Размеренное, нарочито спокойное описание местности, где происходят события рассказа, поначалу может настроить читателя на ожидание повествования о доблестных героях, о подвигах, совершаемых на войне, но… это рассказ не о подвигах и не о героях, и тут изначально не задан позитивный выход ни для кого – ни для почти случайно попавшего на блокпост новичка волонтера Соловьева, ни для старшего («десантник, демобилизованный полгода назад по ранению, но не выдержавший и месяца мирной жизни»), ни для самого рассказчика, так как все персонажи, попавшие в это место («между Сциллой-степью и Харибдой-морем — одинаково яркими, равнодушными и беспощадными») изначально обречены на как минимум ментальную смерть.
Мортальная символика проходит сквозь весь рассказ. Это и описание действий солдат: «мы, словно кроты, выползали наружу и снова принимались за своё дело», и то, что они ничего не знали о планах начальства, не имели особых целей, кроме охраны дороги и проверки машин в основном на предмет отлавливания контрабанды. Это и очень яркий образ пота, а не крови в венах: " Волосы слиплись от пота, в горле горело, и казалось, что пот течёт даже по венам вместо крови". Это и постоянный акцент на усыпляющей, нагоняющей лень и безразличие жаре, которую можно сравнить с жарой, царящей в аду.
И все это закольцовано миражом спасительного счастья морской прохлады: " море […], дразнившее издали свежестью, солёным запахом и мнимым облегчением…", " Море с ленцой отвечало мне уютным плеском и дразнило свежестью, солёным запахом и мнимым облегчением".
Слова о «мнимом облегчении», указывающие на обманчивость миражей счастья, выхода и, возможно, даже победы не зря повторяются в начале и конце рассказа. Все события, происходящие как на маленьком блокпосту, так и вообще на той войне (вывод позволяет сделать безразличие и бесцельность пребывания там бойцов и отношение к ним начальства) – и есть тот самый последний танец Мэри Джейн. Танец мертвых, танец обреченных, танец марионеток, танец с украденным. Начальство явно крадет, присваивая конфискат; у «старшего» украдена нормальная жизнь и здоровая психика, и потому он крадет (отнимает) жизнь у Соловьева; Соловьев, в свою очередь, пытался украсть-откусить кусочек радости (и надежду на свободу), поплавав в море, о котором так мечтал. Но мираж «мнимого облегчения» оказался просто еще одним мортальным знаком (вода – символ смерти).
Однако танец обреченных – проблема не только каждого из персонажей рассказа, она глобальна. У людей украдены жизни ради чего-то мифического. Мы не видим в рассказе образа внешнего врага, всерьез угрожающего защитникам блокпоста или мирному населению. Периодические перестрелки едва ли разгоняют общее состояние усталости и сонливости людей, а истинными врагами, угрожающими им, названы «Сцилла-степь» и «Харибда-море».
Согласно БСЭ – «Скилла и Харибда, в древнегреческой мифологии два чудовища, обитавшие по обеим сторонам узкого морского пролива между Италией и Сицилией и губившие проплывавших мореплавателей. С., обладавшая шестью головами, хватала с проплывавших кораблей гребцов, а Х., всасывавшая в себя воду на огромном расстоянии, поглощала вместе с ней корабль. Отсюда выражение «находиться между С. и Х.» — подвергаться опасности с обеих сторон». Но мы не видим угрозы от людей ни с моря, ни из степи. Фактически, опасной зоной является только зажатое между степью и морем шоссе, на котором, несмотря на обстрелы, бойцы с блокпоста перехватывают машины с контрабандой, что очень интересно кореллируется с процитированным выше толкованием мифа о Сцилле и Харибде. И возникает вопрос, — так кто же тут в роли чудовищ?
Итак, на блокпосту, как и по всей линии фронта, царят свои законы свое мировоззрение. Тут люди постепенно начинают мыслить и воспринимать иначе, чем в мирной жизни. Чужеродность попавшего к бойцам новичка Соловьева подчеркивается тем, как они его воспринимают. Если до того в рассказе фигурируют такие элементы описаний, как запахи, звуки, тактильные ощущения, то новый человек воспринимается абстрагированно, без попыток (желания) его понять, узнать ближе, — без эмпатии. Это подчеркивается тем, что даже рассказчик делает акцент именно на восприятии его внешнего вида, костюма – как будто речь идет о манекене: «стали рассматривать новенького, присланного на смену нашему товарищу.
В своей ладной форме он выглядел ряженым, производя нелепо-мирное впечатление. Пока я мысленно пытался подобрать подходящую ему одежду […]».
И далее мы видим, как несколько раз на Соловьева смотрят, наблюдают за ним, — т.е., воспринимают человека как объект (и даже как мишень): " Соловья чуть ли не на руках носили, и так нарочито, что это раздражало даже таких флегматиков, как я. […] выглядел он и смешно, и трогательно"; "— Вот сейчас он — очень хорошая мишень, — равнодушно проговорил старший. — Для тех, кто за нами наблюдает.
— Но ведь за нами не наблюдают, — возразил я".
Последняя реплика в цитате раскрывает интересный момент: пока два бойца наблюдают за своим же, можно сказать, боевым побратимом, ассоциируя его с мишенью (заметим, рассказчик только возразил, что за ними не наблюдают), они одни на этом отрезке пространства и времени. Здесь и сейчас над ними не властно даже изредка появляющееся начальство: " От нашего начальства толку никакого, они там — ты здесь, а я разрешаю". Высказывания «старшего» уже напоминают «комплекс Бога», этакого местного и всевластного вершителя судеб, подкрепляясь фразой, брошенной им после убийства Соловья: «А у нас три минуты — это как жизнь».
И тут есть момент, который мог бы стать переломным, если бы не изначально заданная обреченность всей этой «зоны» и попавших в нее людей:
«Я снова посмотрел на старшего, внутренне холодея. Затем холод начал сменяться яростью — холодной, застилающей глаза, сводящей с ума. Мне захотелось ударить его, но рука не поднималась.
— Я рапорт на тебя подам, — прошипел я. — Когда вернёмся…
Старший хмыкнул и ничего не ответил.
В воздухе раздался свист снаряда — начинался обстрел…»
Убивающая все человеческое жара на какой-то миг сменилась холодом и яростью, но автор дает нам возможность додумывать самостоятельно, — стала бы ярость рассказчика спасительной, переломила бы что-то в ходе событий, или же просто окончательно свела бы его с ума. Скорее всего, возможный исход оставался бы в рамках заданной парадигмы танца мертвецов, так как войны уже давно не «очищают общество», как утверждал Ницше, а скорее служат хорошей подкормкой для «матушек Кураж» всех рангов, начиная от мелкого военного начальства, способного только «приморосить» на свежий конфискат и не заботившегося о судьбе подчиненных.
Финал рассказа подводит читателя к пониманию полной шизоидности происходящего, где человек погибает не от пули врага, а от выстрела того, кто за него по идее должен отвечать. Уже в найденном рассказчиком стихотворении убитого Соловья звучит упоминание о безумии: «Спотыкается море о берег, Как измученный конь боевой, Что стремился в безумном набеге Покорить гордый берег собой», вызывая у рассказчика воспоминания о шизофреническом клипе и осознание обреченности: "— Последний танец Мэри Джейн, значит, — не удержавшись, проговорил я тихо, опустив руки между колен и глядя на море. — Мертвец танцует с… мертвецом, выходит…"
Рассказ эллипсичен. Начиная и заканчивая словами об мнимом облегчении, которое сулит море, автор ставит читателя перед дуальностью Сциллы и Харибды – земли, переставшей быть для людей опорой символом жизни, рода, дома, плодородия, и морем – изначальным царством хаоса и всепоглощающей смерти.
Возможно, для нового рождения всех мертвецов должно смыть море, а вместе с ними и все творимое зло? И только тогда остановится этот танец мертвецов…
КРИТИКА НА КОНКУРС
Война, где убивают души
Размеренное, нарочито спокойное описание местности, где происходят события рассказа, поначалу может настроить читателя на ожидание повествования о доблестных героях, о подвигах, совершаемых на войне, но… это рассказ не о подвигах и не о героях, и тут изначально не задан позитивный выход ни для кого – ни для почти случайно попавшего на блокпост новичка волонтера Соловьева, ни для старшего («десантник, демобилизованный полгода назад по ранению, но не выдержавший и месяца мирной жизни»), ни для самого рассказчика, так как все персонажи, попавшие в это место («между Сциллой-степью и Харибдой-морем — одинаково яркими, равнодушными и беспощадными») изначально обречены на как минимум ментальную смерть.
Мортальная символика проходит сквозь весь рассказ. Это и описание действий солдат: «мы, словно кроты, выползали наружу и снова принимались за своё дело», и то, что они ничего не знали о планах начальства, не имели особых целей, кроме охраны дороги и проверки машин в основном на предмет отлавливания контрабанды. Это и очень яркий образ пота, а не крови в венах: " Волосы слиплись от пота, в горле горело, и казалось, что пот течёт даже по венам вместо крови". Это и постоянный акцент на усыпляющей, нагоняющей лень и безразличие жаре, которую можно сравнить с жарой, царящей в аду.
И все это закольцовано миражом спасительного счастья морской прохлады: " море […], дразнившее издали свежестью, солёным запахом и мнимым облегчением…", " Море с ленцой отвечало мне уютным плеском и дразнило свежестью, солёным запахом и мнимым облегчением".
Слова о «мнимом облегчении», указывающие на обманчивость миражей счастья, выхода и, возможно, даже победы не зря повторяются в начале и конце рассказа. Все события, происходящие как на маленьком блокпосту, так и вообще на той войне (вывод позволяет сделать безразличие и бесцельность пребывания там бойцов и отношение к ним начальства) – и есть тот самый последний танец Мэри Джейн. Танец мертвых, танец обреченных, танец марионеток, танец с украденным. Начальство явно крадет, присваивая конфискат; у «старшего» украдена нормальная жизнь и здоровая психика, и потому он крадет (отнимает) жизнь у Соловьева; Соловьев, в свою очередь, пытался украсть-откусить кусочек радости (и надежду на свободу), поплавав в море, о котором так мечтал. Но мираж «мнимого облегчения» оказался просто еще одним мортальным знаком (вода – символ смерти).
Однако танец обреченных – проблема не только каждого из персонажей рассказа, она глобальна. У людей украдены жизни ради чего-то мифического. Мы не видим в рассказе образа внешнего врага, всерьез угрожающего защитникам блокпоста или мирному населению. Периодические перестрелки едва ли разгоняют общее состояние усталости и сонливости людей, а истинными врагами, угрожающими им, названы «Сцилла-степь» и «Харибда-море».
Согласно БСЭ – «Скилла и Харибда, в древнегреческой мифологии два чудовища, обитавшие по обеим сторонам узкого морского пролива между Италией и Сицилией и губившие проплывавших мореплавателей. С., обладавшая шестью головами, хватала с проплывавших кораблей гребцов, а Х., всасывавшая в себя воду на огромном расстоянии, поглощала вместе с ней корабль. Отсюда выражение «находиться между С. и Х.» — подвергаться опасности с обеих сторон». Но мы не видим угрозы от людей ни с моря, ни из степи. Фактически, опасной зоной является только зажатое между степью и морем шоссе, на котором, несмотря на обстрелы, бойцы с блокпоста перехватывают машины с контрабандой, что очень интересно кореллируется с процитированным выше толкованием мифа о Сцилле и Харибде. И возникает вопрос, — так кто же тут в роли чудовищ?
Итак, на блокпосту, как и по всей линии фронта, царят свои законы свое мировоззрение. Тут люди постепенно начинают мыслить и воспринимать иначе, чем в мирной жизни. Чужеродность попавшего к бойцам новичка Соловьева подчеркивается тем, как они его воспринимают. Если до того в рассказе фигурируют такие элементы описаний, как запахи, звуки, тактильные ощущения, то новый человек воспринимается абстрагированно, без попыток (желания) его понять, узнать ближе, — без эмпатии. Это подчеркивается тем, что даже рассказчик делает акцент именно на восприятии его внешнего вида, костюма – как будто речь идет о манекене: «стали рассматривать новенького, присланного на смену нашему товарищу.
В своей ладной форме он выглядел ряженым, производя нелепо-мирное впечатление. Пока я мысленно пытался подобрать подходящую ему одежду […]».
И далее мы видим, как несколько раз на Соловьева смотрят, наблюдают за ним, — т.е., воспринимают человека как объект (и даже как мишень): " Соловья чуть ли не на руках носили, и так нарочито, что это раздражало даже таких флегматиков, как я. […] выглядел он и смешно, и трогательно"; "— Вот сейчас он — очень хорошая мишень, — равнодушно проговорил старший. — Для тех, кто за нами наблюдает.
— Но ведь за нами не наблюдают, — возразил я".
Последняя реплика в цитате раскрывает интересный момент: пока два бойца наблюдают за своим же, можно сказать, боевым побратимом, ассоциируя его с мишенью (заметим, рассказчик только возразил, что за ними не наблюдают), они одни на этом отрезке пространства и времени. Здесь и сейчас над ними не властно даже изредка появляющееся начальство: " От нашего начальства толку никакого, они там — ты здесь, а я разрешаю". Высказывания «старшего» уже напоминают «комплекс Бога», этакого местного и всевластного вершителя судеб, подкрепляясь фразой, брошенной им после убийства Соловья: «А у нас три минуты — это как жизнь».
И тут есть момент, который мог бы стать переломным, если бы не изначально заданная обреченность всей этой «зоны» и попавших в нее людей:
«Я снова посмотрел на старшего, внутренне холодея. Затем холод начал сменяться яростью — холодной, застилающей глаза, сводящей с ума. Мне захотелось ударить его, но рука не поднималась.
— Я рапорт на тебя подам, — прошипел я. — Когда вернёмся…
Старший хмыкнул и ничего не ответил.
В воздухе раздался свист снаряда — начинался обстрел…»
Убивающая все человеческое жара на какой-то миг сменилась холодом и яростью, но автор дает нам возможность додумывать самостоятельно, — стала бы ярость рассказчика спасительной, переломила бы что-то в ходе событий, или же просто окончательно свела бы его с ума. Скорее всего, возможный исход оставался бы в рамках заданной парадигмы танца мертвецов, так как войны уже давно не «очищают общество», как утверждал Ницше, а скорее служат хорошей подкормкой для «матушек Кураж» всех рангов, начиная от мелкого военного начальства, способного только «приморосить» на свежий конфискат и не заботившегося о судьбе подчиненных.
Финал рассказа подводит читателя к пониманию полной шизоидности происходящего, где человек погибает не от пули врага, а от выстрела того, кто за него по идее должен отвечать. Уже в найденном рассказчиком стихотворении убитого Соловья звучит упоминание о безумии: «Спотыкается море о берег, Как измученный конь боевой, Что стремился в безумном набеге Покорить гордый берег собой», вызывая у рассказчика воспоминания о шизофреническом клипе и осознание обреченности: "— Последний танец Мэри Джейн, значит, — не удержавшись, проговорил я тихо, опустив руки между колен и глядя на море. — Мертвец танцует с… мертвецом, выходит…"
Рассказ эллипсичен. Начиная и заканчивая словами об мнимом облегчении, которое сулит море, автор ставит читателя перед дуальностью Сциллы и Харибды – земли, переставшей быть для людей опорой символом жизни, рода, дома, плодородия, и морем – изначальным царством хаоса и всепоглощающей смерти.
Возможно, для нового рождения всех мертвецов должно смыть море, а вместе с ними и все творимое зло? И только тогда остановится этот танец мертвецов…