Если посмотреть на весь пласт фантастики, описывающей альтернативные миры, то можно чётко выделить две основные формы введения читателя в сюжет. Условно назовём их «контраст» и «глубокое погружение». Чем они характерны?
«Контраст» подразумевает наличие героя, который попадает в иной мир и оказывается там новичком. По такому типу построены и все фэнтези-романы о «попаданцах», и НФ о посещении других планет, другого временного периода, альтернативной Земли и т.д. В качестве известных примеров можно назвать «Колдовской мир» Нортон, «Марсианские хроники» Берроуза, «Соната единорога» Бигла, «Левая Рука Тьмы» Ле Гуин, «Пламя над бездной» Винджа.
Чем удобна — как для читателя, так и для автора — такая форма подачи материала? Она позволяет легко и без особых ухищрений показать читателю все особенности иного мира — глазами героя. По сути, читатель сидит у героя на плечах и одновременно с ним знакомится с миром, плюс к тому — герой-чужак наверняка ещё и комментирует (обдумывает, обсуждает с аборигенами) особо впечатляющие отличия, так что читателю в роли путешественника вполне комфортно.
Однако приём «глубокое погружение» ничуть не менее популярен, причём не только в фантастике. Собственно, все мы сталкиваемся с ним, когда читаем классику прошлых веков. Мир мушкетёров, мир героев Диккенса, мир капитана Блада, капитана Гранта или Одиссея… оставшиеся в прошлом, до неузнаваемости изменившиеся, для нас они почти столь же нереальны, как вымышленные миры, но читая о них, мы поневоле воспринимаем их как данность, и какими бы непривычными ни были имена и правила игры, нам приходится принимать это — и пытаться понять.
Вся эра мировой фантастики, с времён Азимова, Саймака и Желязны и до наших дней, полным-полна книг, где действие переносится в миры, которые значительно дальше от нашей истории (впрочем, иные классики с нею тоже не церемонились) — однако структура этих книг принципиально ничем не отличается от тех же «Мушкетёров». Герои живут в привычной обстановке, и у них нет причин вдаваться в объяснения того, что для них очевидно — хотя вовсе не очевидно для нас. И читатель вынужден вести себя, как типичный иностранец: присматриваться, собирать информацию, учить «язык» нового мира, и понемногу этот мир ему откроется. Если, конечно, у него есть желание что-то открывать.
Разумеется, существует немало вариаций; эти две формы могут смешиваться, переплетаться, дополняться новыми элементами; фантастика — штука многообразная. И нельзя сказать, что какая-то подача лучше или правильнее другой; конечно, нет. В конце концов, это сродни любви к детективам: если загадки вас не манят, то книги в стиле «погружение» попросту не для вас.
А теперь, после плавного разгона, обратимся к конкретной истории — точнее, первой главе истории. Которая буквально с первых строк безошибочно опознаётся как классический пример «глубокого погружения» — нас с ходу закидывают не просто неведомо куда, но словно бы в эпицентр некого действа, отчего у читателя возникает смутное ощущение, что либо он смотрит кино с середины, либо перепутал квартиру, дом, город и страну, ведь на этой вечеринке всё давно уже несётся полным ходом, а читатель хлопает глазами у стеночки.
А что же и куда несётся?
С ходу оказавшись в диалоге и потоке событий, мы видим довольно мало, а увиденное не спешит укладываться в цельную картину. Группа подростков, один из которых герой-рассказчик, стремится попасть в некую Цитадель, где они, кажется, имеют право находиться, однако ворота заперты, а пустить их некому. Появляется группа людей — как выясняется, добровольцев, пришедших «охранять своих умерших». Поскольку они отпирают те самые ворота, становится ясно, что сквозь них можно попасть не только к Цитадели, но и на кладбище. Благодаря дерзости и смекалке подростки проникают в ворота вместе с добровольцами. Что кажется делом рискованным, поскольку те недружелюбны и вооружены. А мальчишки желают скрыть, кто они такие и куда им надо попасть, из чего можно сделать вывод, что правда добровольцам совсем бы не понравилась.
Но кто они такие? Герой-рассказчик представляется как «ученик гильдии палачей», одного из компании зовёт другом, а второго — «наш капитан». Значит, с большой вероятностью вся компания подростков — ученики гильдии палачей. И мы по-прежнему понятия не имеем, отчего они толкутся у ворот, а не входят внутрь так же по-хозяйски, как добровольцы, и отчего не говорят добровольцам, кто они, а врут о подмастерьях лекаря, и что это за Цитадель, и как она связана с кладбищем, а самое интересное на данном этапе — на кой чёрт кому-то потребовались покойники, а точнее, требуются регулярно, раз уж собрался вооружённый отряд, чтобы этих покойников охранять.
К этому моменту мы знаем о мире совсем немного. Общая атмосфера наводит на мысли, что времена ближе к средневековью, чем к современности. Пики, могилы нищих, подмастерья и залатанная рубаха… И тут мы сталкиваемся с фразой, точнее, мыслью героя, для средневековья не вполне ожидаемой: «управляют нами искусственные категории, в которые мы помещаем предметы, по существу недифференцированные, еще более неосязаемые, чем изобретенные для них слова. Вот этот самый принцип я в ту ночь понял интуитивно».
По-моему, именно эта фраза окончательно выбивает из ощущения «мы примерно понимаем, где мы и когда». Едва начиная худо-бедно привыкать к обстановке, читатель теряется. Потому что это, определённо, не только терминология наших дней, но и размышления отнюдь не подростка, а взрослого человека. И хотя автор уже не раз сообщил, что описываемые события — не «здесь и сейчас» героя, а его прошлое, — но в этот момент мы по-настоящему осознаём этот разрыв во времени между юным Северьяном и взрослым (скорее, весьма немолодым) человеком, который рассказывает эту историю.
И здесь мне кажется необходимым повнимательнее присмотреться к Северьяну. К обеим его ипостасям — старший и мальчик.
Правда, о старшем мы не знаем почти ничего вплоть до конца главы, но и там слова «мой трон» можно расценить как веху в жизни героя, а не текущее положение вещей; да и троны бывают разные. Куда более конкретная деталь — особая память героя. «Я не забываю ничего. В этом — моя природа, радость моя и проклятие». А помимо этого, пока у нас есть только осколок его размышлений — философия, мировоззрение, религия? — и собственно факт написания им документа, который мы и читаем. Дневник? Скорее, автобиография. Но написана она для самого себя, или как художественное произведение для развлечения читателей, или с целью нравоучительной (если автор занимает некий трон, то это возможно) — мы пока не знаем. А ведь это важно: если герой излагает события под влиянием лишь своего внутреннего «я», то возможно, он будет более честен, чем если это пишется с какой-то особой целью (вспомним многочисленные «правдивые рассказы о жизни Ленина»).
Но ведь автор мог запросто избежать этой неопределённости, не вводя в события пласт размышлений Северьяна-старшего в такой именно форме. Казалось бы — отчего нет? Мы пока знаем о герое столь мало, что его мысли о «вещном мире» или значении символов можно и отложить на тот момент, когда персона героя для нас прояснится?
Однако автор решил сказать это здесь, в первой главе, разрушая образ подростка замечанием немолодого мыслителя. И делает так не единожды, выбирая нарочито современные слова — для чего? Мне представляется верным самый простой ответ: именно для того, чтобы разрушить. Тем самым поселяя в читателе сомнение — а тот подросток, он настоящий? Или то, что мы можем счесть его суждениями и чувствами, на самом деле некая подмена, интерпретация героя-взрослого? Непроизвольная (все мы в сорок и шестьдесят лет иначе трактуем себя-школьников, чем в былые пятнадцать) — или намеренное искажение с целью, которой мы опять же не знаем?
На этом месте уже становится ясно, что это особый подвид романа — «роман-обман», шкатулка с секретом. Когда автор так откровенно играет с читателем, исподволь побуждая его во всём сомневаться, начиная с искренности героя-рассказчика, — дальше надо двигаться очень осторожно. Мы и потом рискуем то и дело сталкиваться с разрушением сложившейся картины, с чем-то причудливым и на первый взгляд — полным противоречий… как сама персона рассказчика, взрослого и юного одновременно.
Вообще-то автор провоцирует читателя с первых строк, конечно. Форма «глубокого погружения» изначально несёт в себе провокацию, риск отпугнуть читателя сразу же — и чем страннее мир, тем риск больше. Подобная подача рассчитана на читателя-чиффу — любопытного настолько, что именно эти нестыковки, противоречия, наслоения загадок вызовут такой интерес, что читатель не бросит книгу на первой же главе, а ринется дальше, в дебри… или в глубину, где водится всякое. Возможно, с зубами.
Но вернёмся к тексту. И теперь уже оставим в покое пожилого человека и посмотрим на мальчика.
«… я, ученик гильдии палачей Северьян, едва не утонул».
Когда берёшь книгу и читаешь, то не останавливаешься на каждом слове, чтобы обдумать, и даже читаешь-то не слова в буквальном смысле; трудно описать, как это происходит. Многие вещи словно «впитываются», а потом уже укладываются в цельную картину. А что-то теряется, и ты подбираешь это потом… И сейчас я не уклоняюсь от текста, а пытаюсь показать, как воспринял всю эту фразу вначале. Да вообще никак. То есть, конечно, я понял, что героя зовут Северьян и он ученик палача. И радостно полетел дальше. Но когда мне пришлось включить «режим аналитика», фраза показалась крайне интересной и значимой.
Да, информативность, само собой: автор сразу представляет нам героя и задаёт тон всему, с ним связанному, поскольку палач — это… красноречиво. Но посмотрим чуть глубже. В каких случаях человек может сказать — точнее, написать — о себе такую словесную конструкцию: «я, имярек, сделал то-то и то»?
В голову неизбежно приходит «Мы, Александр, милостью Божьей...» — обращение коронованной персоны. И вообще-то это подходит, с учётом ссылки на трон героя. Даже если это не манифест, а автобиография, он может назваться так, как привык за годы царствования.
Но это — «версия героя-старшего», предполагающая, что здесь он, как и кое-где дальше, «влезает» в повествование юного себя. А ведь нам всё-таки хотят показать внутренний мир не старика, а юноши — упоминание особой памяти рассчитано как раз на то, чтобы убедить нас: да, юный Северьян именно так думал, чувствовал, ощущал. И тогда фраза «я, ученик гильдии палачей...» к трону отношения не имеет — зато напрямую относится к характеру героя.
То, как мы интонируем описываемое событие, как расставляем акценты — всё это зависит от нашей натуры и обнажает её. Кто-то скажет: «Сегодня это со мной произошло!» — делая акцент на малой вероятности события, которая всё-таки реализовалась. Кто-то скажет: «Сегодня произошло это!» — акцент непосредственно на событие, которое занимает всё внимание говорящего. А кто-то скажет: «Сегодня это произошло со мной» — и это совсем иной акцент: человека занимает не событие как таковое и не его причудливость в принципе, а то, что в центре оказался он. И всё это указывает на совершенно разных людей. К последнему типу, в числе прочих, относятся люди, живущие в плотном коконе своей самости. Это не значит, что они дураки или эгоисты; но они существуют в окружении некоего барьера, отделяющего их от мироздания, которое интересует их постольку, поскольку касается непосредственно их. А всё то, что их напрямую не коснулось, в их ментальном пространстве словно бы окутано лёгким туманом. Пресловутая самодостаточность — одно из свойств таких натур. Они могут быть довольно тонко чувствующими людьми — но казаться холодными и расчётливыми; могут производить впечатление «не от мира сего», а иной раз — попросту «ментально глухими», не способными на сопереживание, на эмпатию. И это близко к истине… Но мы же не о психологии вообще, так вернемся к конкретному Северьяну.
Который предстаёт перед нами, глядя на «пряди тянувшегося с реки тумана», и туманом же затянуто кладбище… быть может, это не несёт глубокого смысла или написано неосознанно, но с учётом вышесказанного — рисуется вполне гармоничная картина: туман сопровождает героя с первых строк и до конца главы, и сам он окружён ментальным «туманом», незримо витающим между ним и прочим миром. Вы скажете, я это выдумал и копаю слишком глубоко? Но туман, наполняющий эту главу, выписан автором и абсолютно реален — а что о натуре героя?
Мировосприятие юного Северьяна и правда может навести на мысль, что пожилой рассказчик существенно «корректирует» себя-молодого, тщательно фильтруя эмоции: конечно, мы не знаем точно, сколько ему лет, пятнадцать или семнадцать (вряд ли больше, он ведь ещё ученик), но нам привычны куда более темпераментные подростки. А он, если исходить из его реакций, является на протяжении всей главы скорее отрешённым наблюдателем, чем действующим лицом. С первых строк мы видим, что Северьян предпочитает помалкивать: говорят все, кроме него (не считая одной реплики, но и та — в ответ). Ребята попали в непростую ситуацию, и мы это понимаем из диалога и последующих событий; но если бы не их слова и поведение, то его отношение ничем бы не выдало, что тут есть проблема — Северьян не чувствует страха, тревоги, волнения. Он просто рассказывает, что происходит. Даже его упоминание о недавнем происшествии в реке не наполнено возбуждением, шоком, запоздалым испугом — ведь он едва не погиб. Но кажется, его восхищение сметливостью товарища куда сильнее, чем все негативные эмоции, связанные с рекой и заминкой у ворот (хотя заминка может обернуться наказанием, судя по реплике «Ведь за мастером Гурло пошлют» — тут слышится явная угроза).
Но хотя первое впечатление от героя — «холодный наблюдатель», мы можем увидеть, что это впечатление не совсем верно. Он чувствует очень много — от ощущения опасности вначале до разнообразия запахов, от испуга до потери дыхания, когда налетает на грабителя могил, до восхищения Водалусом. Северьян и впрямь воспринимает мир отстранённо, «сквозь туман», — его интеллект работает, чувства тоже, и даже очень остро; а вот эмоциональный фон скорее подходит не участнику событий, а тому, кто следит за ними издалека или (учитывая, насколько странны эти события) видит сон. Но может, в каком-то смысле юноша и «спит» пока — не пробуждённый до конца, не успевший в жизни испытать по-настоящему сильное потрясение? Похоже, таким потрясением становится для него Водалус. Наблюдая за его сражением, Северьян ощутимо оживает, причем во всех смыслах: эмоционально, физически, нравственно… возможно, даже как мужчина — то, как он описывает Теа, говорит о небезразличии, хотя это «отражённый свет» — по его словам, симпатия к ней вызвана поведением Водалуса, которое восхищает его. Достаточно сильно, чтобы из своего отстранённого созерцания он активно перешёл к действиям, без раздумий принимая риск, а затем подытоживает эту встречу словами «впервые почувствовал себя взрослым».
На этом этапе мы знаем о мире побольше, и картина уже вырисовывается. В мире ощутимо витают отголоски Римской империи — в тексте тут и там мелькают слова, создающие отсылки к Риму и Древней Греции. Возможно, это альтернативная Земля, где великая цивилизация римлян не скатилась в небытие, а продолжала своё развитие. Но хотя технологически этот мир в чём-то даже опередил нас (вспомним флаер), то социально они на более раннем этапе. Это мир тирании — гильдия палачей уже говорит о многом, не считая церемониального конкубината и упоминания автократии, которую герой ненавидит и которая явно правит железной рукой. Кем являются водаларии, пока мы не можем сказать наверняка — революционерами или мистическим культом; возможно, и то, и другое одновременно. Это нам только предстоит узнать. Среди лидеров этого движения находятся представители экзультантов (очевидно, высшего сословия) — сам Водалус принадлежит к ним, — а их идеи уже нашли повсеместное распространение: «самый воздух был насыщен ими». Эти идеи, пока нам неведомые, начинает разделять и Северьян. Хотя мы пока не можем даже предполагать, как идеи явно революционного толка связаны с разграблением кладбищ, что, собственно, и наводит на мысли, что эти доктрины могут быть не гражданского, а религиозного порядка.
Глава оставляет куда больше вопросов, чем ответов. И дальше всё зависит от того, достаточно ли этих вопросов, чтобы зацепить читателя и побудить к поиску этих ответов, а тут уж каждый решает для себя. Достаточно ли интересен герой, или мир, или сама эта атмосфера таинственности, смешение мистики и технологий, варварства и прогресса… или глубина — сама по себе вещь отчасти мистичная, поскольку объяснить, отчего в какой-то истории ощущается глубина, совершенно невозможно. Но отчасти я это сделал здесь, во всяком случае, попытался, показав, как намёки и фрагменты, стоит приглядеться, сплетаются в гармоничную и цельную картину… даже на том этапе, когда этот паззл только начинает собираться.
Если говорить о недостатках, то отмечу только фразу «Женщина, точно голубка, заслышавшая клич арктотера, выхватила блестящий пистолет из руки толстяка» — напрашивается мысль, что здесь потерялась часть логического построения или попросту выпало слово: женщина встрепенулась, словно голубка, или нечто подобное. Но поскольку текст переводной, а в процессе набора текста бывает всякое, то я склонен списать это на огрехи технические, а не авторский просчёт.
Критика на конкурс и просто для размышления)
Если посмотреть на весь пласт фантастики, описывающей альтернативные миры, то можно чётко выделить две основные формы введения читателя в сюжет. Условно назовём их «контраст» и «глубокое погружение». Чем они характерны?
«Контраст» подразумевает наличие героя, который попадает в иной мир и оказывается там новичком. По такому типу построены и все фэнтези-романы о «попаданцах», и НФ о посещении других планет, другого временного периода, альтернативной Земли и т.д. В качестве известных примеров можно назвать «Колдовской мир» Нортон, «Марсианские хроники» Берроуза, «Соната единорога» Бигла, «Левая Рука Тьмы» Ле Гуин, «Пламя над бездной» Винджа.
Чем удобна — как для читателя, так и для автора — такая форма подачи материала? Она позволяет легко и без особых ухищрений показать читателю все особенности иного мира — глазами героя. По сути, читатель сидит у героя на плечах и одновременно с ним знакомится с миром, плюс к тому — герой-чужак наверняка ещё и комментирует (обдумывает, обсуждает с аборигенами) особо впечатляющие отличия, так что читателю в роли путешественника вполне комфортно.
Однако приём «глубокое погружение» ничуть не менее популярен, причём не только в фантастике. Собственно, все мы сталкиваемся с ним, когда читаем классику прошлых веков. Мир мушкетёров, мир героев Диккенса, мир капитана Блада, капитана Гранта или Одиссея… оставшиеся в прошлом, до неузнаваемости изменившиеся, для нас они почти столь же нереальны, как вымышленные миры, но читая о них, мы поневоле воспринимаем их как данность, и какими бы непривычными ни были имена и правила игры, нам приходится принимать это — и пытаться понять.
Вся эра мировой фантастики, с времён Азимова, Саймака и Желязны и до наших дней, полным-полна книг, где действие переносится в миры, которые значительно дальше от нашей истории (впрочем, иные классики с нею тоже не церемонились) — однако структура этих книг принципиально ничем не отличается от тех же «Мушкетёров». Герои живут в привычной обстановке, и у них нет причин вдаваться в объяснения того, что для них очевидно — хотя вовсе не очевидно для нас. И читатель вынужден вести себя, как типичный иностранец: присматриваться, собирать информацию, учить «язык» нового мира, и понемногу этот мир ему откроется. Если, конечно, у него есть желание что-то открывать.
Разумеется, существует немало вариаций; эти две формы могут смешиваться, переплетаться, дополняться новыми элементами; фантастика — штука многообразная. И нельзя сказать, что какая-то подача лучше или правильнее другой; конечно, нет. В конце концов, это сродни любви к детективам: если загадки вас не манят, то книги в стиле «погружение» попросту не для вас.
А теперь, после плавного разгона, обратимся к конкретной истории — точнее, первой главе истории. Которая буквально с первых строк безошибочно опознаётся как классический пример «глубокого погружения» — нас с ходу закидывают не просто неведомо куда, но словно бы в эпицентр некого действа, отчего у читателя возникает смутное ощущение, что либо он смотрит кино с середины, либо перепутал квартиру, дом, город и страну, ведь на этой вечеринке всё давно уже несётся полным ходом, а читатель хлопает глазами у стеночки.
А что же и куда несётся?
С ходу оказавшись в диалоге и потоке событий, мы видим довольно мало, а увиденное не спешит укладываться в цельную картину. Группа подростков, один из которых герой-рассказчик, стремится попасть в некую Цитадель, где они, кажется, имеют право находиться, однако ворота заперты, а пустить их некому. Появляется группа людей — как выясняется, добровольцев, пришедших «охранять своих умерших». Поскольку они отпирают те самые ворота, становится ясно, что сквозь них можно попасть не только к Цитадели, но и на кладбище. Благодаря дерзости и смекалке подростки проникают в ворота вместе с добровольцами. Что кажется делом рискованным, поскольку те недружелюбны и вооружены. А мальчишки желают скрыть, кто они такие и куда им надо попасть, из чего можно сделать вывод, что правда добровольцам совсем бы не понравилась.
Но кто они такие? Герой-рассказчик представляется как «ученик гильдии палачей», одного из компании зовёт другом, а второго — «наш капитан». Значит, с большой вероятностью вся компания подростков — ученики гильдии палачей. И мы по-прежнему понятия не имеем, отчего они толкутся у ворот, а не входят внутрь так же по-хозяйски, как добровольцы, и отчего не говорят добровольцам, кто они, а врут о подмастерьях лекаря, и что это за Цитадель, и как она связана с кладбищем, а самое интересное на данном этапе — на кой чёрт кому-то потребовались покойники, а точнее, требуются регулярно, раз уж собрался вооружённый отряд, чтобы этих покойников охранять.
К этому моменту мы знаем о мире совсем немного. Общая атмосфера наводит на мысли, что времена ближе к средневековью, чем к современности. Пики, могилы нищих, подмастерья и залатанная рубаха… И тут мы сталкиваемся с фразой, точнее, мыслью героя, для средневековья не вполне ожидаемой: «управляют нами искусственные категории, в которые мы помещаем предметы, по существу недифференцированные, еще более неосязаемые, чем изобретенные для них слова. Вот этот самый принцип я в ту ночь понял интуитивно».
По-моему, именно эта фраза окончательно выбивает из ощущения «мы примерно понимаем, где мы и когда». Едва начиная худо-бедно привыкать к обстановке, читатель теряется. Потому что это, определённо, не только терминология наших дней, но и размышления отнюдь не подростка, а взрослого человека. И хотя автор уже не раз сообщил, что описываемые события — не «здесь и сейчас» героя, а его прошлое, — но в этот момент мы по-настоящему осознаём этот разрыв во времени между юным Северьяном и взрослым (скорее, весьма немолодым) человеком, который рассказывает эту историю.
И здесь мне кажется необходимым повнимательнее присмотреться к Северьяну. К обеим его ипостасям — старший и мальчик.
Правда, о старшем мы не знаем почти ничего вплоть до конца главы, но и там слова «мой трон» можно расценить как веху в жизни героя, а не текущее положение вещей; да и троны бывают разные. Куда более конкретная деталь — особая память героя. «Я не забываю ничего. В этом — моя природа, радость моя и проклятие». А помимо этого, пока у нас есть только осколок его размышлений — философия, мировоззрение, религия? — и собственно факт написания им документа, который мы и читаем. Дневник? Скорее, автобиография. Но написана она для самого себя, или как художественное произведение для развлечения читателей, или с целью нравоучительной (если автор занимает некий трон, то это возможно) — мы пока не знаем. А ведь это важно: если герой излагает события под влиянием лишь своего внутреннего «я», то возможно, он будет более честен, чем если это пишется с какой-то особой целью (вспомним многочисленные «правдивые рассказы о жизни Ленина»).
Но ведь автор мог запросто избежать этой неопределённости, не вводя в события пласт размышлений Северьяна-старшего в такой именно форме. Казалось бы — отчего нет? Мы пока знаем о герое столь мало, что его мысли о «вещном мире» или значении символов можно и отложить на тот момент, когда персона героя для нас прояснится?
Однако автор решил сказать это здесь, в первой главе, разрушая образ подростка замечанием немолодого мыслителя. И делает так не единожды, выбирая нарочито современные слова — для чего? Мне представляется верным самый простой ответ: именно для того, чтобы разрушить. Тем самым поселяя в читателе сомнение — а тот подросток, он настоящий? Или то, что мы можем счесть его суждениями и чувствами, на самом деле некая подмена, интерпретация героя-взрослого? Непроизвольная (все мы в сорок и шестьдесят лет иначе трактуем себя-школьников, чем в былые пятнадцать) — или намеренное искажение с целью, которой мы опять же не знаем?
На этом месте уже становится ясно, что это особый подвид романа — «роман-обман», шкатулка с секретом. Когда автор так откровенно играет с читателем, исподволь побуждая его во всём сомневаться, начиная с искренности героя-рассказчика, — дальше надо двигаться очень осторожно. Мы и потом рискуем то и дело сталкиваться с разрушением сложившейся картины, с чем-то причудливым и на первый взгляд — полным противоречий… как сама персона рассказчика, взрослого и юного одновременно.
Вообще-то автор провоцирует читателя с первых строк, конечно. Форма «глубокого погружения» изначально несёт в себе провокацию, риск отпугнуть читателя сразу же — и чем страннее мир, тем риск больше. Подобная подача рассчитана на читателя-чиффу — любопытного настолько, что именно эти нестыковки, противоречия, наслоения загадок вызовут такой интерес, что читатель не бросит книгу на первой же главе, а ринется дальше, в дебри… или в глубину, где водится всякое. Возможно, с зубами.
Но вернёмся к тексту. И теперь уже оставим в покое пожилого человека и посмотрим на мальчика.
«… я, ученик гильдии палачей Северьян, едва не утонул».
Когда берёшь книгу и читаешь, то не останавливаешься на каждом слове, чтобы обдумать, и даже читаешь-то не слова в буквальном смысле; трудно описать, как это происходит. Многие вещи словно «впитываются», а потом уже укладываются в цельную картину. А что-то теряется, и ты подбираешь это потом… И сейчас я не уклоняюсь от текста, а пытаюсь показать, как воспринял всю эту фразу вначале. Да вообще никак. То есть, конечно, я понял, что героя зовут Северьян и он ученик палача. И радостно полетел дальше. Но когда мне пришлось включить «режим аналитика», фраза показалась крайне интересной и значимой.
Да, информативность, само собой: автор сразу представляет нам героя и задаёт тон всему, с ним связанному, поскольку палач — это… красноречиво. Но посмотрим чуть глубже. В каких случаях человек может сказать — точнее, написать — о себе такую словесную конструкцию: «я, имярек, сделал то-то и то»?
В голову неизбежно приходит «Мы, Александр, милостью Божьей...» — обращение коронованной персоны. И вообще-то это подходит, с учётом ссылки на трон героя. Даже если это не манифест, а автобиография, он может назваться так, как привык за годы царствования.
Но это — «версия героя-старшего», предполагающая, что здесь он, как и кое-где дальше, «влезает» в повествование юного себя. А ведь нам всё-таки хотят показать внутренний мир не старика, а юноши — упоминание особой памяти рассчитано как раз на то, чтобы убедить нас: да, юный Северьян именно так думал, чувствовал, ощущал. И тогда фраза «я, ученик гильдии палачей...» к трону отношения не имеет — зато напрямую относится к характеру героя.
То, как мы интонируем описываемое событие, как расставляем акценты — всё это зависит от нашей натуры и обнажает её. Кто-то скажет: «Сегодня это со мной произошло!» — делая акцент на малой вероятности события, которая всё-таки реализовалась. Кто-то скажет: «Сегодня произошло это!» — акцент непосредственно на событие, которое занимает всё внимание говорящего. А кто-то скажет: «Сегодня это произошло со мной» — и это совсем иной акцент: человека занимает не событие как таковое и не его причудливость в принципе, а то, что в центре оказался он. И всё это указывает на совершенно разных людей. К последнему типу, в числе прочих, относятся люди, живущие в плотном коконе своей самости. Это не значит, что они дураки или эгоисты; но они существуют в окружении некоего барьера, отделяющего их от мироздания, которое интересует их постольку, поскольку касается непосредственно их. А всё то, что их напрямую не коснулось, в их ментальном пространстве словно бы окутано лёгким туманом. Пресловутая самодостаточность — одно из свойств таких натур. Они могут быть довольно тонко чувствующими людьми — но казаться холодными и расчётливыми; могут производить впечатление «не от мира сего», а иной раз — попросту «ментально глухими», не способными на сопереживание, на эмпатию. И это близко к истине… Но мы же не о психологии вообще, так вернемся к конкретному Северьяну.
Который предстаёт перед нами, глядя на «пряди тянувшегося с реки тумана», и туманом же затянуто кладбище… быть может, это не несёт глубокого смысла или написано неосознанно, но с учётом вышесказанного — рисуется вполне гармоничная картина: туман сопровождает героя с первых строк и до конца главы, и сам он окружён ментальным «туманом», незримо витающим между ним и прочим миром. Вы скажете, я это выдумал и копаю слишком глубоко? Но туман, наполняющий эту главу, выписан автором и абсолютно реален — а что о натуре героя?
Мировосприятие юного Северьяна и правда может навести на мысль, что пожилой рассказчик существенно «корректирует» себя-молодого, тщательно фильтруя эмоции: конечно, мы не знаем точно, сколько ему лет, пятнадцать или семнадцать (вряд ли больше, он ведь ещё ученик), но нам привычны куда более темпераментные подростки. А он, если исходить из его реакций, является на протяжении всей главы скорее отрешённым наблюдателем, чем действующим лицом. С первых строк мы видим, что Северьян предпочитает помалкивать: говорят все, кроме него (не считая одной реплики, но и та — в ответ). Ребята попали в непростую ситуацию, и мы это понимаем из диалога и последующих событий; но если бы не их слова и поведение, то его отношение ничем бы не выдало, что тут есть проблема — Северьян не чувствует страха, тревоги, волнения. Он просто рассказывает, что происходит. Даже его упоминание о недавнем происшествии в реке не наполнено возбуждением, шоком, запоздалым испугом — ведь он едва не погиб. Но кажется, его восхищение сметливостью товарища куда сильнее, чем все негативные эмоции, связанные с рекой и заминкой у ворот (хотя заминка может обернуться наказанием, судя по реплике «Ведь за мастером Гурло пошлют» — тут слышится явная угроза).
Но хотя первое впечатление от героя — «холодный наблюдатель», мы можем увидеть, что это впечатление не совсем верно. Он чувствует очень много — от ощущения опасности вначале до разнообразия запахов, от испуга до потери дыхания, когда налетает на грабителя могил, до восхищения Водалусом. Северьян и впрямь воспринимает мир отстранённо, «сквозь туман», — его интеллект работает, чувства тоже, и даже очень остро; а вот эмоциональный фон скорее подходит не участнику событий, а тому, кто следит за ними издалека или (учитывая, насколько странны эти события) видит сон. Но может, в каком-то смысле юноша и «спит» пока — не пробуждённый до конца, не успевший в жизни испытать по-настоящему сильное потрясение? Похоже, таким потрясением становится для него Водалус. Наблюдая за его сражением, Северьян ощутимо оживает, причем во всех смыслах: эмоционально, физически, нравственно… возможно, даже как мужчина — то, как он описывает Теа, говорит о небезразличии, хотя это «отражённый свет» — по его словам, симпатия к ней вызвана поведением Водалуса, которое восхищает его. Достаточно сильно, чтобы из своего отстранённого созерцания он активно перешёл к действиям, без раздумий принимая риск, а затем подытоживает эту встречу словами «впервые почувствовал себя взрослым».
На этом этапе мы знаем о мире побольше, и картина уже вырисовывается. В мире ощутимо витают отголоски Римской империи — в тексте тут и там мелькают слова, создающие отсылки к Риму и Древней Греции. Возможно, это альтернативная Земля, где великая цивилизация римлян не скатилась в небытие, а продолжала своё развитие. Но хотя технологически этот мир в чём-то даже опередил нас (вспомним флаер), то социально они на более раннем этапе. Это мир тирании — гильдия палачей уже говорит о многом, не считая церемониального конкубината и упоминания автократии, которую герой ненавидит и которая явно правит железной рукой. Кем являются водаларии, пока мы не можем сказать наверняка — революционерами или мистическим культом; возможно, и то, и другое одновременно. Это нам только предстоит узнать. Среди лидеров этого движения находятся представители экзультантов (очевидно, высшего сословия) — сам Водалус принадлежит к ним, — а их идеи уже нашли повсеместное распространение: «самый воздух был насыщен ими». Эти идеи, пока нам неведомые, начинает разделять и Северьян. Хотя мы пока не можем даже предполагать, как идеи явно революционного толка связаны с разграблением кладбищ, что, собственно, и наводит на мысли, что эти доктрины могут быть не гражданского, а религиозного порядка.
Глава оставляет куда больше вопросов, чем ответов. И дальше всё зависит от того, достаточно ли этих вопросов, чтобы зацепить читателя и побудить к поиску этих ответов, а тут уж каждый решает для себя. Достаточно ли интересен герой, или мир, или сама эта атмосфера таинственности, смешение мистики и технологий, варварства и прогресса… или глубина — сама по себе вещь отчасти мистичная, поскольку объяснить, отчего в какой-то истории ощущается глубина, совершенно невозможно. Но отчасти я это сделал здесь, во всяком случае, попытался, показав, как намёки и фрагменты, стоит приглядеться, сплетаются в гармоничную и цельную картину… даже на том этапе, когда этот паззл только начинает собираться.
Если говорить о недостатках, то отмечу только фразу «Женщина, точно голубка, заслышавшая клич арктотера, выхватила блестящий пистолет из руки толстяка» — напрашивается мысль, что здесь потерялась часть логического построения или попросту выпало слово: женщина встрепенулась, словно голубка, или нечто подобное. Но поскольку текст переводной, а в процессе набора текста бывает всякое, то я склонен списать это на огрехи технические, а не авторский просчёт.