Краска на когда-то черной ограде облупилась, и гладкую поверхность металла покрывали коричневые пятна ржавчины. На могилке не так давно кто-то был и оставил, уже засохшее, напоминание о своей скорби. Простенький крест без таблички с прилипшими к нему пушинками, тоненькие травинки, обсыпанные пожелтелой, прошлогодней хвоей с растущей рядом с оградкой сосной, все было пропитано каким-то необъяснимым, тяжелым чувством, медленно вползающем в мою душу. Я потоптался на месте – зачем я вообще здесь? Не знаю… Нерешительно отодвинув цветы, я вздрогнул, увидев надпись, и замер, остекленевшими глазами смотря на надгробную плиту, заставлявшую опять переживать прошлое….

… своего отца я не помню, мама совсем мало рассказывала о нем, словно боялась разрушить то хрупкое равновесие, которое повисло в нашей семье после появления отчима. Тихий, молчаливый дядька, работящий и заботливый, превратился в полную свою противоположность, как только начал выпивать. Приходя с работы, он виновато опускал глаза и молча проходил в комнату. Усаживаясь перед телевизором, он засыпал под обзор новостей в нашей стране. Моя мама, жалея его, начинала тихо говорить и ходить на цыпочках. А я, не понимающий тогда еще ничего, вредничал: загребая приготовленную мамой картошку пюре, старался погромче стукнуть ложкой по тарелке, и, слезая, «нечаянно» ронял табурет, не зная чем еще заниматься надвигающимся вечером. До появления отчима, мама, накормив меня и вымыв посуду, доставала, подаренную папой, большую коробку с железной дорогой. Мы вместе собирали железную станцию и пускали по рельсам паровозик, смешно пыхтящий – чух-чух. Я представлял себя машинистом, и, идя следом за паровозом, высоко поднимал колени и двигая руками в такт колес, громко крича: «Ту-у-у, ту-у-у!» А мама, смеясь, поглаживала меня по голове, окутывая запахом пирожков, пропитавшим ее кожу. Теперь все стало по другому, пирожки я давно не ел, а воздух в нашем доме стал особенным – густым, противным. Вдыхая его, я вбирал в себя и раздражение, которое вползало в наш дом вместе с приходом отчима. Услышав хлопок двери, я замирал среди разбросанных на полу игрушек. Мама каждый день объясняла, что дядю Рому «очень раздражает шум». Я искренне удивлялся этому, но старался играть потише. Правда, это плохо у меня получалось, ведь деревянная лошадка не может скакать тихо, а солдатики должны маршировать по полу, постукивая нарисованными сапогами. Коробка с паровозом давно запылилась на шкафу. Оставались кубики и я, как ни в чем не бывало, строил высокую башню, которая с грохотом падала, когда я задевал ее. Я заливисто хохатал над этим, а отчим хмурился. Потом ставил меня в угол, назидательно говоря, что я не умею себя вести. Сначала я послушно отбывал наказание, только украдкой вытирал слезы, ведь было обидно: странно, что отчиму так не нравится шум веселья. Повзрослев, стал отчаянно сопротивлялся наказаниям и получал в ответ громкую ругань, а иногда и синяки. Мама заступалась за меня, но от этого становилось только хуже – дядя Рома лишь еще громче начинал вскрикивать и обвинять в моем плохом воспитании маму. А однажды просто набросился на нее и толкнул. Упав, мама долго лежала, стоная. Вызвали скорую и ее забрали в больницу. Вернулась она от туда поникшая и подавленная.

— Сынок, не нужен он нам, совсем не нужен, — обняв меня, сбивчиво зашептала она, — прогоню его, прогоню и будем жить вдвоем.

И прогнала. Но отчим вернулся, и ползал на коленях, вымаливая прощение. Потом были частые посиделки с бутылкой на кухонном столе, потом мама осталась без работы, не выйдя в очередной раз на смену. А я махнул на все это рукой и все чаще старался сбегать с уроков на развалины, где собиралась компания ребят старше меня и пропадал там до ночи, чтобы избежать придирок отчима, которые не мог уже выносить. Чтобы заслужить уважение ребят и доказать им, что я уже взрослый, научился вытаскивать на местном рынке у зазевавшихся теток кошельки. Мне было стыдно за это, но иногда дома я находил только заплесневелый кусок хлеба. Однажды, пробираясь в раздевалку, чтобы в очередной раз улизнуть с надоевшего урока химии, меня окликнули. Наша классная учительница, сжав губы, передала, что меня ждут в кабинете директора. Нехотя, но я пошел, потому что дверь на улицу загородил охранник. В просторном кабинете, помимо директора, расположились участковый и женщина в очках.

— Он! Точно – он! – пристально посмотрев на меня, закивала женщина головой.

— Я …… не хотел… так получилось… Мама без работы осталась… есть хочется… — похолодев, замямлил я.

Дальше был долгий разговор с учителями, участковым, еще какими-то людьми, но это я помню смутно. Зашла моя мама и, дыша перегаром, заплакала, жалуясь на неудавшуюся жизнь. Больше всего сейчас я ждал, чтобы она подошла и прижала меня к себе. Но она словно, словно не замечая меня, бубнила и бубнила про пошатнувшееся здоровье отчима. Сгорая со стыда от того, что среди обычных людей она выглядит жалкой и беспомощной, я все еще жалел ее, глядя на распухшие мамины руки, поношенную юбку и безжизненные глаза, выцветшие от слез. Но жизнь научила меня быть жестоким.

— Я не вернусь домой… — повернувшись к своей классной учительнице, прошептал я, словно вынося сам себе приговор.

Внезапно мир вокруг меня погрузился в тишину, лишь часы на стене кабинета продолжали громко отбивали секунды, но это были секунды уже другой жизни. Приехали представители опеки. Меня отвели в столовую и под бдительным присмотром охранника накормили обедом. Я не сопротивлялся. Мне надоела моя прокуренная одежда, вечно пьяная мама, наезды отчима, придирки учителей из-за того, что я совсем перестал учиться. Особенно надоели походы на рынок. От них на душе становилось тяжелее и тоскливей и я все чаще посматривал на тех ребят из нашей компании, которые позволяли себе «косячки». Блаженно откидываясь на полуразрушенные стены, они улыбались, забывая обо всем, и о своих проблемах – то же.

Кто-то дотронулся до моего плеча.

— Потерпевшая передумала писать заявление, — я вздрогнул, увидел рядом с собой темноволосую женщину с папкой для бумаг, — но для тебя будет лучше пожить сейчас в приюте. Твоя мама не возражает.

Приют? Я растерянно посмотрел на всхлипывающую маму, неизвестно откуда возникшую в дверном проеме, и медленно поднялся.

— Мам, прости, — проговорил я, не ощущая движения своих губ.

И быстрым шагом вышел из столовой, по коридору, хлопнув входной дверью, остановился и вдохнул свежий воздух. Защипало в глазах. Оставляя за собой свою прежнюю жизнь, я спустился по ступеням и сел в машину вместе с темноволосой женщиной.

Приют встретил меня радостными детскими вскриками и суетой. Дети куда-то шли, откуда-то возвращались, смеялись, играли и бегали. Я утонул в гулком шуме. Вернуться к нормальной жизни было не просто. Старые привычки бездельничать и ни за что не отвечать тянули назад, но вспоминая мамины, заплаканные глаза, я обещал сам себе, что должен стать другим. И вскоре воспоминания о прошлом стали для меня каким — то непонятным сном, о котором я все чаще забывал…

Вновь наступившая осень прикоснулась прохладой к уже пожелтевшим листьям. Мы обрезали ветки с нескольких яблонь, растущих на маленьком, разбитом учителями, огороде, с которого летом собирали для нашей столовой нехитрый урожай овощей. К нам подошел Иван Николаевич, директор нашего приюта.

— Мить, — негромко заговорил он, — ты только не волнуйся… но твоя мама… она, понимаешь… умерла.

— Как умерла? – сделав шаг назад, я замер осознавая услышанное.

— Да, я подробностей не знаю, — Иван Николаевич снял очки и стал протирать их белым, носовым платком, — соседка позвонила и сказала, что хоронить будут завтра. Если хочешь – съезди, простись.

— Хочу, — сжав губы, неуверенно ответил я, ощущая сильный страх от того, что надо будет снова встретиться с отчимом.

Но поехать решил в тот же день. Мне выдали денег на дорогу, и жившие в одной комнате со мной ребята, грустно смотрели, как перебираю свои вещи, не зная, что взять с собой.

— Мииить, Митька, — голос Сереги, с которым я сдружился в детском доме, донесся до меня словно издалека, — ты, это, не переживай, жизнь такая штука, всякое случается.

— Да, я понимаю, не знаю только, как с отчимом общаться, наверняка это он виноват в том, что мамы больше нет.

— Да плюнь ты на него, в случае чего к соседям постучишься, одну ночь переспишь там, похороны не каждый день бывают, главное с мамой проститься.

— Соседи у нас хорошие, переночевать пустят, особенно тетя Вера, — слезы вдруг сами проступили на моих глазах, я вдруг отчетливо осознал, что теперь остался совсем один.

Я отвернулся.

— Ты, это, послушай меня, — подошел ко мне Серега и встал так, чтобы ребята не смогли разобрать о чем он заговорил, — меня ведь забирают родители домой, хоть и не часто, но забирают, так вот, я знаю куда они свои заначки прячут и стащил для себя одну.

— Какие заначки? – я не понимал о чем он говорил.

— Да не важно какие, — заговорчески зашептал Серега, подталкивая меня в угол комнаты, — важно, что с ними сделать.

— И что?..

— Вообще, если тебе, ну там, на похоронах плохо станет, можешь взять щепотку этого порошка, развести водой и выпить. Полегчает, сразу, точно говорю! А можешь побольше отчиму насыпать, он тогда заснет и к тебе цепляться не будет.

Ощутив в своей руке что-то завернутое в бумагу, я равнодушно сунул это в карман. И, схватив куртку, выбежал во двор детского дома, где меня уже ждала машина, чтобы отвезти на перрон. Вскоре я уже стоял возле сильно обшарпанной, но такой знакомой двери, за которой была тишина. Стукнув, я толкнул ее. Запах затхлости и перегара ударил в нос, мебели почти не осталось, вещи были раскиданы по полу, а на кухне под потолком горела лампочка вместо маминого абажура. Стараясь не шуметь, я прошел вперед и увидел отчима, лежащего на полу.

— Э-э-э-эй, — потряс я его за плечо, отчего тот замычал, — а мама где?

— А ты кто такой, чтобы спрашивать, — отмахнулся рукой отчим и приоткрыл глаза, — тебе вообще чего надо? У меня горе, между прочим.

Качаясь, он схватился за табуретку и встал, пытаясь разглядеть меня.

— Не узнаешь? – решился поинтересоваться я.

— А чего мне тебя узнавать? Ты мне не нужен! Что, пришел половину дома оттяпать? Пош-ше-ел вон! – он взмахнул рукой, пытаясь ударить меня, но, потеряв равновесие, плюхнулся на табурет. – Хотя, подожди, раз уж приехал – сгоняй в магазин, у меня водка кончилась. Купи! Я сегодня поминаю!

— Как сегодня поминаешь? – прошептал я.

— А так, — схватив соленый огурец, отчим откусил его и икнул, — схоронило государство сегодня мамку твою, у меня денег на это – нет! А что, тебя что ли ждать?

— Мог бы и подождать…

— Поше-е-е-ел прочь! – кинув в меня надкушенным огурцом, отчим уронил голову на стол.

Я выбежал и направился в сторону вокзала, ведь оставаться здесь мне уже было не зачем, но вдруг замер около дома тети Веры. Дотронулся до калитки – она оказалась не запертой. Тетя Вера, заметив меня в окно, выскочила на крыльцо и радостно всплеснула руками.

— Вырос-то как! А изменился-то! Да ты, давай, проходи, проходи, — быстро затараторила она, приглашая в дом.

— Не, теть Вер, в другой раз, — засмущался я, — на кладбище хочу сходить. Ведь мамку уже похоронили?

— Похоронили, Митюша, отец сказал – похоронили. Только не знаю где и быстро как-то. Но ничего, протрезвеет – выпытаю и тебе сообщу! Вот ведь, ирод проклятый, ведь говорила я ему, что ты сегодня приедешь, а он не дождался!

— Теть Вер, дай мне бутылку водки… — перебил ее я.

— А ты, что это удумал? – встрепенулась вдруг тетя Вера. – Пить? Не дам! Не смей! Слышишь, не смей!

— Теть Вер, не для себя, — я попытался улыбнуться, но губы лишь дрогнули, — для него, пусть маму помянет.

— Для него? – посмотрела удивленно на меня тетя Вера, — Так он, вроде, напоминался уже сегодня? Но, смотри, как хочешь, дать-то я дам, но к вам не пойду, уж не обижайся.

— Я здесь подожду, – ответил я ей.

Исчезнув в глубине дома, она скоро вернулась.

— На, — протянула она мне бутыль, — а сам-то как там, в приюте?

— Нормально, — буркнул я.

Дойдя до калитки, я оглянулся. Тетя Вера, перекрестив меня, махнула на прощание рукой и закрыла дверь, а я повернул туда, куда идти совсем не хотел. В нашем доме по прежнему было тихо. Прокравшись на кухню, я достал из кармана сверток и развернул бумагу. В прозрачном, целлофановом пакете был насыпан белый порошок. Открыв бутылку, я задумался на мгновение, но потом решительно высыпал порошок, и, закрутив крышку обратно, потряс бутылку. Поставив ее на стол, я, пятясь задом, вышел на улицу, и, не разбирая дороги, побежал. Вскочив в закрывающие двери электрички, облегченно вздохнул и заснул беспокойным сном под стук колес. Приехав в детский дом не стал ничего не кому объяснять, а Сереге сказал, что его его сверток просто выкинул, не нужен он мне. Через неделю наш директор Иван Николаевич, опять протирая очки сообщил, что мой отчим скончался в больнице. На похороны ехать я отказался…

Прошло много времени, и лишь сейчас я пришел сюда, чтобы, дотронувшись до холодной плиты, попросить, наконец, прощения. У него. Отчим в пьяном угаре рассказал соседям, о том, что мою маму похоронили. Он поторопился, отлежав три недели в реанимации, она выжила. После больницы мама приехала ко мне в приют. Я долго удивленно смотрел на поседевшую женщину, которая пыталась обнять меня дрожащими руками. Но рассказать ей всю правду того вечера, так и не решился. Как и не захотел вернуться домой. Слишком чужими мы стали или были друг для друга…