— Его выпустили досрочно, за хорошее поведение, — бабушка старательно нажимала звонок, прикрепленный около двери квартиры, возле которой мы стояли уже полчаса. – Мне в больницу ложиться надо, а о тебе кто позаботится? Вон, какая ты ежистая выросла! Не каждый с твоим характером справиться. Да и куда ему пойти? Квартира на вас двоих оформлена. Ты на прошлое-то не оглядывайся, а отца прости. Как-никак, родная кровь.

— Простить!?

Мамины рассказы тут же всплыли перед глазами, закружилась голова, и лоб покрылся холодной испариной.

– Не хочу!

— Тише, тише, не кричи, не надо. Он хороший, поверь, по-другому бы я тебя к нему не привезла. А что было, то было, не суди, всякое может случиться!

А я и не судила, просто ненавидела. Ненавидела человека, который второй раз разрушал мою жизнь. Но в детский дом не хотелось, и, закусив губу, я молча наблюдала, как баба Нюра с силой стукнула кулаком по двери. Она открылась. Худой мужчина в помятой одежде, со взглядом больной собаки молча смотрел на нас. Внутри меня зазвенела пустота. Найти в нем что-то близкое или хотя бы знакомое не получалось.

— Ну, чего встала на пороге, проходи, — подтолкнула меня баба Нюра, и зашептала, — потерпи чуток, вот выйду из больницы, и уедем.

Задев локтем стоящего в коридоре не прошеного гостя, прошла в давно забытую комнату, и скинула сумку с вещами на стол. Дверь за спиной захлопнулась, я осталась одна.

Когда-то в этих стенах звучали мои торопливые шаги и смех. Я задумчиво провела пальцем по запыленному оконному стеклу. Сбежать бы сейчас на реку, что петляет возле поселка со смешным названьем «Бабкино». Лечь на воду, закрыть глаза и плыть, плыть, наслаждаясь свободой. А здесь… мир почернел и съежился до размеров комнаты. Я бросилась на кровать, свернулась в комочек и, сжав подушку, завыла. Выла от холода в душе, от осточертевших поступков, которыми пыталась что-то кому-то доказать, от постоянного вранья, которым заменила рассказы о своей семье. А что я могла? В жизни для меня, наверное, ничего хорошего не предусмотрено… Отца! Видеть! Не хочу! Отца? Странно произносить это слово. С тех пор, как его осудили за убийство, оно потеряло смысл.

– Он виноват во всем, что случилось, забудь, что он твой отец! – мамин крик не забывался до сих пор. — Он – чудовище!

Папа — чудовище?! Я в это не верила, но маме старалась не перечить: от ее истерик все чаще начинало звенеть в голове и ноги делались ватными. Вдыхая запах перегара, брала кусок хлеба и, сдерживая тошноту, уходила на улицу. Издалека наблюдая за окнами своей квартиры, я пыталась понять, почему случилось так? Но ответа не находила. Вспоминать про папу-чудовище боялась, и, как только свет гас, осторожно пробиралась обратно. Накрываясь старым одеялом, я засыпала, стараясь забыть обо всем. Скоро мама умерла, а меня взяла к себе дальняя родственница баба Нюра. Она мучилась от болей в ногах и я, как могла, помогала ей. Скучая по прежней жизни, во сне часто переносилась в прошлое. Но видела только маму, рассказывающую в пьяном бреду кровавые подробности отцовского поступка, и себя, затыкающую уши и кричащую: «Не надо!» Об отце детская память возвращала лишь короткие обрывки: смеющиеся глаза и сильные руки, подбрасывающие меня, визжащую, вверх. Я мучилась, пытаясь нащупать что-то еще, но появлялись черные круги, расходящиеся в разные стороны, и голова начинала разрываться от боли. Просыпалась от своего крика, мокрая, с липким страхом внутри, и плакала…

Врачи объясняли бабе Нюре, что виною всему стресс, полученный от пережитого. И частые головокружения, и провалы в памяти тоже из-за него. Бабушка терпеливо окружала меня теплом, заботой, и никогда не рассказывая о том, что произошло на самом деле…

Раздался чуть слышный стук в дверь.

— Вот, приготовил, поешь, — отец немного помялся, но все же, подошел поближе и дрожащей рукой протянул еду.

Злоба всколыхнулась сразу. Я вскочила и с силой оттолкнула тарелку. Отец вздрогнул, но ничего не сказал, просто нагнулся и стал подбирать осколки.

— Сейчас веник принесу, — виновато улыбаясь, он попятился к двери, но потом остановился.

— Вик, я тут договорился, здесь школа недалеко есть. Бабе Нюра не скоро в свой поселок вернется. Ей будут операцию делать, и мы из больницы ее сюда привезем. А тебе учиться надо. Что на это скажешь?

— Ничего! Ничего, кроме того, что тебя ненавижу! – заорала я, изо всех сил, надеясь, что он возьмет сейчас и уйдет из нашей квартиры и из моей жизни – тоже. – Это ты во всем виноват! Мама умерла из-за тебя! И мне плохо – тоже из-за тебя! Зачем вернулся? Почему не умер, там в тюрьме?

— Извини, — растерянно, еле слышно прошептал он, — извини, что не умер…

Комната качнулась, и я присела на кровать.

— Думаешь, мне не больно, вот, здесь, внутри – не больно? – неожиданно стукнув в грудь кулаком, резко вскрикнул отец. – Думаешь, я не жалею о том, что произошло? Я расплатился за свою вину сполна! Вот только изменить ничего не могу! Хочу – но не могу!

Ударяясь об стекло, где-то зажужжала муха, в глазах защипало. Ненависть душила меня, но, одновременно с этим, почему-то возникала жалость к этому не понятному для меня человеку. Я растерялась.

— Однажды баба Нюра передала мне твою фотографию, — отец все говорил и говорил, — ты на ней такая смешная с косичками. Я смотрел на нее каждый день. Смотрел и представлял, как ты растешь. И становилось чуточку легче. Может, я и плохой отец, но тебя — люблю…

Начало трясти и я закрыла глаза. Картинки детства яркими вспышками замелькали в голове.

Папа держит меня на руках, я ем мороженное. Оно тает на солнце, капает на папину рубашку. Он улыбается и целует меня. Из темной тучи хлещет дождь, я спрыгиваю в лужу и смеюсь. Подхватив меня, отец бежит в летнее кафе. Усадив на пластмассовый стул, стирает с моего лица дождевые капли и замирает, глядя куда-то в сторону. Я поворачиваюсь и вижу маму в красивом платье и сидящего напротив нее мужчину, который целует ее руки. Почему-то становится страшно. Я утыкаюсь лицом в большую, теплую ладонь отца, но он, оттолкнув меня, бросился вперед, и бьет незнакомого мужчину.

— Не-е-е-ет! – крик разрывает меня изнутри. – Не надо, па-а-а-п, не надо!

Вцепившись в стул, расширенными от ужаса глазами, я смотрю то на маму, то на лужицу чего-то красного, растекающуюся от головы упавшего мужчины.

Словно пазл, возникшие ни откуда воспоминания складывались в картинку, которой не хватало.

Содрогаясь от судорожных всхлипов, я сжала кулаки и ударила того, кто когда-то был моим отцом, не в силах больше выносить боль, выедающую меня изнутри. Комната закружилась еще сильнее.

— Вик, Викочка, девочка моя, — чей-то голос ворвался в темноту.

Я приоткрыла глаза и сквозь ресницы посмотрела на ссутуленного человека, который стоя на коленях, гладил меня по руке. Его спина вздрагивала, уродливый шрам на шее покраснел.

— У т-тебя раньше не б-было шрама, – непонятный комок сдавил горло, мешая дышать, и я тихонько сжала пальцы шершавой руки, чтобы было не так страшно, — а мы т-точно бабу Н-нюру сюда заб-берем?

— Конечно, – несмело взглянув на меня, проговорил отец и забеспокоился: – Вик, тебе плохо? Может, воды принести? Или скорую вызвать?

Я покачала головой.

— Прости… за то … что забыла тебя…

— Ничего, ничего, — отец прижался щекой к моим пальцам, и я почувствовала, как по ним текут его слезы, — главное – вспомнила.

Шатаясь, он поднялся, и вытер лицо. Подойдя к шкафу, достал плед и заботливо укутал меня. Голову по-прежнему ломило, но стало чуточку легче. И где-то там, глубоко внутри, спокойней. Все, что было раньше, стало каким-то далеким и неважным, словно я видела сон, а сейчас проснулась.

Полезный человек

Тонкая нить паутинки снова задергалась. Нехотя открыв все восемь глазок и неуклюже покачиваясь на неестественно длинных лапках, паук выбрался из своего закутка.

Увиденное его обрадовало: в сети попалась жирная изумрудно-зеленая муха, нервно трепещущая прозрачными крылышками – отличный обед. Неторопливо подбираясь к своей жертве, паук уже предвкушал ее сочный вкус, но тут, в очередной раз дернувшись, жертва порвала тщательно сплетенную сеть, освободилась и, презрительно жужжа, устремилась к подругам, во множестве роящимся в комнате. Мысленно пожелав ей скорейшей смерти, не особо расстроившийся паук отправился латать прореху в сетях, украдкой бросая взгляды вниз, где на широком столе медленно разлагался труп человека. Именно издаваемый им сладковатый аромат гниющей плоти и привлек сюда мух, свободно влетавших в комнату через открытое из-за жары окно вместе со слежавшимися хлопьями тополиного пуха.

Это было очень необычно: при жизни действительный статский советник Любимов предпочел бы задыхаться от жары, но не открыл бы окон – всему виной его аллергия. Ныне же, возлежа на столе с безмятежным восковым лицом, он блаженно улыбался, не обращая внимания ни на пух, ни на мух, ни на вошедшую без стука горничную.

Пухлая, с россыпью угрей на влажном от пота лице Марфа Лукинишна набожно перекрестилась и, стараясь не смотреть на покойника, потихоньку вошла, притворив за собой дверь.

В доме Любимова она служила уже пять с лишком лет, но особого горя по усопшему не испытывала. Быть может, тому виной был вздорный его характер или же то, что имел он обыкновение за любую провинность удерживать из жалования, но, тем не менее, возлежащий на столе мертвый «барин» ее нисколько не занимал. А вот книжный шкаф, тот, что слева от камина, сразу же обратил на себя внимание. Поначалу украдкой, а затем и не таясь, Марфа Лукинишна уверенно прошла через комнату и выбрала на полке толстый томик с красным корешком. Буквы на обложке гласили «Leviaphane. T. Gobbs», но об этом горничная не ведала, поскольку не утруждала себя изучением грамоты. Но зато ведала, что в заветной книжке лежит.

Дверь скрипнула, и Марфа Лукинишна, испуганно спрятав книгу под подол, отпрыгнула от полки.

— Марфуша, ты чей-то? – конюх Василь, вошедший в комнату, был несказанно удивлен гимнастическим трюкам давней подруги. – Спужалась что ли?

— Тьфу на тебя, дурак старый, — свирепо выкрикнула горничная, — чего приперся то? Чай, барина нету, по хоромам гуляешь? Ну-тка! Пошел отсель! Все полы затопчешь!

— Баба, уймись! – замахал руками Василь: – Юнона Порфирьевна попросили проверить, чтобы покойника мыши не объели!

— Посмотрел? Вот и иди с Богом! – взвизгнула горничная и топнула ногой. Из-под подола тотчас выпала книга, а из книги — толстая пачка ассигнаций. – Свят, свят! – запричитала горничная.

Василь присвистнул.

— Эка много-то! Молодец, баба! Чай мне, старому, тоже доля причитается-то, а? Покойник-то меня на неделе палкой так отходил, до сих пор сидеть не могу. А ведь за что! Сена, видишь ли, коням не задал. На лечение дай две красненькие, а?

— У-у! Пропойца старый! Знаю я твое лечение! Опять в кабаке все прогуляешь!

— Марфуша! Василь! – раздался снизу высокий женский голос, — Аполлон Аркадьич приехал! Ну, сюда, бездельники!

Показав конюху кукиш, горничная прошмыгнула мимо него в дверь, за ней, тихо выругавшись, посеменил и Василь.

Покойник снова остался в тишине, предоставленный тоскливой безмятежности. Но ненадолго. Сперва тишину нарушили рыдания, изредка перемежаемые словами утешения, такими банальными и обязательными, что искренность, которую они должны были бы выразить, отсутствовала как таковая.

— Ой, Аркаша! Что же теперь будет? Что будет! – задыхаясь плачем, в комнату вошла перезрелая блондинка, прижимающая к опухшим красным глазам пухлые короткие пальцы, унизанные перстнями.

— Юноночка, голубушка, я тебя решительно не понимаю! – покончив с обязательными соболезнованиями, возразил ей вошедший следом высокий брюнет с лихо подкрученными нафабренными усами – Не далее как пятого дня ты очень даже хотела поскорее освободиться «от тирана поганого»! Все свершилось! Ты свободна! Мы свободны!

Брюнет прошел по комнате и остановился у стола, на котором возлежал покойник. По носу усопшего ползала огромная муха.

— Аркашенька, душенька! Да черт с ним, с покойником, царствие ему небесное, – механически крестясь, Юнона Порфирьевна согнала назойливую муху с носа. — Но деньги! Поместье! Все прахом пошло! Я, дура, думала, что он, блаженный, все шутит, будто духовную хочет переписать, а он! Все монастырю отписал! Все! А перед смертью, поганка плешивая, еще велел мне постриг принять! У-у-у!!!

— Однако… — брюнет задумчиво закусил ус. — Все отписал, говоришь… И что же, никак того не оспорить? Быть может, стряпчего дельного нанять?

— У-у-у! Никак! – блондинка шумно высморкалась в платок: – Уже, милый друг, уже у Исаакия Абрамовича справлялась, когда он духовную зачитывал, все чин по чину составлено! По миру пустил, ирод!

— Да-с… — Брюнет медленно попятился к двери. — Ну, Юнона Порфирьевна, вы меня извините, но сегодня-с мне нужно убыть в полк, я вам писал, что могут вызвать… Провожать меня не утруждайтесь, я сам… Честь имею!

— Арка… Аракаша! Куда же ты?! – протянув руки вслед скрывшемуся за дверями брюнету, взмолилась Юнона Порфирьевна. — Все меня бросили! За что так, Господи? За что наказываешь?

Продолжая всхлипывать, женщина вышла из комнаты, в которой снова наступила блаженная тишина. Паук закончил латать свою сеть и мирно уселся на самой ее середине, жадно наблюдая своими восьмью глазками за кружащими по комнате мухами. Хоть одна да попадется.

Снова, тихо заскрипев, отворилась дверь. Тихой тенью, шурша грязным серым платьем, в комнату вошла юная девушка с черным платом, покрывающим голову. Бесшумно вошла и бесшумно же села возле покойника, с горечью и укором глядя на его застывшее лицо и окостеневшие пальцы.

Тихо всхлипнула, украдкой смахнув с ресниц слезинку. Коснулась рукой края его одежды, другой провела по своему заметно округлому животу. Застыла, вслушиваясь в мерное жужжание мух, невидящим взглядом смотря куда-то сквозь лепнину грязно-желтых стен. Вздохнула. И еще раз. Прижала к набухшим от слез глазам плат и тихо зарыдала, прикусывая зубами тонкую, огрубевшую от работы кисть руки.

— Авдотья! – визгливый голос Юноны Порфирьевны застал ее врасплох. – А ты чего здесь, девка?

— Простите, барыня! – Девушка резко подскочила, повернувшись к покойнику спиной. — Вот, проведать пришла барина… Чтобы все хорошо было…

— Ты, чай, рассудком тронулась? Ему теперь всяко плохо не станет. – Со сталью в голосе отозвалась помещица. — Ну-тка прочь отсель! И чтобы больше не шлялась, не то выпорю! Дел у тебя больше нет!

Аккуратно, бочком девушка выбежала из комнаты, провожаемая сердитым взглядом помещицы.

— Распоясались, — пробубнила Юнона Порфирьевна, вновь проходя в комнату. — Совсем их распустил ирод! У Перовских, вон, и взгляд поднять бояться, а эти по дому, как по-своему гуляют…

Дойдя до книжного шкафа, помещица остановилась, в задумчивости глядя на корешки книг. Прищурившись, отчего ее глазки, и без того маленькие, и вовсе стали похожи на поросячьи, Юнона Порфирьевна пристально изучала корешки книг. Вдруг глаза ее расширились и налились кровью.

— Воровка! Ах, ты …! Забью мерзавку! Авдотья! – выкрикнув громким басом, помещица подбежала к дверям, где столкнулась с Марфой Лукинишной.

— Марфушка! Дура! Убью! – продолжала вопить помещица, отталкивая в сторону горничную.

— Барыня! Не наказывайте! Я ведь не знала! Я все отдам! – ударилась в слезы служанка. — Все отдам, не бейте!

— Что-о-о! Так это ты руки свои распустила! Ах ты, тля престарелая!

Причитая и уворачиваясь от ударов хозяйки, Марфа достала из-под подола томик Гоббса, но разъярившаяся помещица выбила его из рук.

— Ша!

Гулкий, словно колокол, густой бас заставил женщин обернуться. На пороге стоял высокий мужчина в черном клобуке с огромным крестом и ухоженной бородой до пупа.

— Отец Георгий!

— Не гоже, Юнона Порфирьевна, на рабу божью руку поднимать! «Аз воздам!» А это я подберу, — отец Георгий наклонился и поднял с пола выпавший томик.

— А что же… А когда же вы… — осоловевшая от вида священника помещица судорожно глотала воздух.

— Как услышал о горе вашем, сразу выехал. Мужайтесь, Юнона Порфирьевна, Господь терпел и нам велел. А супруга вашего за дар его на небеси примут, уж, верно, к самым вратам райским вознесси, — отец Георгий трижды перекрестился. – Что ж, распорядитесь покойного вынести да в церковь запрягать, к отпеванию все готово.

Паук под потолком нетерпеливо перебирал лапками. Через мутноватое стекло окна он видел, как во двор вынесли гроб, как, едва не опрокинув, его погрузили на телегу, в которой обычно возили сено да навоз, а теперь по случаю задрапированную черным ситцем. Как заламывала в рыданиях руки Юнона Порфирьевна, как злобно косилась ушибленным глазом Марфа Лукинишна, как равнодушно пожал плечами конюх Василь. Как упала без чувств на пыльную дорогу кухарка Авдотья.

Затем в полной, звенящий тишине мелко перебирая лапками, заполз в свой укромный уголок и грустно вздохнул – все мухи улетели.

«Жаль, — подумал он, глядя на опустевший стол, — такой полезный, такой нужный человек был!»