Беды любят носить форму. Одни словно стесняются этой привязанности, пряча её за дорогими часами или ботинками. Другие гордятся формой, как клеймом цеха. Шьют на заказ, носят с шиком и выпячивают символы власти. Первые восстанавливают справедливость без особых проволочек, выписывая самую лёгкую форму потери – денежную. Вторые неторопливо накладывают епитимью волокиты – откупаться приходится и временем, и усилиями. Они мнят справедливостью себя, а наказанием – свою наживу. Мотают нервы, пьют соки, тянут жилы, выжирают душу без остатка. А когда остаётся одна пустая оболочка – панибратски хлопают её по плечу: «Давай, друг! И не попадайся больше», – а ты смотришь им в спину и не можешь даже ненавидеть. Они хороши в своей работе, эти «вторые» – после них ты не хочешь ни большего, ни меньшего. Теперь ты боишься чего-нибудь хотеть.

– Привет, хозяюшка!

С этой фразой на пороге и возникли беды. Пятеро. Четыре молчаливые вышколенные тени и офицер, в щегольской капитанской форме, с сияющими созвездиями на новеньких, шитых золотом погонах.

– Окажи любезность, напои гостей чайком. Устали с дороги, а ей ещё конца-края не видать.

Хельга кивнула. Она смахнула неразменную монету в ящик под прилавком, подальше от чужих внимательных глаз. Потом прошла к столам и развела вероятности. Ту, в которой Вольф будет вести беседу с Изабеллой, спрятала поглубже в зал. А ту, в которой расположились беды, вытащила к самой двери. Меняльная лавка одна, столы в ней одинаковые, а реальности за ними – разные. Люди в них друг друга не видят, не слышат и о соседстве даже не догадываются.

На стол с бедами накрыла – не поскупилась. Принесла вяленый окорок, к нему – грибов маринованных, огурцов квашеных и молодого отварного картофеля с маслом и укропом. Прямо из печи пирогов домашних с семгой и с капустой. Ко всему – запотевший графин водки, а, подумав, и второй.

Офицер окинул снедь затуманенным от предвкушения взглядом, вытер о платок руки и потянулся за хлебом. Хельга прикрыла глаза, только чтобы не спугнуть надежду. Вдруг обойдётся? Ведь может быть, что на самом деле мимо шли, устали. Завернули в ближайшую лавку, передохнуть, выпить да закусить бесплатно. Посидят, кассу отполовинят и пойдут себе с богом.

– С нами сядь, – приказал офицер. – Дело есть.

Стало ясно, что не обойдётся. О ком пойдёт речь – тоже поняла. И капитан догадался, что поняла. Поэтому с хитрецой продолжил:

– Мы одного человека ищем. Люди говорят, сюда заходил. Не видала?

– Что он натворил? – спросила Хельга, не поднимая глаз.

Офицер расценил это как признание, и сообщил доверительно:

– Такой удивительный пройдоха, ты не поверишь – не помер, – в тоне послышалась симпатия, даже одобрение. И повторил сам себе:

– Его убили, а он не помер. Я тоже так хочу.

Хельга расслышала и не сдержалась:

– Понятно. Бравые воины впятером за секретом пришли. Начальство-то знает, или тихоходом?

– Мы. Восстанавливаем. Справедливость. – Капитан подпустил в голос металла. – Советую сотрудничать. Во избежание…

Хельга подумала, что очень хочет домой. Даже несмотря на то, что дома у неё нет. В любое место, где можно спрятаться. Вполне подошла бы испещренная шрамами спина, между двух лопаток – куда можно упереться лбом и затаиться. Она сказала:

– Давай я его выкуплю. Задорого.

Офицер заржал:

– Вот ушлый тип, не устаю ему удивляться. Ещё вчера за его дырявую шкуру никто и ломаного гроша не давал, а сегодня сама хозяйка меняльной лавки готова торговаться.

Отсмеявшись, поморщился:

– Он тебе жениться обещал, что ли? Так соврал, не женится. Безделушку какую подарил?

– Поменял, – не стала отрицать Хельга.

– Ну, поменял. Не торговался, на первую предложенную цену согласился, верно? Он же знал, что мы следом идём. Да я сам на его месте с три короба наобещал бы.

– Ничего он не обещал.

– Тогда тем более. Не будь дурой.

Хельга не отвечала. Она видела, как совсем рядом – руку протяни – за столом сидит Вольф, ест, прихлебывает густой эль, отирает рукой пену, улыбается Белке, задумчиво почёсывает подбородок.

Словно услышав её, он обернулся. Вдруг встал, подошёл и погладил по щеке. Ладонь была сухой и тёплой. Удивившись этому порыву, Хельга не сразу поняла, что беды тоже видят Вольфа. Спросила невпопад:

– Ты как сюда попал?

– С недавних пор могу находить дорогу туда, где меня ждёт моя женщина.

И, оглядев компанию, приказал:

– Уступи место. За свою шкуру торговаться буду сам, – и уже обращаясь к офицеру: – Сделка?

Капитан кивнул:

– Можно. Мне нужно всё, что ты умеешь и знаешь. Взамен я, может быть, оставлю тебе жизнь. Согласен?

Вольф задумался. Где-то далеко чудовищный зверь разорял логово волчицы, вытаскивая окровавленной пастью на свет последнего волчонка из помёта. Тот барахтался на самом краю спасительной норы, швыряя лапками в ненасытную глотку всё, что попадалось, в отчаянной надежде отвлечь, выторговать у судьбы мгновение для спасительного рывка внутрь.

– Я не согласна. Я не буду в этом участвовать.

– Не имеешь права пойти против Сути, – едва не мурлыкал довольный капитан, но в тоне слышалась ленивая угроза.

Хельга вспылила:

– Суть меня обязывает цену назвать, а не живого человека ради умений разделывать.

– Что же ты, милая? – подал голос Вольф. – Клялась и в горе, и в радости… А как до дела дошло – так с глаз долой? Мне в твоих аккуратных руках лучше будет, чем у этих костоломов. Ты-то зря не покалечишь.

Хельга не огрызнулась. Помолчала, смиряясь, и произнесла бесцветным голосом:

– Меняю одну вероятность выжить на все твои ценности. Те, которые сегодня перечислял. Справедливая цена?

Вольф кивнул. Капитан поелозил, оглянулся на безмолвных спутников и тоже кивнул.

Усадив Вольфа на низкую лавку, Хельга раздела его по пояс, стараясь не касаться тёплого тела. Нашла на плече конец шрама и потянула за него, как за нитку. Шрам оторвался. Хельга поянула сильней. Сначала нитка шла легко, но вскоре начала путаться – пришлось останавливаться, сматывать оторванное в клубок, а в сложных местах резать на части и снова сплетать. Вольф молчал, но Хельга знала, что ему очень больно. Ближе к пояснице шрамы стали глубже, теперь нитка отрывалась от тела медленно, вместе с кусками кожи и каплями крови на ней. Хельга старалась быть аккуратнее, но получалось только медленнее.

Вольф не выдержал и рявкнул:

– Резче давай, чего возишься?!

Хельга закусила губу и дёрнула. Не вышло. Ещё раз, и ещё. Резче!

Сетка шрамов оторвалась вся, вместе с кожей, оставив ровный красный прямоугольник. На прямоугольнике проступила кровь. Редкие капли ползли вниз, сливались в струйки и густо плюхались на пол.

Хельга отмерла. Метнулась к прилавку, вытащила пластырь и ножницы, стала разрезать и наклеивать, пытаясь залепить дыры, пока не заржал капитан. Тогда до Хельги дошло, какая она дура. Дело не в ссадинах и не в крови, в которой уже измазалась по локоть. Беда в том, что нет больше той спины. Она огрузла, словно убрали каркас, без которого мышцы расплылись. Пропала ловкость, сменившись тупой вялостью. Волк перестал казаться голодным и поджарым. Стал не воином, а рыхлым пушечным мясом.

Ольга смотала шрамы в клубок и бросила на стол. Назвала:

– Старые шрамы, ноют к непогоде.

Офицер довольно кивнул, бросив:

– Продолжай.

Ольга проговорила:

– Проклятия матерей, немного.

Она провела рукой по склонённой голове и вырвала несколько седых волос. Едва они легли на стол рядом со шрамами – Вольф снова изменился. В этот раз Хельге удалось заметить, как. Сначала пропала кривая ухмылка, и даже след от неё – складка у губ. Улетучилась привычка ждать удар в спину, настороженность, а вместе с ними испарился взгляд – внимательный и усталый. Не стало уважения к слабым – его не бывает без понимания, на что способна женщина, прикрывающая собой дитя. А вместе с ним растаяло и почитание женского тела.

Вольф поднял голову, увидал Хельгу и глумливо заржал. Радостно и похабно, как дурак на площади, теребящий срам на потеху людям.

Хельга всхлипнула от страха, но продолжила:

– Последнее: взгляд убитого.

Вольф дёрнулся. Замотал головой, влево, вправо. С равными промежутками, как будто его били. Открыл рот и захрипел, копируя чужой голос:

«Помни этот взгляд, волчий выкормыш. Никогда не смей забывать. Где б ты ни был – в хлеву, под столом или на бабе – пусть он приходит к тебе, часто и не вовремя. И молись своим поганым богам, чтобы так оставалось всю жизнь. Потому что пока ты помнишь тех, у кого отнял жизнь, пока понимаешь, какая ты мразь – ты остаёшься человеком».

Волчара подавился словами, закашлялся и срыгнул. По столешнице покатился человеческий глаз. Проводив его взглядом, Волк запрокинул голову и завыл. Протяжно и глухо, с животной тоской – так, что побледнели даже тени за офицерской спиной. Волчара неуклюже повалился вперёд, на колени. За мгновение до того, как рухнуть на пол – перенёс вес тела и рванулся к капитану, целясь в горло. Но один из теней всё же успел выхватить нож и коротко, без замаха ткнул лезвием в пасть. Волк взвизгнул и отступил. Закружил по лавке, мотая головой и путаясь в лапах. Рядом по-бабьи закричал капитан: «Уберите! Уберите животное!» Скрипнула входная дверь – и Волка с головы до ног окатили будоражаще-знакомые запахи. Он напрягся как пружина – и рванул туда, где пахло сырой чащей, добычей и безбрежной свободой.

Время в меняльной лавке бежит по своим, причудливым законам. То мечется, как бешеный пес, тасуя друзей, врагов, близких и случайных, любимых и ненавистных – как карты в колоде ловкого шулера. Ты вглядываешься в них, стараешься запомнить, но черты стираются, сливаются в маску, которая тоже ускользает из памяти, смытая потоком бессмысленных повседневных дел. А иногда время замедляется, растягивая секунды до вечности. Кажется, что ты уже давно умер и жаришься в адском пекле. Ты орёшь, корчишься в безумии, ползаешь на коленях за чертями и, плача, просишь добавить жара в костре. Но даже в аду за это время от тебя устают и отпускают на поруки. Ты возвращаешься домой, стоишь на пороге, прощенный, расправив обожженные плечи – и понимаешь, что ничего этого не было. Что едва ли прошло пять минут с той секунды, когда за Волком захлопнулась дверь.

В лавке было очень тихо. Капитан-Беда молча сидел за столом. Он таращился на сложенное перед ним добро, боясь шелохнуться.

Его вышколенные и уже бесполезные тени исчезли. Хельга прибрала со стола ненужную снедь – Беда этого даже не заметил. Немного помедлила, колеблясь, но решилась. Подошла к офицеру и попросила:

– Отдай ты это мне, – сказала она тихо и, не дождавшись ответа, повторила ещё раз: – Отдай. Ты же боишься.

Капитан посмотрел на Хельгу как-то пришиблено, и в этом взгляде она прочла и налипшее на зубах желание всем что-то доказать, и паническую боязнь вдруг оказаться небезупречным в своей безупречной форме.

И Беда понял, что она поняла.

– Боюсь. А кто бы не боялся? Кто, вообще, такое на себя добровольно наденет? И ради чего? Ради радости оказаться со вспоротым брюхом на неделю позже срока?!

– Верно говоришь, не нужны тебе волчьи умения. Не твоё это. Не хочешь так отдать – сменяй. Я хорошую цену назову.

– Не сможешь, – покачал головой капитан.

– Смогу. Сменяю тебе волчье добро на возможность не быть бедой. Ты ж всегда хотел попробовать, как это – идти против Сути.

Офицер заржал:

– Нахальная ты девка. Не боишься мне такое предлагать?

– Меняла всегда справедливую цену называет. Можешь отказаться, но смотри, не пожалей потом.

Отсмеявшись, Беда порозовел, приободрился:

– Ну, со своими-то я договорюсь… А ты как это устроишь?

– Лавку тебе отдам. Был бедой, станешь менялой.

– Я не смогу менялой. Я торговаться не умею. За три дня променяюсь в пух и прах, и что? Одна дорога останется – опять в беды податься.

– Менялой быть несложно, нужно только понять суть. Меняла может только справедливую цену называть. Нельзя накручивать, нельзя скидывать, нельзя торговаться. Нельзя брать и давать сдачу. Запомнил?

Беда неуверенно кивнул. Хельга продолжала:

– Я к лавке волшебный рубль добавлю. Неразменный. Им сколько хочешь рассчитывайся, всегда к тебе вернётся, только сдачу не бери. Сможешь удержать в кармане монету – будешь хорошим менялой. Не сможешь – не перепрыгнешь свою суть, так и останешься бедой. Ну, что согласен?

Капитан подумал, пожевал губами – и согласился, неожиданно и радостно, словно в холодную воду нырнул.

Хельга тоже улыбнулась. Быстро, словно спеша избавиться от обузы, положила на стол ключи от лавки. Огляделась по сторонам, поправила картины у двери, свела вероятности. Вытащила из-под прилавка кожаный мешок и бережно уложила в него всё волчье добро: клубок старых шрамов, седые волосы, человечий глаз. Мешок накрепко завязала и закинула за спину.

Невесть откуда взялась Изабелла. Она поискала глазами Вольфа, не нашла, обернулась к офицеру и спросила:

– Сговорились уже? А я? Про меня не забыл? Уговор дороже денег! Я свою часть выполнила, про пришлого тебе рассказала. Теперь давай, плати обещанное!

Капитан замялся, повернулся к Хельге и сказал:

– Хозяйка, забыл я совсем. Надо ещё Изабелле долг простить. Тогда цена точно справедливой станет.

– Долг? – переспросила Хельга. – Хорошо. Я и долг прощу, а на сдачу тебе нашу с Белкой дружбу отсыплю. Согласен?

Капиатн заулыбался:

– С Изабеллой? Согласен, она видная. От такой только дурак откажется.

Хельга кивнула.

— По рукам.

Теперь на её совести оставалась только одна незаконченная сделка. Обмен, цену которому она и сама пока не знала.

Бывшая меняла вышла за порог, поправила рюкзак и принюхалась. Отовсюду одинаково пахло прелой листвой, дождями и неприкаянностью. Хельга повертела головой, выбирая куда пойти. Ничего не решив, достала из кармана монету и щелчком подбросила вверх. Монета несколько раз перевернулась, блеснула на солнце и упала на ладонь, вверх аптекарскими весами.