Я приду за тобой по неряшливым тропам,

с перерезанным горлом,

с перебитым крылом,

и вернусь в шибко жаркие сны обо мне

по российским сугробам,

и ворвусь в слишком сонную явь –

точно вихрь –

напролом,

пусть и выверну руки свои

изо всех усмиряющих белых рубах

и тяжелых оков.

Капитально метёт.

Закаляют сраженья ни с чем.

Здесь рожденье стихов –

далеко не триумф горлопана,

но боли излом,

чтоб прямому отрезку

всегда загибаться узлом.

Я приду за тобой.

Сколько лет в пустоте отмотал,

чтоб равниной листа

выбегать за сошедшим с креста…

Я приду за тобой,

хоть для этого нужен квартал,

освещённый луной,

где святой размыкал бы напрасно уста, –

пусть ломает персты,

словно нечего больше на свете ломать,

дабы жить и дышать,

и выкрикивать кузькину мать.

Где бы взять этот мир,

против ветра и воли небес

по осколкам гребя?

Я приду за тобой.

Я кричу, точно грешник в аду.

Окликаю тебя.

Так услышь!

так услышь!

Не вздыханье вослед,

но – беспочвенный крик.

Стрелки наших часов –

это замкнутый круг,

непреложный тупик,

где к полёту готовой кукушке

покинуть гнезда не дано…

Был бы мир за окном –

можно было бы юркнуть в окно,

ветхой раме ущерб ярым натиском тела стремясь нанести…

Вот иду за тобой…

освещенный квартал…

хлопья снега в горсти…

в сердце – песня веков.

Не оглохну ль,

реальность прийти торопя?

В скором времени я научусь

ощущать,

осязать,

понимать с полуслова тебя…

Но сама погляди…

ведь цветы, не имея границ

нежных форм,

в эмпиреях сплетают родные тела,

где голодные львы носят крылья и мордочки птиц,

где и ныне,

Морфея прогнав,

свой крахмал развела

беспокойная ночь,

хоть вжимается тьма в наши души…

Давай, поспешим!

поспешим к тем свиданиям,

где и жилось,

и моглось,

где от вскользь прозвучавшего

в грубой манере «режим» –

слышен скрежет зубов….

Посмотри.

Дабы видеть насквозь.

Снег летит.

Но квартал позади,

где метался, себя не нашедший слепой…

Но, сама погляди,

словно спятивший зверь,

я иду за тобой.