Цена праздности

Лизонька так любила рассказывать о своей прошлой жизни. Даже несмотря на то, что в последнее время ей было все тяжелее найти слушателей. Всем до оскомин надоели ее цветистые рассказы о былых временах, перемежаемые причитаниями, слезами и жалобами.

Лиза сидела на ящике, со старательно культивируемым отвращением вливала в себя ложку за ложкой чечевичную похлебку с размоченными в ней сухарями и умудрялась болтать о том, какое вкусное сашими из лосося она едала в «Мисато», какой восхитительный нежный тартар в «Vesuvio» и что лучшая в мире Пина Колада в неприметном баре под вывеской с тремя пальмами на острове Гаити.

В отчаянии глядя на свои изящные ручки с кровящими лунками черных от грязи ногтей, она вспоминала, в каких салонах делала маникюр. Обычно исключительно френч, а летом — вишнево-красный или нежно-персиковый. Молочко с запахом меда смягчает и увлажняет кожу, а натуральное масло карите укрепляет ногти и предотвращает появление ужасных неопрятных заусениц. И как же соблазнительно смотрелись ее ухоженные пальчики, скользящие по экрану новехонького айфона в чехле из настоящей змеиной кожи, украшенном позолоченными пластинками и кристаллами… Почти так же соблазнительно, как слегка подправленные у самого профессионального пластического хирурга Германии, пухленькие розовые губки, неизменно покрытые вкусно пахнущим прозрачными блеском…

Безупречная форма губ никуда не делась, но теперь некому было оценить ее по достоинству. Лизонька очень страдала от отсутствия гигиенической помады и еще полусотни средств по уходу за кожей от японской фирмы «Альбион», от невозможности удалить микроскопические лишние волоски на теле, никого, кроме нее самой, не волнующие. И почему она поленилась сделать хорошую лазерную эпиляцию? Была же возможность, да все откладывала на потом…

А как она одевалась! Только французские, итальянские, американские фирмы. Гламурно, молодежно, со вкусом, выгодно подчеркивая достоинства фигуры — длинные стройные ноги, тонкую девичью талию, зрительно увеличенную с помощью пуш-апа грудь… Белье, туфли, аксессуары — все высшего качества, на мельчайшую деталь ее повседневного туалета любая учительница или медсестра работала бы со сверхурочными месяц. Особенно же Лизонька любила сумки из натуральной кожи и миниатюрные, как и она сама, украшения из белого золота, усыпанные бриллиантами. Теперь она не носила больше ни украшений, ни туфелек на шпильках, ни плавно обнимающих ножку балеток, ни клатчей от Bottega Veneta, ни трусиков из одного кружевного треугольничка, ни нимфетно-коротеньких юбочек, прикрывающих бедра самое большее на пару десятков сантиметров. Лизонька носила теперь просторную не по размеру мужскую одежду, которая никак не обозначала красоты тела и нисколько не способствовала женской привлекательности, которой Лиза, безусловно, прежде обладала.

Больше всего ей было жалко свои волосы. От природы не очень густые, суховатые и ломкие, но при помощи сложнейшего ритуала ухода и укладки, выглядевшие всегда великолепно. Окрашенные в салоне Aldo Coppola, искусственного выпрямленные, свободно струящиеся до лопаток или заплетенные в прихотливую и очень модную двойную косичку… Теперь от этого сокровища остался короткий, растрепанный, грязно-русый ежик. Лизонька чуть не плакала каждый раз, когда проводила по голове рукой.

Вспоминая свою прошлую жизнь — беззаботную, веселую, роскошную, в которой она могла быть светской львицей или сладкой нимфеткой, не отягощенной соображениями устаревшей морали, Лиза теперь только с теплотой и сожалением утраты думала о каждом из своих многочисленных, преимущественно пожилых и сибаритствующих любовниках. С некоторыми она проводила несколько часов или дней, с другими — месяцы. С одним, которого нежно называла «папиком» прожила почти три года. Что не мешало, разумеется, заводить на стороне приятные и полезные знакомства… Ни один из ее любовников и влиятельных друзей ни разу не поинтересовался ее судьбой, когда все началось… Даже «папик» скоренько сбежал за границу, не вспомнив о Лизоньке и не предупредив ее. Правда, это было уже после того, как они расстались, так что у нее не было оснований злиться на него, как ни хотелось.

Рассказ, как всегда, оборвался на середине. Комиссар докурил, бросил окурок в переполненную банку из-под консервов, служившую пепельницей, поправил фуражку и, сложив руки рупором, прокричал:

— Конец перерыва! Построиться для переклички! Живей, живей, барышни, траншея сама себя не пророет!