— Кто старший?

— Я.

— Кто я? Докладывать по уставу!

— Капитан Корпунин. Седьмая мотострелковая…

— Можешь дальше не продолжать. Корпунин, нужна помощь. Немчура в кольцо взяла. Прорваться никак – поле открытое. Загибаемся, капитан. Танки нужны.

— Где ж я вам танки возьму? – свист разорвавшейся в десяти метрах бомбы проглотил окончание фразы. Когда гул в ушах затих, протёр горячим от крови и пепла снегом глаза, рядом лежал парень. Только сейчас разглядел его лицо.

Тонкие, аристократичные черты лица, распахнутые, огромные голубые глаза, алые от крови губы, короткий ёжик волос, распахнутая шинель с лейтенантскими нашивками…

— Эй, ты жив? – окровавленная рука вцепилась в обшлаг мундира.

— Тридцать вёрст на север (кашель) там (кашель) поле (кашель)…

— Побереги силы. Не боись, ещё на твоей свадьбе плясать будем. Давай! – под руки потащил его в землянку.

— Полвзвода… Полвзвода скосили… Ребята… Молодые ещё совсем… Жить… Жить хочется… Брось меня! Брось! Их спасай! Пока ещё не поздно, пока всех не положили!

Так и умер парень этот на моих руках, в землянке… Не мог я ему сказать, что один остался от всей нашей дивизии, что первый же немецкий снаряд угодил в наш БТР, что мы должны были прикрывать поле, про которое он пытался мне сказать, что я, как последний трус, бежал с ППШ наперевес вместе с жалкими остатками своих ребят… Их перестреляли, как мишени в тире, а я мёртвым притворился и выжил…

Он умер, а я решил к своим прорываться. Понимал, что особого смысла нет: ничего кроме лагерей меня на Родине не ждало, но поступить иначе не мог. Не мог, и всё тут.

Обыскал труп. Нашёл медальон, фотографию девушки под сердцем, партбилет, «наган» и ППШ, намертво схваченный окоченевшей рукой. В «нагане» была одна пуля, в автомате – полмагазина, рванул посильнее – ППШ мой. Собрал всё, что в землянке было (заботливый некто оставил фляжку спирта, котелок, полбуханки чёрного хлеба) и пошёл лесом к полю, сам не понимая зачем…

Безнадёжно искалеченное тучами небо, изрезанная, плачущая кровью земля, вырванные с корнем деревья и трупы, трупы, трупы… Тяжёлый запах разлагающихся тел, гнетущий ядовитый ветер, будто плачущий над оставившими бренный мир…

Я плетусь по колено в пепельно-сером снегу, давно закончился хлеб, последние капли спирта резко обожгли потрескавшиеся от холода губы и приятным теплом осели где-то внизу живота…

Смотрю на их лица… У них до сих пор распахнуты глаза. Юные глаза, глаза, которые не видели ничего кроме страшной огненной вспышки время назад. Падаю на колени перед одним из них. Маленькое, тщедушное тело, развороченная взрывом грудь, сморщенное, покрытое наледью, ставшее чёрным сердце, запёкшаяся кровь на губах, глазах, раскинутые руки, обнимающие Небо… Ком едкой, разрывающей глотку желчи подкатил к горлу и вырвался наружу, расплавляя сероватый креп снега… За желчью полились слёзы, они были горячими – внутри вместо сердца билась паровая машина, разгоняя по венам ненависть. Руки сжимали снег, снег превращался в воду, я закричал… Кричал долго, пока не сорвал окончательно связки, потом свернулся калачиком, как ребёнок, и уснул.

Когда очнулся, вырвался из ледяного плена тревожных и окровавленных снов, понял, что не будет мне покоя, пока не предам земле последнего из тех, кто лежит на этом поле. Не найдя ничего кроме сапёрной лопатки, я начал копать. Копал ночь, день и ещё одну ночь. Я стёр до костей ладони, но не чувствовал боли, не съел ни крошки за это время, но не чувствовал голод – я вообще ничего не чувствовал, работал как автомат.

Когда опустил вниз последнее тело, вбил самодельный крест, утоптал землю, лучи рассветного солнца осторожно, словно боясь чего-то, начали согревать землю и танцевать свои весёлые танцы. Я упал на снег в паре метров от могилы в холщовой рубашке (шинель скинул – жарко стало), не по-зимнему мягкий ветер ласкал моё лицо, трепал волосы, я улыбался в Небо, а из разодранных в кровь рук медленно сочилась жизнь. Тогда я надеялся, что так выглядит Смерть. Как жестоко я ошибался, показало Время.