощь генералу Франко. Свое участие в гражданской войне в Испании рассматривал как продолжение борьбы за Белую идею. Отец рассказывал, как вечером на кануне отъезда в Испанию, генерал сказал им:

— Те из нас, кто будет сражаться за национальную Испанию, против третьего Интернационала, а также, иначе говоря, против большевиков, тем самым будет выполнять свой долг перед Белой Россией.

Мы в ту пору не знали подробностей того, как отец оказался в Испании и только от Альфонсо, узнали, как все было. Добирались группа русских в Испанию с большими проблемами. Первоначально должны были попасть за Пиренеи из Франции, но социалистическое правительство Народного Фронта решительно встало на сторону красных, и крепко перекрыли границу с Испанией. Из Франции к республиканцам, широким потоком хлынули оружие, самолеты и добровольцы. Группа русских, желавших встать на сторону генерала Франко, скорее всего, вместо Испании, оказалась бы во Французской тюрьме. Решено было пробираться к Франкистам через африканские колонии. И вот, в конце августа 1936 года на границе колониальных владений Испании и Франции в Африке, испанскими пограничниками было задержано четверо человек, нелегально перешедших границу. Пограничному коменданту они представились как русские белогвардейцы, пробирающиеся к генералу Франко. Это была первая маленькая группа русских добровольцев. Руководил ею генерал-майор Фок, а одним из этих четверых был поручик Николай Кудашев.

Капитан-пограничник, весьма скептически отнесся к нарушителям. Испанцы вообще считали, что дело освобождения их Родины от Красной заразы исключительно их дело.

— Сеньор, а не поздно ли вам воевать рядовым добровольцем? Вы же старик! — сказал он Фоку, недоверчиво осматривая с ног до головы, небольшого, сухопарого старичка, представившегося как «Русский генерал».

Анатолию Фоку в ту пору было уже 57 лет, что и говорить, возраст не призывной, но дело было в самом человеке.

— Мне не привыкать, капитан! Двадцать лет назад я уже начинал с нуля, рядовым. А что касается моего возраста… — и генерал-майор продемонстрировал ему несколько физических упражнений и потом строевые приемы с винтовкой. Пораженный испанец, почтительно взял под козырек…

Они добрались до Испании и были зачислены в терцио испанских монархистов «Донна Мария де Молина» в Кастелиано-Арагонском легионе. Правые испанцы настороженно относились к иностранцам, вступающим в их ряды в отличии от республиканцев с их Коминтерном и интербригадами. Как правило, иностранцам, даже имевшим богатый военный опыт, офицерских званий первоначально не давали, их нужно было заслужить. Не было и воинской части специально для русских добровольцев, хотя слухи такие ходили. Не особо многочисленные бывшие белогвардейцы распределялись по различным частям, как правило, к карлистам. Их формирования — рекете, молодежные военизированные отряды крайне правого толка, были самыми боеспособными частями в войсках генерала Франко. Иногда добровольцами могли быть сразу три поколения одной семьи — от 60-летних дедов до 15-летних мальчишек. Часто в бой рядом со знаменем выносили прикрепленное на древке Распятие.

В батальоне «Донна Мария де Молина» так же воевали люди совсем разных возрастов, часто откровенно бесившие генерала Фока, быстро сделавшегося там лейтенантом, своим специфическим, испанским отношением к дисциплине. Но в бою, они были героями и никогда не показывая врагам спины. Фока, про которого сами испанцы говорили «el pequeño, el malvado diablo» — маленький злой черт, в батальоне уважали и откровенно побаивались. С остальными русскими сошлись быстро, поняв, что опыт их помощников из далекой России поистине бесценен.

Среди прочих, Николай Кудашев больше всего сошелся с молодым пареньком — Альфонсо Васкес-и-Калво. На самом деле он был не просто Альфонсо, полное имя было принято у испанцев, считавших, чем больше у ребенка имен, тем больше у него на небесах покровителей, Альфонсо-Мария-Санчес Васкес-и-Кальво. Сирота, выросший в маленьком городке рядом с Авилой, собирался стать музыкантом или священником, но жизнь сделала его солдатом. Простодушный и набожный, он случайно услышал, как кто-то из русских назвал Николая князем, и был искренне удивлен что такой благородный сеньор, служит рядом с ним простым солдатом. Однажды, Альфонсо, чистивший винтовку, увидев шедшего мимо Кудашева в таком же как у него красном берете, встал и поклонился пораженному сослуживцу.

— Вы приехали, дон Николя, чтобы помочь нам наказать безбожников и вернуть короля!

Николай обнял парня, усадил рядом и рассказал про то, что сам он давно изгнанник и по сути такой же бедняк, как и Альфонсо. Дело генерала Франко, такое же справедливое и для них, русских, оно — продолжение борьбы с мировым Красным Интернационалом. Николай и Альфонсо подружились и часто в бою и походе, Кудашев замечал, что рядом в строю или в окопе стоит Альфонсо и был этому рад.

Его испанский друг, был моложе Николая на десять лет, и относился к нему как к старшему брату. Он рано потерял мать. Она умерла от испанки. Своего отца он никогда не видел. Мама только смахивала слезинку, когда малыш спрашивал про него. Единственным близким человеком парнишке стал приходской священник падре Себастиан. Альфонсо с заплаканным лицом сидел у холмика свежевыкопанной кладбищенской земли на окраине городка, навеки скрывшей маму, совершенно не зная куда идти и что делать, когда на плечо ему легла мягкая рука падре. Он прижал мальчика к себе и гладил по растрепанным волосам.

— Плачь, малыш, плач! Господь забрал к себе твою матушку, но по милости своей, никогда не оставит тебя без помощи! — рука священника такая ласковая, но в то же время сильная, вернула маленькому Альфонсо желание жить.

Падре Себастиан, появился в их городке, когда Альфонсо было лет пять. Он помнил, как мать в черной мантилье подвела его за руку к священнику, и мальчик снизу вверх смотрел в синие как небо глаза, казавшимися глазами Христа с церковных фресок. В ту пору, падре был статным мужчиной лет сорока пяти, выправкой более похожий на военного, чем на смиренного служителя Божьего. Он всегда был добр к мальчику, как, впрочем, и к другим прихожанам. А осиротевшего Альфонсо взял к себе, учил читать, рассказывал о дальних странах, где побывал, а однажды принес ему гитару и показал самые простые аккорды. Мальчик тогда сказал, что не хочет учиться музыке, а хочет, как и падре Себастиан посвятить себя Богу, но священник только улыбнулся ему, сказав, что служить Господу можно в разных ипостасях.

Альфонсо Васкес-и-Кальво рос, а падре Себастиан старел, отдавая, мальчику не только душевные силы, но и здоровье. Альфонсо из маленького замухрышки, вырос в статного стройного парня с необычно красивым лицом. И правда, он пристрастился к игре на гитаре, и не одно женское сердце сладостно замирало, от звуков, исторгаемых гитарой и от его голубых, редких в их местах, глаз. На один из дней рождения, падре подарил ему новую гитару, за которой, по слухам, ездил в Мадрид к известному мастеру. Сколько она стоила, Альфонсо и думать боялся. Все чаще он заговаривал с падре Себастианом, о духовной карьере, но тот, вздыхая, просил не торопиться с выбором.

— Жизнь сложна и полна искушений, сынок. Лучше быть хорошим мирянином, оставаясь добрым христианином, чем принять обед служения Матери Церкви и страдать от мирских страстей. Не торопись принимать это бремя, служить Господу можно исцеляя людей, выращивая хлеб и виноград, прославляя Всевышнего в песнях и музыке. Да, даже с оружием в руках, как наши предки во времена Конкисты. Склонить голову перед алтарем и принять обет священнического служения ты можешь всегда.

А потом началась смута. В апреле 1931 года король Альфонс XIII был вынужден покинуть страну, хотя все, кого знал юный Альфонсо, были приверженцами монархии. На улицах появились чужие, крикливые люди с красными флагами. Начались гонения на церковь. Падре Себастиан, которого годы уже прилично согнули, словно вернул себе молодость. Его голос в проповедях гремел как Иерихонские трубы, а спина гордо выпрямлялась. На его проповеди приходили люди из других приходов ибо то, что говорил падре в эти тяжелые времена, рождало в них уверенность в завтрашнем дне. Он не только призывал каяться, но и — сопротивляться безбожникам. Не только предрекал последние времена и страшный суд, но звал паству в воинство Христово. Падре не скрывая, указывал на врагов. На масонов и евреев, на Красный Интернационал, на всех, кто хотел гибели Испании.

Такие речи страшно бесили левых, отцу Себастиану не раз грозили расправой. Он только смеялся в лицо своим недругам.

— Не обольщайтесь! Господь поругаем, не бывает! Что вы посеете, то и будете жать, несчастные! Я не боюсь смерти, как и многие тысячи мучеников за Христа, но моя кровь, падет на ваши головы и многие тысячи встанут против вас, несчастных! Одумайтесь! Ведь вы, прежде всего испанцы, дети этой земли, а уж потом коммунисты, анархисты и социалисты. — говорил он сжимающим в гневе кулаки пролетариям.

Республиканские власти, тем временем, удалили религию из школ, распустили монастыри и конфисковали их имущество. Священникам запретили учительствовать. Запретили церковные похороны без предоставления письменного свидетельства о том, что умерший перед смертью выразил желание быть похороненным по католическому обряду. Даже организация религиозных процессий была поставлена в зависимость от позволения еврея-анархиста, сделавшегося местным бургомистром. Масштаб и разнообразие антирелигиозной деятельности республиканских властей вызвали возмущение в народе. Страсти накалялись!

В конце 1935 года, темной ночью, когда луна скрылась за гонимой сильным ветром нескончаемой чередой облаков, его церковь, построенную еще в шестнадцатом веке, сожгли. Альфонсо, впервые увидел старого падре плачущим. Перепачканный сажей, он стоял на коленях, тяжело опирался на закопченную стену. Но миг слабости прошел, и отец Себастиан уже утром стоял на развалинах церкви, крепко сжимая в руках обгоревшее распятие и вновь, слова его проповеди зажигали сердца людей, а из темных подворотен следили за ним с ненавистью и злобой глаза врагов.

— Если мы будем молчать и бездействовать, если поддадимся аппарату подавления, у нас не будет права жаловаться, когда горькая действительность покажет нам, что победа почти была у нас в руках. Это значит, что нам следует биться на смерть за свою честь, подобно Кастильским рыцарям, — говорил он.

В начале весны 1936 года, падре Себастиан собрался в Мадрид по делам церкви. У Альфонсо душа извелась от тревожного предчувствия и, опустившись на колени у ног падре, целуя его руки, он просил священника не ездить в охваченную красной чумой столицу. Седой, одетый в старую, но аккуратно латанную темную одежу, священник только улыбнулся, прищурив добрые глаза. Он усадил юношу на скамейку рядом с собой и отчего-то стал рассказывать ему о матери, как человек очень хорошо ее знавший, а потом, поцеловав в лоб, сказал:

— Ты же знаешь, что кардинал Лоренцо, призывающий меня, не стал бы писать писем по пустякам. Я уповаю на Господа нашего Иисуса Христа и Деву Марию, вверяю себя в руки их. Не бойся, мой мальчик! Все мы смертны, а мы с тобой как верные христиане не должны бояться того, что готовит нам провидение Божие!

Больше Альфонсо не видел живым отца Себастиана. Только через два месяца, в его скромный домик, ночью постучал обтрепанный, худой монах и плача рассказал замершему от ужаса молодому мужчине о страшной кончине падре.

Приехав в Мадрид, падре Себастиан шел к кардинальскому дворцу в своем стареньком священническом облачении, что само по себе в то время требовало немалого мужества. Увидев малых ребятишек на улице, голодными глазами провожающих всех, кто проходил мимо, священник остановился и стал угощать их конфетами, бывших у него с собой. Это увидели проходившие мимо милиционеры— социалисты.

— Он раздает детям рабочих отравленный конфеты! Бей попа! — закричали они. Падре схватили, и набежавшая в миг толпа принялась избивать старика. Они сорвали со священника одежды и безжалостно отхлестали его бичом. Затем привязали его спиной к деревянной балке, напоили его уксусом и короновали терновым венцом.

— Хули бога! И освободим тебя! — орал начальник полиции.

— Я прощаю и благословляю вас, — отвечал спокойно падре Себастиан.

Полицейские стали спорить, каким способом убить священника. Хотели его распять, в конце концов, застрелили. Перед смертью, священник успел крикнуть:

— Слава Господу Иисусу Христу!

Тело старого священника несколько дней лежало в сточной канаве, потому что республиканцы запрещали его хоронить, да и не особо много было желающих придать его земле.

Только богу ведомо, что удержало Альфонсо от сумасшествия. Он несколько дней не спал и не ел, но потом собрал немногие свои вещи и ушел из родного города. Когда 18 июля мятежный генерал Гонсало Кейпо де Льяно, имевший ранее репутацию либерала, неожиданно захватил власть в центральном городе южной Испании, Севилье, среди его солдат оказался молодой парень с горящими глазами, Альфонсо Васкес-и-Калво. Вскоре в городе начались жестокие бои между бунтовщиками и республиканцами. Уличные столкновения не стихали более недели, но Кейпо де Льяно в итоге сумел жестоко подавить выступления сторонников Народного фронта и удержал город в своих руках. Началась гражданская война.

Все это отец рассказывал домашним, я сидел в сторонке, забравшись с ногами в кресло и, открыв рот, слушал. Война в рассказах отца была совсем другой. Дед рассказывал о сражениях и героях, и если кто-то погибал в бою, то смертью героя, как-то все это было…как в сказке. А из уст отца все было иным, страшным и ужасным. И я с ужасом понимал, что рассказ отца был ближе к правде, хотя, наверное, то, что мне рассказывал дедушка, было рассчитано на ребенка, которым я и был. А папа говорил не мне, а таким же взрослым, как и он. Я взглянул на маму и увидел, что для нее этот тоже страшно, она смотрела, куда-то в сторону, закусив губу и теребя в руках платок.

Чем больше пустела оплетенная лозой бутыль с испанским вином, тем сильнее темнело за окном. Потом больше рассказывал уже наш гость, а отец задумчиво кивал головой и только вставлял слово — другое.

В августе 1937 года, республиканцы начали наступление в Арагоне. Там были сосредоточены отборные силы красных под руководством полковника Хуано Модесто, этого предателя национальных интересов и коммуниста. Кроме собственно испанских красных, в наступлении участвовали интербригады лучших фронтовых командиров республики: Штерна, Листера, Сверчевского, Кампесино. Националисты, для которых арагонский фронт был второстепенным, уступали красным в живой силе в четыре раза, в технике и артиллерии в два с половиной раза, в авиации в девять раз. 22 августа республиканцы взяли город Хака и продолжили наступление дальше. Отдельные части Республиканской армии в первые дни прошли с боем более тридцати километров. Однако высокие темпы наступления сыграли с ней дурную шутку — передовые части республиканцев оказались оторванными от резервов и снабжения. В их тылу оставался ряд населенных пунктов, превращенных националистами в настоящие маленькие крепости, упорно не желавшие сдаваться неприятелю. В долине реки Эбро, к югу от Сарагосы часть батальона «Донна Мария де Молина» была окружена республиканскими войсками в поселке Кинто. Яростные атаки республиканцев долгое время не давали результатов — почти все население поселков вышло на их оборону.

Окруженные со всех сторон, испанские монархисты со своими русскими товарищами, сражались до последнего. Кончались патроны, выходило из строя оружие, закончилась еда. Тут испанцы узнали, что такое русский штыковой бой! Но они быстро переняли у русских, что штык, это не просто большой нож, которым можно порезать хамон и открыть консервы, но и страшное оружие. Раненых относили в каменную церковь, где лишенные даже элементарных лекарств, они умирали мучимые жаждой. Бывало, после перевязки, раненные возвращались в бой к своим товарищам с молитвой Деве Марии и с несколькими оставшимися патронами. Патроны брали у врага, как и все остальные припасы. Атака республиканцев, потом контратака националистов, и так каждый день. Мы продержались две недели. До шестого сентября. Последним оплотом стала церковь, толстые стены которой сделали ее настоящей крепостью. Но потом, республиканцы выкатили на прямую наводку артиллерию, и стало ясно, что жить защитникам осталось недолго.

Лейтенант испанской армии, Анатолий Владимирович Фок, некогда генерал русской службы, грязный от копоти и сажи, и правда похожий на маленького усатого черта, выглянул быстро в окно и тут же убрал голову.

— Ну вот и все, господа! То-то я смотрю, они притихли… Метрах в шестиста слева пушки ставят. Французские семидесятипятки, — сам артиллерист, он быстро понял, что сопротивление бесполезно. Но даже мысли сдаться, не было. Можно было только выбрать, как умереть.

Он присел у алтаря, вздохнул, осмотрел оставшихся солдат. Все подавленно молчали. Фок откинул барабан своего револьвера, верного спутника еще с Гражданской. Один патрон…

— Атаковать! — сиплым голосом сказал Яков Полухин, когда-то штабс-капитан Марковского артиллерийского дивизиона, по пояс голый, перевязанный грязным бинтом поперек груди, — хотя нет смысла, пока пустырь пробежим, всех из пулемета положат. Всех — это восемь оставшихся солдат. Трое русских и пятеро испанцев. Каждый на пределе сил, почти все раненные и оглушенные.

Лейтенант Фок встал, он вдруг почувствовал весь груз прожитых лет. — Да поможет нам Господь! Я горд за то, что у меня такие солдаты! Я рад, что этот час встречаю с такими братьями, как вы! Его плохой испанский давно стал привычен всем, переводчика не требовалось. Так же покряхтывая, поднялся седой сержант испанец, с заросшими седой щетиной щеками. Вчера он закрыл глаза своему внуку, умиравшему тяжело и долго от раны в живот, в этой самой крепости-церкви, а неделю назад схоронил сына, погибшего мгновенно в одной из контратак, от пули, ударившей прямо в «детенте» — нашивку с изображением сердца Иисуса, вокруг которой его жена вышила фразу: «Стой! Сердце Иисуса со мной!»

Сержант выпрямился, и, устремив взгляд в узкое окно вверху, через которое в разбитый витраж, врывался яркий луч яркого Кастильского солнца, стал читать молитву глухим, срывающимся голосом:

— Господи Иисусе, боже доброты, отче милосердия, обращаюсь к тебе с сердцем смиренным! Тебе поручаю последний час моей жизни и все, что тогда меня ожидает….

Испанцы опустились на колени и стали вторить старику. Русские рядом с ними размашисто по православному крестились и шептали свое. За стенами глухо ударили пушки и почти сразу одна из стен церкви вспухла взрывом, разбрасывая внутрь битый кирпич и известковую пыль. Отбросило, как тряпичную куклу в противоположную стену Полухина, и тут же засыпало обломками. Николай увидел, как рука Фока с револьвером поднялась к виску, выстрела он уже за грохотом не слышал. Кудашев метнулся к Альфонсо и закричал ему прямо в ухо, стараясь перекричать канонаду:

— Бежим отсюда, лучше там умереть от пули, чем тут завалит! Давай, брат! Альфонсо кивнул, и подхватив винтовку с примкнутым штыком кинулся за Николаем из церкви. Солнечный свет, после полутьмы внутри старой церкви на мгновение ослепил обоих, а потом где-то рядом разорвался снаряд. И свет для обоих надолго померк.

— Ну а потом, донья Эльза, ваш муж, спас мне жизнь, ночью вытащил меня из города. Красные сочли меня мертвым, да и не мудрено, я не многим от покойника отличался, вся голова в крови. Чертов осколок, остался на память о том дне у меня в голове, до сих пор. От того же снаряда, который чуть не оставил князя без руки!

— Я сам сейчас не могу понять, брат, как я тебя волок, — добавил отец, — у самого рука не действовала, а уж крови то потерял… Мы спрятались в каком-то свинарнике, два полутрупа. Не стану рассказывать, что мы ели и пили, чтобы не шокировать тебя Эльза, вас, герр Дюринг и сына. А через день нас спрятали крестьяне, передавшие потом разведке франкистов.

— Ну все! Поздно уже! — мать резко встала, — пора спать, хотя не уверена смогу ли уснуть в эту ночь! Сеньор Альфонсо, вам постелили в библиотеке, там хороший диван.

Альфонсо, чуть пошатываясь от выпитого, подскочил к ней и элегантно поцеловал обе руки, одну за другой: — Спасибо, княгиня, за заботу, но мы с сеньором Карлосом еще немного посидим!

Дед тоже тяжело поднялся, шевеля густыми седыми усами, попрощался с гостем и тоже, нетвердо держась на ногах, ушел к себе.

— Я скоро приду, милая! Сейчас уложу нашего гостя и приду, — отец обернулся ко мне, — и тебе сынок пора спать, надеюсь, наши рассказы не сильно испугали моего храброго пимпфа.

Я разочарованно вылез из кресла, до самого последнего момента я боялся шевельнуться и почти не дышал, думая, что меня не заметят, но спорить было бесполезно, и я вышел из залы. Но спать сразу не пошел, долго умывался, чистил зубы, а потом еще сходил на кухню. Возвращаясь, увидел, что папа сидит рядом с Альфонсо, почти касаясь его головы своей и держа за руку.

Я остановился у приоткрытой двери и, затая дыхание, прислушался.

— …да, так они говорят… чертов осколок, он не убил меня тогда в Кинто, но полон решимости все же прикончить. Я слепну, брат… — Альфонсо качнул головой и потянулся к бутыли — пустая… мы выпили за вечер почти пять литров Кастильского.

— А как же Лаура? Она знает? — голос отца был встревожен и полон участия.

— Что ты, дон Карлос?! Зачем ей это знать. Чтобы она изводила меня своей заботой и слезами?! На все воля Господа!

— Выше голову, брат! Мы с тобой и не через такое вместе прошли! Когда ты написал, я обещал помочь. Провидению было угодно, что ты застал меня дома! Завтра же поедем в Берлин, я знаю пару людей, которые помогут попасть на прием к тамошним медицинским светилам. Все образуется, Альфонсо!

Я тихонько, на цыпочках, стараясь не шуметь отошел от двери и поднялся в спальню. Уснуть я не мог долго…

Папа и Альфонсо уехали в Берлин утром на следующий день. Два дня я занимался, чем занимаются все дети в 11 лет, учился, шкодил, бегал на улице, маршировал и пел песни. На третий день, когда вернулся после обеда из школы, первое, что мне бросилось в глаза, заплаканное лицо матери. Бросился к ней с расспросами, но она только махнула рукой в сторону зала, и закрыв руками лицо отвернулась.

Я поспешил внутрь дома. Навстречу мне неслась музыка и сильный красивый мужской голос. Папа с Альфонсо сидели в зале, но от прежней атмосферы радости и веселья не осталось и следа. Наверное, впервые в жизни в тот день я увидел отца пьяным вдрызг. Альфонсо играл на гитаре и пел. О, боги! Как он играл! Никогда до того и никогда после, я не слышал, что бы гитара издавала такие звуки! Инструмент просто рыдал в его руках, стонал и молился. Альфонсо в расстегнутой до пояса синей шелковой рубахе, стоял, уперев согнутую в колене ногу на стул, чуть наклонившись вперед. Его руки мелькали на грифе гитары, то опускаясь, то взлетая вверх. Голова со слипшимися от пота, черными, как смоль волосами, запрокинута назад. Глаза закрыты. Грудь, заросшая посредине волосами, блестела влагой. Красивый, видный мужчина. Сейчас он был прекрасен дьявольски, если бы я был католиком, то именно таким бы представлял Люцифера! А еще он пел! Он пел так, как не может петь человек за деньги и по принуждению. Так можно петь, только вкладывая в это всю суть и всю жизнь, чувства, внутреннюю боль или огромную любовь. Тогда я этого еще не понимал, только сейчас осознал. Он притопывал ногой по стулу и кивал головой в такт словам и аккордам. И окончив одну песню тут же начинал другую не менее страстную или печальную… Отец, сидел рядом, уронив голову на руки, время от времени покачивал головой из стороны в сторону. На столе стояли бутылки, в основном водка, одни пустые, другие еще с содержимым.

Я прислонился к косяку двери, не в силах сделать шаг в комнату или наоборот — назад в коридор. Наверное, выглядел со стороны полным придурком с открытым ртом и широко распахнутыми глазами. Я не знал в чем дело, но меня захлестнуло волной какое-то дурное, ужасное предчувствие. Не сразу почувствовал, как мне на плечо легла знакомая рука. Оглянулся, позади стоял дед, угрюмый как никогда. Он повернул меня и вывел из зала, не говоря не слова. Взяв за руку, как маленького, повел по лестницы на второй этаж, к себе в комнату.

Он усадил меня в кресло у погашенного камина и сел рядом за столом. Единственная рука с сжатым так что побелели костяшки, кулаком грузно лежала на столешнице, и я почему-то не сводил с этого кулака взгляда. Я любил комнату деда со скрещенными на стене саблями, большим портретом кайзера Вильгельма над столом, гравюрами в аккуратных рамках, изображавших или лошадей, или кавалеристов при всем параде. В этой комнате дед рассказывал мне о боях и походах, а что еще нужно мальчишке? Но сейчас старый Деринг сидел, опустив голову, глаз почти не было видно за седыми бровями.

— Дедушка, что случилось?! Почему… — я не успел договорить, голос дрожал.

— Видишь ведь как бывает, Юрген, — ответил дед, и чуть помолчав, продолжил, — бывает так, что смерть на войне обходит стороной, а потом, годы спустя, все же настигает…

Я смотрел на него ничего не понимающими, наивными детскими глазами, но от этих слов у меня задрожали губы, защекотало в носу, а глаза наполнились слезами.

Тот снаряд, 6 сентября 1937 года, в Кинто, оставил отцу и Альфонсо свои страшные отметины. У папы, с трудом двигалась левая рука, а Альфонсо, у которого осколок так и остался в голове, стал терять зрение. Он писал отцу из Испании, и папа пообещал своему названному брату помощь лучших врачей в Германии. Но профессор в Берлине, сухонький старичок, посмотрев рентгеновские снимки, позвал еще одного коллегу, и они долго шептались, тыча в снимок пальцами и споря на непонятном простым смертным, медицинском языке. Наконец, один из медиков вышел, напоследок окинув сидевших в ожидании мужчин долгим пристальным взглядом.

— Ну вот что! Не буду ходить вокруг да около, солдаты! — начал профессор, — Я оперировал почти на передовой в Великую войну, в Шампани и скажу вам, господин Васкес, что с такой раной у вас был один шанс из десятков тысяч! И вы его получили. Вы получили почти пять лет жизни! Но судьба — известная стерва… Я ничем не могу помочь. И потеря зрения, это только начало. Вы обречены, молодой человек.

Альфонсо сидел молча, опустив голову смотря на узорчатый паркет, черты лица как будто застыли.

— Профессор, но как же… — вскинулся было отец, но побратим, жестом прервал его. Он не торопясь выпрямился на неудобном стуле со спинкой в прямой угол и взглянул в лицо профессора: — Сколько мне осталось, доктор?» спросил Альфонсо глухим голосом.

— Ну… принимая во внимание… ээээ…. Не более полугода!

Они вышли, не оборачиваясь, и всю дорогу на вокзал, а потом домой ехали молча. Так же молча на вокзале, купили несколько бутылок и только дома дали волю чувствам.

Узнав от деда эти новости, я как громом пораженный сидел некоторое время, боясь шевельнуться… Мне было страшно за Альфонсо, за папу. Война явилась мне той стороной, о которой дети, да и многие взрослые и не подозревали. Война — это ужасно! Это дико и противоестественно, когда люди отнимают жизнь у подобных себе, таких как папа и дон Альфонсо! И у папы есть мама, я, Грета, а его могут убить, когда он вернется из отпуска в Россию, на фронт! Его могли убить тогда в Испании, а я и не знал, что так все страшно. А Альфонсо… война и смерть настигла его спустя годы… Каково это знать, что ты умираешь? Какими глазами он теперь смотрит на нас, которые будут жить и завтра и через полгода, и через многие годы? Как он видит деревья, небо в облаках? Кусты и траву, соседского кота на заборе? Как он чувствует жизнь, зная, что неминуемая смерть рядом… какое значение для него теперь имеет каждый день жизни в ожидании скорой и неминуемой смерти? Все это не умещалось в моей детской голове, и я дал волю слезам упав на дедушкину кровать, а старый однорукий солдат молча гладил меня по коротко стриженной голове.

От волнения я заболел, и на следующий день не пошел в школу. Мама хлопотала вокруг меня, а я, сотрясаясь от озноба, крепко, до скрежета сжав зубы лежал, отвернувшись к стене. В голове было пусто, и она гудела как огромный барабан или пустой котел на школьной кухне. Она просто не могла вместить все переживания моей души. Что было потом, я в ту пору так и не узнал, что-то узнал через некоторое время от мамы, отец рассказал уже позже, когда я стал старше.

— Я все для себя решил, дон Карлос! Иисусу было нужно, что бы я не стал священником или музыкантом, я сделался солдатом. Значит в наше время, служение Богу более важно с винтовкой в руке, а не с четками или гитарой. Именно это втолковывал мне падре Себастиан, и только сейчас я понял его слова.

На следующий день, после возвращения из Берлина, уже ближе к вечеру Альфонсо с отцом обсудили дальнейшие планы. Папа пытался уговорить его продолжить лечиться, но его названный брат был не преклонен.

— Ты, брат, оставил жену и маленького сына и приехал лить свою кровь в Испанию, защищая нас от Коминтерна, чуть не сложил голову. Я хочу отдать долг! Теперь ты освобождаешь от заразы большевизма свою Родину, и я хочу быть с тобой!

— Альфонсо, ты ничего мне не должен, что ты! Подумай о Люсии, она же… как она без тебя?

— Она и так останется без меня. Я уехал к тебе, ничего ей не сказав. Она думает, что я в Мадриде. Если бы твой коновал в Берлине сказал, что я выкарабкаюсь, то я бы вернулся «из Мадрида» и женился. Видит бог, лучшей женщины я не знаю… За исключением твоей доньи Эльзы, конечно!

— Вижу, что спорить с тобой, упрямец Пиренейский, бесполезно! Я возвращаюсь на фронт через десять дней. Значит со мной?

— Да, едем вместе! Но извини, брат, я поеду к своим… Я не говорил тебе, когда каудильо и дон Рамон Суньер, решили отправить на восток Синюю дивизию, я пытался записаться добровольцем. Я все же был сержантом в терции, а половина дивизии укомплектовывалось кадровыми военными. Но меня сразу забраковали с этим куском железа в голове. Видел бы ты, с каким энтузиазмом, у нас восприняли формирование дивизии против коммунистов. Не знаю, известно ли вам было, но кадеты из пехотной академии в Сарагосе всем составом записались добровольцами. Я приезжал в Вальядолид, там формировался один из пехотных батальонов, на приемном пункте столько народу было, что не протолкнуться. Встретил много знакомых… Так что я к своим, к испанцам. Жалко, что Франко только одну дивизию отправил, добровольцев хватило бы еще на три.

— Они вроде где-то на Кубани сейчас, а как ты просто приедешь и все тут? Вот так просто в Россию, на фронт, без всяких документов. Это какая-то анархия получается!

Альфонсо кивнул:

— Ну… думаю подполковник русской армии, князь Николай Кудашев, мне поможет. Да и у генерала Муньос Грандеса, слово кавалера ордена «За военные заслуги» будет иметь вес.

— Так и решим, — согласился отец, — поедем на пару дней раньше, сначала к испанцам тебя пристрою, а потом вернусь к своим. Ты слышал, брат, какой анекдот приключился летом в Польше, где дивизия проходила подготовку перед походом?

— Нет. Но, на сколько я знаю наших, скучать местным не пришлось! Наверное, изрядно повысили рождаемость у местных дам? — усмехнулся испанец.

— Ха-ха-ха, не удивлюсь, брат, если это и правда так, но дело в другом. Несколько солдат ушли в гражданке в самоволку и изрядно приняли на грудь в борделе, уж не знаю, что пошло не так, но они устроили там настоящий погром, так что дело дошло до гестапо. Немцы арестовали испанцев, приняв из-за евреев. Ты только представь, это фалангистов… Об этом узнали другие солдаты и со стрельбой отбили арестованных.

— Ого! Нет, не слышал! — удивился Альфонсо.

— Не мудрено, инцидент замяли, чтобы, как у нас русских говорится, не выносить сор из избы! А вообще о твоих земляках слава идет добрая! Я сам слышал, как один из немецких генералов говорил:

— Если вы увидите немецкого солдата с «Железным Крестом» небритого, с расстегнутым мундиром и выпившего, не торопитесь его арестовывать — скорее всего, это испанский герой.

Они уехали вместе через пять дней, за неделю до окончания папиного отпуска. Провожали их мы всей семьей, старательно пытаясь скрыть слезы и не смотреть Альфонсо в глаза. Он подошел накануне вечером ко мне и протянул гитару, которую держал на руках с нежностью как держат любимую женщину.

— Это тебе подарок, Юрген! Я знаю, в твоих руках она будет петь, как живая. Она и есть живая. Ты потом сам это поймешь.

И я научился играть, я не мог делать этого плохо, то было бы предательством этого замечательного человека и настоящего мужчины, но до мастера, которым являлся Альфонсо мне бесконечно далеко.

Прошло более полугода, когда одним осенним днем мы получили письмо на испанском, со штампом полевой почты. Мама, выучившая испанский пока отец там воевал, прочитала нам его вслух:

«Здравствуйте, Ваше Сиятельство! Пишет Вам смиренный слуга Господа нашего Иисуса Христа, капеллан Первого полка 250-й дивизии испанских добровольцев, Мигуэль Фернандо Асана. Ваш адрес, оставил мне мой духовный сын Альфонсо Васкес-и-Калво, просивший сообщить вам, князь, в случае своей кончины. 15 октября 1942 года сержант пехоты Васкес-и-Калво, погиб в бою у безымянной русской деревни близ города Воронеж. Он жил как добрый католик и принял смерть мужественно, прикрывая своих товарищей из пулемета, при атаке безбожных большевиков.

Его безвременная кончина очень расстроила солдат роты, которыми он был очень любим за добрый нрав и готовность прийти любому солдату на помощь. Я же, смиренный слуга Всевышнего, могу с полной ответственностью сказать, что не знал более набожного испанца и смелого солдата, чем Альфонсо, в котором вера в руку провидения сочеталась с отчаянной смелостью. На исповеди, по прибытии в нашу часть, он открылся мне о своей болезни, что вам, конечно известно, но он ни разу не роптал на Божий промысел и принял свою судьбу как добрый католик, ко славе Господа!

С этим письмом направляю Вам, Ваше Сиятельство, золотое кольцо, которое он просил передать некоей девице Люсии Мендес, жительнице города Авила, а также некоторые финансовые документы. В соответствии с его завещанием, коим можете считать данное письмо, он распоряжается указанной суммой следующим образом. Половину передать вышеуказанной сеньоре Мендес. Вторую половину потратить на памятник священнику Себастиану Санчесу Горре, служившему в городе Авила и принявшему мученический венец от рук безбожников в Мадриде в 1936 году, и на восстановление разрушенного храма, в котором служил падре Себастиан. О падре Себастиане, Альфонсо, незадолго до своей кончины, узнал из письма с Родины, что тот являлся его родителем, о чем ранее было неизвестно. Сумма, о которой идет речь в письме принадлежала Себастиану Санчесу Горре, который до принятия сана являлся состоятельным и благородным человеком.

Да будет благословение Господа нашего на Вас и Вашей семье!

Смиренный брат во Христе Мигуэль Фернандо Асана, капеллан.

17 октября 1942 года

г. Воронеж Россия, полевая почта…»