… тогда я еще не знал, что танцы танцевать запретили, и тем, кто танцует танцы, рубят головы. Это было тем более странно, что логичнее было бы рубить ноги…
… и все не так, не так, не так, слова не слушаются, рассыпаются, все было не так, не так, не так. Тогда я страху натерпелся, когда прибыл в Танцбург ближе к сумеркам, когда она выскочил на меня из темноты, из переулка… Что-то полупрозрачное, что-то полупризрачное, то исчезающее, то пропадающее, то возникающее снова – она протянула мне руку, она приглашала, мне не оставалось ничего кроме как закружиться с ней, раз-два-три, раз-два-три…
Когда она взмыла вверх…
… то я чуть не упал с огромной высоты, она сжимала мои руки, она держала меня, потом, наконец, начала плавно спускаться, и только у самой земли не выдержала, разжала пальцы, я неуклюже упал на одно колено. Она смущенно наклонилась ко мне, я вымученно улыбнулся, делая вид, что все хорошо, просто замечательно, только извините, я не умею летать. И сквозь стены проходить тоже не умею – это я говорил уже хороводу танцоров, которые то исчезали в стенах домов, то появлялись снова. Я не мог исчезнуть вслед за ними в стене, мы только беспомощно дергали друг друга за руки, боясь переломать пальцы.
Когда они спросили, какой сейчас век…
… я не удивился, спокойно ответил – двадцать первый, и только потом удивился, что они не знают про век, и вообще… женщина в доспехах, сотканных из тумана, спросила меня, дваджцать первый, это какой по-ихнему – я не ответил, я не знал, что там по-ихнему. Они стали перешептываться на своем языке, сложенном из звуков, всполохов, жестов и еще чего-то неуловимого, назвали какой-то век, я так и не знал, какой.
Когда я шел в Танцбург…
… я еще не знал, что в этом веке на танцы пригласили всех, кого даже не думали приглашать раньше – танцоров из всех времен, в том числе, из бесконечно далеких времен, когда люди уже не были похожи на людей, — призрачные силуэты, проходящие сквозь стены, сотканные из чистой энергии, изгибающие пространство под немыслимыми углами. Мне доводилось танцевать с людьми в доспехах, под которыми я тщетно пытался найти живую плоть – потому что они были доспехами, и ничем больше. Мне доводилось танцевать с людьми, от которых остались лишь тени, воспоминания – раньше они и показаться боялись, а теперь вышли на площади, залитые светом фонарей, и кто-то робко приглашал их на танец, и они так же робко протягивали несуществующие руки. Танцевали и фонари – величайшим указом впервые за всю историю было дозволено танцевать домам и фонарям, звездам и луне в небе. Впервые на танцы приглашали всех, даже тех, кому раньше не дозволялось даже показываться на глаза средь бела дня, потому что они давным-давно умерли.
Когда я второй раз поднялся в небо…
… то это было так же тревожно и волнительно, как и в первый раз, — люди из неведомо какого века что-то сделали с пространством, что я смог подняться высоко над городом и танцевать с ними, и я даже набрался храбрости посмотреть вниз.
Когда наступил рассвет…
… он танцевал вместе с нами, даже пригласил на тур вальса зарю.
Когда я вернулся домой…
… мне отрубили голову, потому что ходить в Танцбург и танцевать танцы уже было запрещено, а я этого не знал.
Когда я тайком пробирался по темными закоулкам, неся в руках отрубленную голову…
… то меня увидели и пригласили на танец на главной площади Танцбурга. Когда я смущенно отказался, потому что был без головы, меня окружили сотни людей с отрубленными головами – они держали свои головы в руках, и танцевали на площади Танцев в центре Танцбурга…
(из фотоальбома, которого никогда не было)
Когда я танцевал свой первый танец…
… тогда я еще не знал, что танцы танцевать запретили, и тем, кто танцует танцы, рубят головы. Это было тем более странно, что логичнее было бы рубить ноги…
… и все не так, не так, не так, слова не слушаются, рассыпаются, все было не так, не так, не так. Тогда я страху натерпелся, когда прибыл в Танцбург ближе к сумеркам, когда она выскочил на меня из темноты, из переулка… Что-то полупрозрачное, что-то полупризрачное, то исчезающее, то пропадающее, то возникающее снова – она протянула мне руку, она приглашала, мне не оставалось ничего кроме как закружиться с ней, раз-два-три, раз-два-три…
Когда она взмыла вверх…
… то я чуть не упал с огромной высоты, она сжимала мои руки, она держала меня, потом, наконец, начала плавно спускаться, и только у самой земли не выдержала, разжала пальцы, я неуклюже упал на одно колено. Она смущенно наклонилась ко мне, я вымученно улыбнулся, делая вид, что все хорошо, просто замечательно, только извините, я не умею летать. И сквозь стены проходить тоже не умею – это я говорил уже хороводу танцоров, которые то исчезали в стенах домов, то появлялись снова. Я не мог исчезнуть вслед за ними в стене, мы только беспомощно дергали друг друга за руки, боясь переломать пальцы.
Когда они спросили, какой сейчас век…
… я не удивился, спокойно ответил – двадцать первый, и только потом удивился, что они не знают про век, и вообще… женщина в доспехах, сотканных из тумана, спросила меня, дваджцать первый, это какой по-ихнему – я не ответил, я не знал, что там по-ихнему. Они стали перешептываться на своем языке, сложенном из звуков, всполохов, жестов и еще чего-то неуловимого, назвали какой-то век, я так и не знал, какой.
Когда я шел в Танцбург…
… я еще не знал, что в этом веке на танцы пригласили всех, кого даже не думали приглашать раньше – танцоров из всех времен, в том числе, из бесконечно далеких времен, когда люди уже не были похожи на людей, — призрачные силуэты, проходящие сквозь стены, сотканные из чистой энергии, изгибающие пространство под немыслимыми углами. Мне доводилось танцевать с людьми в доспехах, под которыми я тщетно пытался найти живую плоть – потому что они были доспехами, и ничем больше. Мне доводилось танцевать с людьми, от которых остались лишь тени, воспоминания – раньше они и показаться боялись, а теперь вышли на площади, залитые светом фонарей, и кто-то робко приглашал их на танец, и они так же робко протягивали несуществующие руки. Танцевали и фонари – величайшим указом впервые за всю историю было дозволено танцевать домам и фонарям, звездам и луне в небе. Впервые на танцы приглашали всех, даже тех, кому раньше не дозволялось даже показываться на глаза средь бела дня, потому что они давным-давно умерли.
Когда я второй раз поднялся в небо…
… то это было так же тревожно и волнительно, как и в первый раз, — люди из неведомо какого века что-то сделали с пространством, что я смог подняться высоко над городом и танцевать с ними, и я даже набрался храбрости посмотреть вниз.
Когда наступил рассвет…
… он танцевал вместе с нами, даже пригласил на тур вальса зарю.
Когда я вернулся домой…
… мне отрубили голову, потому что ходить в Танцбург и танцевать танцы уже было запрещено, а я этого не знал.
Когда я тайком пробирался по темными закоулкам, неся в руках отрубленную голову…
… то меня увидели и пригласили на танец на главной площади Танцбурга. Когда я смущенно отказался, потому что был без головы, меня окружили сотни людей с отрубленными головами – они держали свои головы в руках, и танцевали на площади Танцев в центре Танцбурга…