«Салфетки — 20». 2-ой тур.
 

«Салфетки — 20». 2-ой тур.

8 апреля 2012, 00:24 /
+16

 

Поздравляем победителя: Меллори Елена!!!

 

_____________________________________________________________________________________  

 

Итоги 20-го тура мини-конкурса «САЛФЕТКИ».

 

№ 1. Фиал 1 + 3 + 2 + 1 + 1 = 8

№ 2. Белка Елена 2 + 2 + 1 + 2 = 7

№ 3. Шани 1 + 1 + 3 + 3 + 1 + 1 + 3 + 3 + 3 + 1 + 1 + 2 + 1 + 1 + 2 + 2 + 3 = 32

№ 4. Wooster B. 2 + 1 + 1 + 1 + 1 + 1 + 2 + 2 + 3 + 3 + 1 = 18

№ 5. Меллори Елена 3 + 3 + 2 + 3 + 3 + 3 + 2 + 2 + 3 + 2 + 3 + 2 + 3 + 3 = 37

№ 6. Воскресенская Ксения 2 + 2 + 2 + 2 + 2 + 1 + 3 + 3 + 1 + 3 + 2 + 1 = 24

 

Авторы внеконкурсных работ:

*** — Leshik Birich

Шалотт нашего времени — Бука Нист

Вкус поцелуя — Melody

Несколько слов об отваге — Воскресенская Ксения

 

Задание конкурса «Салфетки — 20»:

 

Отвага прекрасна,

Отвага красива,

Но нас она убивает.

 

№ 1.

 

***

 

— Последняя стрела, зачарованная на убийство Дракона, — я сжимал горячее алое древко двумя руками, глядя в синие глаза моего лучшего друга.

Он кивнул и взялся за середину стрелы:

— Она не пропадет даром.

— Последний Дракон должен жить, — я покачал головой, в сотый раз повторяя давнишний спор.

Боги, пусть он увидит в моих глазах истину! Пусть отбросит мысли об истреблении величайшего чуда небес!

Тонкие губы побелели, превратились в линию, но он промолчал.

 

Неистовый шквал взорвал тугую волну, заливая палубу по-змеиному шипящей водой. Я ухватился за леер, лихорадочно ища глазами отчаянного безумца. Он стоял у самой кормы и спокойно натягивал тетиву. Следующая же волна смоет его в море! Усилием воли я заставил разжаться затекшие пальцы и бросился к нему.

В этот момент из водного плена вырвался Дракон. Чешуя расправленных крыльев ослепительно блестела на солнце. Пары взмахов было достаточно, чтобы погнать наш кораблик против ветра. Но тут Дракон увидел смерть в руках жалкого человечка. И мой друг замер в плену завораживающего взгляда немигающих глаз. Тонкой искристой струйкой устремилась к чудовищу жизнь, радость и сила.

— Не-е-ет! — против воли вырвался крик из моей гортани.

Но прежде чем пелена страха закрыла разум, я понял, что нужно делать. В два прыжка я очутился перед величайшим чудом и спиной загородил самого дорогого на свете человека.

— Предлагаю обмен! — звонко выкрикнул я. — Его жизнь взамен на мою!

И как только голос не дрогнул? Но я знал, что все делаю правильно.

«У него — стрела!» — разлилась в голове невероятная боль.

— Стрелой можно убить лишь раз! Заставь его отпустить тетиву, а потом забери мою жизнь!

И откуда только приходили мысли и подбирались слова?

Легкий ветерок сомнения. Сердце замерло. Только не оборачиваться. Только не видеть бездонных глаз цвета моря. Последним моим воспоминанием станет иной взгляд.

Я резко выдохнул и поднял глаза. Жизнь и душа устремились в объятия великого существа.

За спиной скрипнула спущенная тетива.

«Прости. Ты поймешь».

 

№ 2.

 

Это была славная битва

 

Сквозь серые пряди тумана слабо вырисовывались контуры двух кораблей, плавно приближающихся навстречу друг другу. Тихие всплески воды и скрипы мачт разбавляли тишину хмурого утра.

— Это же «Змей» Хогира Бороды! — дикий вопль разбил рассветную дрёму спящих на кораблях людей.

От неожиданного крика на суднах поднялась суматоха. Хирдманы «Змеи» и «Бобра», мечась по палубам, натягивали шлемы, хватая на ходу секиры и щиты.

— Кого я вижу?! Аскольд, сын трусливой свиньи! Неужто, наконец, выполз из загона за добычей? — туман раскрыл невысокую, коренастую фигуру кричащего с круглой большой головой, увенчанной прядями полуседых волос на плечах и длиной бородой.

— Ты сегодня будешь моей добычей, Хогир Борода, тролиное отродье! Я давно хотел иметь такого страшного раба! – закричал в ответ рыжий здоровяк с блестящим рогатым шлемом на голове. И со всей силы метнут копьё в сторону «Змея», которое с глухим стуком вонзилось в скалящуюся морду «Змея».

Свистнули огромные железные крючья и с хрустом впились в борта: два судна вцепились друг в друга зубами и стали одним полем битвы.

Эта была славная битва двух неожиданно встретившихся врагов. Кровь лилась рекой. Волны слизывали с бортов красные потеки и уносили в глубины вод убитых воинов. Звон оружия вперемешку с животными рыками, рождал кровавую музыку, ласкающую слух кровожадного одноглазого бога, Одина…

Скальды потом ещё долго воспевали эту битву, слагая висы о геройстве двух конунгов Аскольда Смелого и Хогира Бороды. Они пели о Валхалле и Валькириях, подносящих чаши отважным вождям и хирдманам, павшим в том бою, о вечном пире в небесных чертогах Одина…

Но сейчас, на месте битвы пировала стая воронов, восхваляя своего вороньего бога за неожиданную удачу…

 

№ 3.

 

Капли точат камень.

В тишине пещеры их перестук подобен шелесту шагов. Одна за другой, просачиваясь сквозь паутинные трещинки в толще известняка; мрак скроет узоры разломов. Столетия мимо, капли терпеливы. Нескоро первые камешки упадут со свода.

 

Ветер гуляет в верхушках деревьев. Я чищу картошку, Лилька бренчит карабинами, застегивая снарягу, и болтает о пустяках. Дэн щелкает пьезой ацетиленки, в сотый раз перетряхивает банку с карбидом. Щелчок, еще – получилось! Он надевает каску, огонек пляшет на форсунке, почти неразличимый в блеске полуденного солнца.

Михалыч курит «Приму», присев на корточки у костра.

— А он мне и говорит: ну вы и наглая, девица! – Лилька смеется. – И зачет поставил! Прикиньте, да?

В ложбине, под языком нестаявшего снега, звенит невидимый ручей. Я роюсь в пакете с крупами, отыскивая соль.

— Топу делаем? – с деланным безразличием спрашивает Дэн. Он смешной, пыжится от гордости, сыпя сленговыми словечками: вот и топосъемка стала топой. Строит из себя бывалого, а ведь впервые идет в новую часть, копать перспективный ход – вдруг за ним продолжение пещерной системы?

…Сквозь входной колодец, по скользкой от глины тропке мимо пропасти, затем узкий меандр над озером – его преодолевают враскорячку, спиной и ногами упираясь в каменные стены. Гроты в кальцитовом кружеве, пар от дыхания и тьма всюду, куда не достанет луч налобного фонаря. Хрупкий непредставимый мир, неизведанный и опасный, где чувствуешь себя кем-то сродни открывателям новых материков. Или тем, кто однажды оставит Землю, чтобы лететь к звездам.

Ведь человек – это, блин, звучит гордо.

Михалыч бросает окурок в костер.

— Готовы? Айдате. Бывай, доча.

Они уходят гуськом, Дэн замыкает шествие, его оранжевый комбинезон ярким пятном долго маячит среди ольшаника.

К контрольному сроку они не вернутся.

И вообще не вернутся. Обвал.

Лилькино тело искореженным извлекут на поверхность, Дэн и Михалыч навсегда останутся под обрушившимися глыбами – что ж, хорошая могила. У входа в пещеру мы прибьем табличку с их именами.

Моему сыну восемь. Летом я впервые возьму его под землю.

 

№ 4.

 

Зачарованно он следил за нею, словно плывущей глубоко-глубоко в толще вод, за плавными ее жестами и неслышным шевелением губ. Разделявший их барьер вневременья представлял картину искаженной, замедленной, стирая краски до едва различимых оттенков бледного тумана. Но он знал: пока для него проходит миг – там, в ее мире стремительного роста и умирания свершаются сотни волнующих, диких, жестоких событий. Он не видит их: его зрению доступно так мало. Но прежде это его не задевало. Судя по лоскутам слухов, о большей части тамошних дел лучше и вовсе не знать.

Но он был уже пленен ею – необратимо. Каждый охотник однажды становится жертвой.

Его предостерегали. С обрыва всегда тянет шагнуть. Когда живешь за счет чужих попыток пробить все мыслимые и немыслимые стены и безрассудных прыжков в пропасти, в итоге это делается заразным. Особенно для столь хороших охотников.

В конце концов, она – всего лишь одна из тех, что дают им пищу. Почва, с которой с начала дней они собирают урожаи. Засевая души стремленьем к высшему Свету, к самоотречению и героизму — и после питаясь остротой чувств, пламенем эмоций… взращенной в этих душах свободой.

Какая ирония: без ветра свободы они погибли бы, но как создать этот ветер в самих себе, им неведомо.

Равно как и сохранить его в людях после того, как выпита самая малость. Отчего столь легкое, бережное прикосновение убивает в них ветер, и они сами, по доброй воле, отрекаются от своей свободы?

Однако немногие, кому охотники посмели открыться… но о них лишь поется в легендах. Души, что не сковали сами себя, а обрели новый свет. Сияющие… Но это сказки, домыслы, не более. Ведь те охотники никому уже ничего не рассказывали.

Но красота… она опьяняла. Красота ее порхающих рук, струящихся прядей волос. Песен ее сердца.

Он мягко улыбнулся. Отвага, странное свойство этих странных существ, – пища опасная. От нее можно заболеть, если выпить слишком много. Заболеть смертельно. Но что за прок в больном охотнике?

Девушка уронила книгу. Прямо перед нею в сумраке вечернего парка обозначилось слабое свечение — золотое, белое, всецветное одновременно. Поющее, хотя на самом деле она не слышала ни звука. Весь мир будто обезлюдел и выцвел, а на нее смотрел… смотрело… Она успела увидеть лишь неистово-белые крылья и ошеломительной красоты глаза. И всё прекратилось. Лишь слух еще ловил — вдали, едва различимо — замирающую, нежную, окутывающую ее небывалым покоем и теплом мелодию.

«Ангел?!» — она вскочила, задыхаясь, и в смятении понеслась по дорожке парка – к видневшейся из-за деревьев свежеотстроенной часовне. Сердце восторженно билось. Ангел! Святое Видение! Она – святая?!

Она отбросит глупые сомнения и примет… как это, постриг? Уйдет в монастырь! Посвятит себя только Господу и молитвам!

Книга, забытая, лежала в траве.

Последнее, что осознал он в безумном рывке-полете-растворении в ядовитом воздухе ее мира, была ясная радость устремленных прямо ему в лицо ее изумленно расширенных облачно-серых глаз.

 

№ 5.

 

— Вы готовы?

— Не знаю.

— Ответ не принят. Дайте правильный ответ.

— Да, не знаю я, чертова железяка. Жить хочется, а умирать не хочется. Устраивает?

— Ответ не принят. Два неправильных ответа – предупреждение, три – штраф.

— А четыре?

— У вас нет доступа к данной информации. Вы готовы?

— Готов, куда я денусь.

— Вы отважный человек! Вашу смелость уважают!..

— Бла, бла, бла. Железяка, какой ты нудный. Последнее желание выполнять будешь?

— Только в рамках разрешенного Временным Положением о смерти и утвержденного Советом.

— Не задался что-то у меня сегодняшний день с самого утра: зубная паста закончилась, а теперь еще ты…

— Зубная паста. Разрешение получено.

— Эй, эй. Какая паста? Я еще ничего не успел заказать.

— Отмена. Режим ожидания. Время ожидания 30 секунд.

— Так… Что бы такое придумать? Ну, не женщину так точно, не до постели сейчас мне. Еды? А толку, все равно даже перевариться не успеет. Может…

— Озвучьте ваше желание.

— Жить.

— Не входит в перечень разрешенного.

— Тогда дайте мне хоть шанс на то, чтобы выжить.

— Принимается ваша первая просьба. Зубная паста будет выдана в течение 3 минут.

— Ну, хоть со свежим дыханием умру, вот спасибо!

— Арена откроется через 10 минут. Трансляция начнется через 15 минут. Бой начнется через 20 минут. Ожидаемое время боя – 5 минут. За каждую дополнительную минуту вам начисляется бонус – повторение исполнения последнего желания. В защите отказано, в оружии отказано, в помиловании отказано. Спасибо за ваше добровольное сотрудничество. Вы отважный человек! Вашу смелость уважают!..

 

№ 6.

 

Слушай меня, сынок. Завтра ты выходишь на свободу. Я уже немолод и, похоже, кости мои сгниют на тюремном кладбище. А ты достоин красивой жизни, и я тебе ее дарю. Возьми ключ, это ключ от банковской ячейки, в которой есть все – пальмы на лазурном берегу, красивые девочки, рулетка в казино, виллы в Майами… Взамен я прошу тебя об услуге – передать привет одному человеку.

Я немного рассказывал тебе о Максе. Максимус, как звал я его с первой встречи, хотя это вовсе не его имя. «Максимус» — было написано на раме новенького Круизера, на котором незнакомый мальчишка уверенно рассекал по нашему скверу. Я, конечно, предложил ему гонки до победной черты… Гонки, которые кончились моим позорным падением в лужу. Соседские мальчишки довольно улюлюкали, непонятно, чему радуясь больше – моему испачканному перепуганному лицу или погнутому восьмеркой колесу моего верного Вага. Сейчас-то я понимаю их злорадство: обладателям велосипедов отчаянно завидовали и причисляли к рангу зазнавшихся толстосумов. Не знаю, от чего мне тогда больше хотелось разрыдаться – от боли в застрявшей между спиц ноге или от ощущения своей унизительной беспомощности. Скорее, от второго, что Макс и определил безошибочно своим потрясающим чутьем. Он просто протянул мне руку, и с этого началась наша дружба.

Вдвоем мы были силой. Удача и везение не оставляли нас и когда мы уходили от полицейских облав, и когда беспощадно разбирались с конкурентами… Только иногда мне казалось, что гонка, начавшаяся на городском сквере, так и не закончилась – ведь мы так и не выяснили, кто первым достиг победной черты. Так и шли по жизни ноздря в ноздрю, оба дерзкие и сильные, до тех по, пока… Макс не решил исход гонки за нас двоих. Тогда, назначая по телефону встречу, на которую вместо него пришли копы, он в последний раз назвал меня именем, известным только нам двоим…

А теперь я попрошу тебя передать ему привет. Привет должен быть большим – не меньше сорок пятого калибра… И еще: когда будешь передавать привет, назовешь то самое имя, которое он дал мне при первой нашей встрече. Передашь ему привет от Вага

_______________________________________________________________________________________

 

А также внеконкурсные работы, авторы которых тоже очень желают услышать отзывы о своих произведениях:

 

***

Я к тишине почти уже привык…

Я похоронен в спешке в поле диком,

Я б с радостью сейчас зашелся криком –

Как жаль, что мертвецам не ведом крик…

 

О, Родина! Мой ангел, мой палач…

Я, словно пешка, был разыгран в битве,

Теперь и ты глуха к моей молитве…

Как жаль, что мертвецам не ведом плач!

 

Я защищал родные мне места,

Но не допущен к райскому чертогу…

Мне не воззвать отсюда даже к Богу –

Как жаль, что надо мною нет креста!

 

Любимая!.. Так вышло все у нас…

И я не верил, что в той битве сгину…

Прости, тебя навеки я покинул,

Мне никогда твоих не видеть глаз!

 

Пусть только ветер слышит этот плач,

И пусть к могиле ходят только звери…

Я и теперь тебе остался верен,

О Родина, мой ангел, мой палач!..

 

Шалотт нашего времени

Она не помнила свой дом: всё, что вспоминалось ей – золотистые нити светлых волос, отзвуки аромата шалфея и отблески огня в очаге. Она не знала ласки солнечных лучей, звонкого пения ручья и мягких объятий ночной прохлады: всё, что видела она в жизни – эта башня, витражное окно, которое нельзя было открыть, верная прялка, ткацкий станок и зеркало.

Она не знала, кто заключил её в эту башню, и не знала, кто приносит еду, питьё и чистую воду, что находила она на столе каждое утро; не знала, кто стирает пыль с книжных корешков, каждый день зажигает факелы и оставляет поленья подле очага. Так ли это важно? Важно лишь то, что она знала: она никогда не выйдет отсюда. А если выйдет – её ждёт смерть.

Иногда, держа в тонких пальцах княжеский венец, она думала о причинах, заточивших её сюда. Элейн, леди Шалотта – так её звали, она знала. Но почему она здесь, в одинокой башне на одиноком острове у речной излучины? Быть может, родители её прогневали старцев Волшебной Страны. Быть может, и вовсе заключили с ними сделку: в тяжёлых фолиантах читала она песни о том, как старцы завлекают людей в сети смертоносного колдовства, и отдать им одного из своих детей в обмен на собственную жизнь – не столь дорогая цена.

Как бы там ни было, она жила здесь и знала, что здесь умрёт. Из башни не было выхода, кроме запертого окна, витражи которого невозможно было разбить; тюремщика, которого можно было бы подкупить, она не знала. Размеренной чередой текли её дни. Расчёсывать локоны, которых никогда не касалось лезвие ножа; сидеть у очага, листая сухими пальцами книжные страницы; разбивать тишину пением под переборы струн арфы – в этом заключались её нехитрые обязанности.

«Где-то идёт дождь, — шептал ей сквозняк, невесть каким образом пробирающийся сквозь каменную кладку, — где-то падают звёзды, где-то встаёт и садится солнце…»

Но она только смеялась и чесала частым гребнем каштановые локоны, прежде чем заплести их в косу.

А большую часть своей жизни она проводила за прялкой или ткацким станком, и неизменную компанию ей составляло зеркало. Выше её роста, чище алмаза, зеркало было её единственным другом. Все годы, что провела она в одиночестве, зеркало служило спасительной ниточкой, связывающей её с внешним миром. Оно не уподоблялось маленьким зеркальцам, отражавшим её лицо – стоило только попросить, и оно отражало жизнь за стенами башни. В кристальной поверхности открывалась ей одинокая башня на острове у излучины реки; луга, леса и горы; деревушки, города и замки; крестьяне, рыцари и знатные лорды – страна, в которой она родилась и которой никогда не видела. С неслышимыми песнями косцы брели по полям; с неслышимым смехом девушки рвали ветки боярышника, цветка волшебниц, отпугивающего эльфов и фей; под неслышимую музыку танцевали в замковых залах высокие лорды и благородные леди. Видела она и другое – златовласого короля и его королеву, прекраснейшую из женщин, с кудрями цвета осенней листвы, облитой закатным солнцем; печального старца в замке с серебряными башнями и лодку среди бушующего моря, в которой надрывалась неслышным плачем сотня младенцев; кровавые битвы и смерть двенадцати мятежников, павших от руки короля…

Но чаще другого зеркало показывало высокого юношу с чёрными кудрями, с тонким и печальным лицом, с глазами, светящимися нежной зеленью – как озёрная гладь под солнечными лучами, как первая трава по весне. Белыми с серебром были его одежды, и белым был его боевой конь; воплощённая отвага, ожившая добродетель. Сиятельный – так она звала его, пока как-то не увидела в зеркале шарф, повязанный на его руке, и пока солнечный луч не высветил на этом шарфе вышитое серебряной нитью имя: Ланселот.

Она смотрела в зеркало и вышивала вереском горы, и вышивала месяцем небо, и вышивала алой нитью сцены кровавых битв и чёрной – волосы юноши, что зеркало показывало чаще всего другого… или это ей так казалось? Раз в несколько дней она вешала на каменную стену готовый гобелен – но на следующее утро не находила его, и только куча шерсти поджидала её у прялки. Значит, снова за работу: смотреть в зеркало и переносить на ткань непостижимые картины.

«А где-то идёт жизнь, — говорил ей вольный ветер, под видом сквозняка прокравшийся в её тюрьму, — где-то люди наблюдают за приливами и отливами, где-то люди танцуют под ясными небесами, где-то люди видят, как сбываются их мечты…»

Но она только улыбалась, брала в руки веретено, заменявшее ей уток, и пропускала его сквозь пёстрые нити.

А каждую ночь она парила над землёй, над вытканными горами, под вышитым месяцем – и, проснувшись, думала о том, что всё это не так уж важно. Ветер, солнце и небо – это, должно быть, прекрасно, но она в своей жизни она хочет только одного: чтобы тот, кто прекраснее весны и пьянее лета, узнал о том, что она есть, и что она ждёт его. Того, кто может быть лишь дьявольским миражом, порождённым подарком старцев, кого, быть может, и нет на свете…

«А где-то влюблённые клянутся друг другу в верности, — пел ветер, — где-то рыцари служат прекрасным дамам, где-то дамы повязывают им на руки знаки любви…»

И она бросала веретено и закрывала лицо руками, и тёмные капли пятнали яркость гобелена – обречённого утром исчезнуть, как сотня других до него. Она знала, что год за годом всё будет так, что выхода нет, что она жила здесь и здесь умрёт…

…пока как-то раз, сев за прялку и обратив взгляд на зеркальную гладь, она не увидела излучину реки – и рыцаря в белых одеждах, глядящего на одинокую башню с одним-единственным витражным окном.

Капля из уколотого веретеном пальца окрасила прядущуюся нить алым. Она прильнула к зеркалу, коснувшись пальцами отражения чёрных кудрей, и бросилась к окну. Она билась в цветное стекло и выкрикивала его имя – пока рыцарь в зеркальной картине за её спиной не хлопнул коня по боку, понукая его идти. И тогда, охрипнув от крика, ослепнув от слёз, она сделала единственное, что казалось ей важным сделать: сорвала с головы своей тяжёлый княжеский венец и швырнула его в зеркало.

Сотни серебристых осколков разлетелись по комнате. Сотни разноцветных нитей недотканного гобелена расползлись, истлевая на глазах. Сотни витражных стёкол осыпались на пол, и ворвавшийся в комнату холодный ветер смеялся над сотнями дней, что провела она в заточении – в одном шаге от свободы.

Так просто?..

Чёрные кудри вдалеке вились на ветру. Она снова выкрикнула его имя, но голос изменил ей.

Она не должна покидать башню, билась в висках назойливая мысль. Не должна. Либо жизнь в башне, либо смерть вне её…

…но лучше с последним дыханием сказать ему то, что должно, чем провести ещё вечность в одиночестве.

Бежать! Преодолеть реку, — у берега как раз покачивается ладья, цепями звеня об пристань, — побежать за ним, и он увидит её, непременно увидит. Только высоко, слишком высоко…

В руке её блеснул нож, и каштановые кудри ворохом посыпались на пол. Обвязать крюк для факела, выбросить рассыпчатую ленту наружу – волосы протянулись почти до самой земли – встать на подоконник, и…

 

— Сколько можно дома сидеть! – подскочив, локтем задев фотографию на столе, она торопливо хлопнула крышкой ноутбука – одновременно с тем, как в комнату вошла разгневанная мама. – Пошла бы погуляла хоть, а то придёт из школы – и сразу в интернет! Отключу его скоро ко всем чертям, так и знай…

— Ну отключай, — мирно ответила Лена. – А я не в интернете, я в ворде сижу.

— Слышу я, как ты с вордом в три часа ночи хихикаешь! Как можно писать, когда ты света белого не видишь? У всех писателей знаешь какой жизненный опыт был?

— Мам, я занята немножко. Давай позже, ладно? Мне надо за час доклад по истории доделать…

Какое-то время её ещё сверлили укоризненным взглядом, но затем, пожав плечами, ушли. Выждав какое-то время, Лена открыла ноутбук. Ворд укоризненно мигнул курсором, аська не замедлила крякнуть вопросом, когда будет готов рассказ.

Она взяла в руки фотографию, упавшую на столешницу лицом вниз. Посмотрела, вздохнула из самых глубин своей шестнадцатилетней души, улыбнулась – и поставила фотографию на её законное место, и свет лампы бликами подсветил чёрные кудри и нежно-зелёные мальчишеские глаза. Когда-нибудь она разобьёт свои витражи и окликнет его по имени, и он узнает, что все эти годы тихая девочка с соседней парты училась, писала, жила и дышала ради него. Пока у неё есть ворд, в котором она может ткать гобелены сказок, и зеркальный экран монитора, заменяющий ей реальность, а потом… а что будет потом, не суть важно. Ведь вскоре после того, как разбитые стёкла устелили пол одинокой башни, взгляд Ланселота Озёрного привлекла ладья, скользившая по речным водам: в ладье неподвижно лежала девушка, чьё лицо было бледнее её белоснежных одежд – и Ланселот, застыв на берегу реки, вопросил небеса, что за злые силы погубили столь прекрасную леди…

И пусть Элейн, первая леди Шалотта, предпочла бледному миру зеркальных отражений ледяные объятия смерти – но ведь для историй других леди Шалотта может быть уготован счастливый конец?..

 

Вкус поцелуя

Машина виляла на узких улочках старого города. После наступления темноты репрезентабельный днем, приветливый для туристов городок превращался в огромный бордель. Танцевали в витринах полураздетые девушки, улыбались зазывающе ярко накрашенные проститутки, подмигивали приветливо огнями ночные клубы.

Еще вчера мне это нравилось. Сегодня я ненавидел живущий ночной, развратной жизнью исторический центр города.

– Прости, – в очередной раз сказал Макс.

Подтянутый, высокий, с собранными в строгий хвост черными волосами, он донимал парней своим совершенством, и был для большинства девчонок мечтой. Недосягаемой. Холодный, недоступный, всегда сдержанный. Для меня – кусок льда в красивой оболочке. Ни тебе выпить с ним как следует, ни повеселиться на вечеринке. Правильный до зубного скрежета, скука несусветная. Если у него и водились недостатки, то мне оно ведомо не было. А жаль. Люблю людей подкалывать.

Ауди объехала полукругом старинный, освещенный прожекторами костел и плавно скользнула в арку между плотно поставленными домами. Я почему-то не спешил выходить. Мне было тошно. Затянувшись сигаретой, я откинулся на спинку сидения, посмотрел в обитый чем-то мягким на вид потолок салона машины и в очередной раз ответил:

– Это не твоя вина.

– Это я вас всех пригласил на свою дачу…

– Это не из-за тебя моя девушка оказалась в постели с Игорем.

– Перепили ребята, не понимаешь?

– Не-е-ет… – медленно протянул я, – не понимаю.

Сигаретный дым противно горчил. Водка, плескавшаяся в бутылке, уже почти закончилась. И когда я успел все пол-литра выдуть? И почему я не чувствую себя пьяным? И почему она… в залитом солнечным свете лесу, на одеяле, с этим Игорьком… недотрога, нахрен! Со мной недотрога, а с этим… Папоротники… там были папоротники… и листики их, изрезанные, как мое сердце. В клочья. Сука!

– Если бы не эти грибы… – продолжал извиняться Макс.

О да… слегка выпили, пошли в лесок грибков поискать. Нашли. Ленку и Игорька. Вместе. А красива, стерва! Хороша! Да и Игорек ничего… накаченное, шикарное тело в капельках пота. Не зря, козел, в спортзале торчит… такое тело… о чем я думаю?

– И как ты тут живешь? – продолжал говорить Макс. – Слушай, у меня бабка померла недавно, квартирку оставила, маленькая, но уютная… тебе, холостяку, как раз будет. И до работы твоей рукой подать.

– Мне и Сашкой хорошо.

Я вновь приложился к горлышку бутылки и вдруг закашлялся, бесшумно засмеявшись.

– Ненавижу! Всех баб ненавижу!

– Ты, брат, мне машину водкой не прыскай, – серьезно ответил Макс, отбирая у меня бутылку. – Вонища будет, на черта оно мне?

Он вышел из машины, обошел ее и, открыв дверцу с моей стороны, буквально вытащил меня из новенькой ауди. Я все еще смеялся. И когда бутылка полетела в мусорный контейнер – смеялся. Ну и хрен с ней, с водкой, все равно не берет!

Брала, сука. Я не то, что идти, я стоять не мог.

– Эх, дитя ты малое, да неразумное, – сказал Макс, подставляя мне плечо.

Добирались до второго этажа мы с музыкой. Пару раз падали. Помню тяжелое дыхание Макса на шее, когда он помогал мне подняться, помню, его крепкие объятия, горький запах его одеколона и тихий мат на ухо. Как с лестницы не звезданулись, да ноги не переломали, я понятия не имею. Но добрались. Как я уж и не помню.

Помню, как Макс полез ко мне в карман за ключами. Помню, как щелкнул, открываясь звонок, и резанул по глазам свет в прихожей. Помню, как меня затащили в комнату… да не в ту. Макс слегка перепутал. И когда желтый свет залил спальню Сашки… я вдруг протрезвел. Мир застыл в молчании, и время, столь стремительное недавно, вдруг потекло медленно, с трудом, как весенний ручей, пробивавшийся сквозь толщи снега.

Сашка спал без одеяла. Голый. И не один, а с симпатичным, тоненьким… вне сомнения – парнем.

– Опаньки… Да ты, брат, сегодня везучий, – присвистнул за моей спиной Макс.

Сашка завозился на кровати. Его пассия открыла огромные, обрамленные пушистыми ресницами глазки, и посмотрела на нас. Ни страха. Ни стыда. Ничего. Просто ленивый, еще сонный интерес.

– Сорьки, ребята, мы никому ничего не скажем… – спохватился Макс, – счас уложу этого дебошира в кроватку, и мы все дружно забудем, что увидели этой ночью…

Забудешь тут, ага! Я не мог заснуть до самого рассвета. Ворочался на кровати и чувствовал, как по позвоночнику пробегает ледяная струйка страха. Столько времени я жил… с геем?

 

Когда проснулся, красивого паренька уже не было. На кухне развернулась бурная деятельность: Сашка возился у плиты, колдуя над яичницей с беконом.

– Ты гей? – ровно спросил я, усаживаясь за стол. Эмоций почему-то не было, ни отвращения, ни удивления, ничего. Даже самому удивительно.

– И что? Противно?

– Да нет… Не ожидал такого от друга детства…

И от себя не ожидал. Внутри проснулось знакомая, ни с чем несравнимая жажда. А я-то думал, что у меня прошло… оказалось, куда там!

Нет, что я придурок-экспериментатор, я знал с самого детства. Еще в пять лет мне захотелось проверить, правда ли, что в мороз язык прилипает к металлу, да так, что фиг отдерешь? И проверил! В десять порезал себе руку ножом, чтобы мне ее в больнице зашили: было интересно, в самом ли деле шрам выглядит так красиво? В пятнадцать симулировал аппендицит. Хотел убедиться, что врачи тоже люди и их тоже можно надуть. Благо, что до операционной меня все же не довезли… я слегка перепутал симптомы, переиграл…

Вот и теперь разгорелся в груди нестерпимый пожар… любопытства. Я хотел попробовать. О… как же я хотел попробовать!

– Бледный ты какой-то, – спохватился Сашка, нагибаясь надо мной. – Похмелье, друг?

Да нет, не похмелье. Скорее напротив – опьянение. Голова кружится, вокруг туман, в груди огонь азарта. Этот проклятое любопытство, что никогда меня до добра не доводило. Я вдруг страсть как захотел узнать… каков на вкус поцелуй мужчины? Неужто лучше женского?

А лицо Сашки так близко…

Я и сам не понял, что сделал и почему. Просто вдруг поддался вперед, прижался губами к губам лучшего друга… Нет, я не чувствовал страсти, скорее дикий, сжигающий душу интерес. Какого это?

Удар сбросил меня с табурета. Падая, я зацепился спиной о ручку шкафчика, поясницу пробило болью. Но сильнее боли было удивление. Никогда не видел Сашку таким – взъерошенным, с огнем бешенства в глазах.

– Ты что, сука? – шипел Сашка. – Думаешь, если я гей, то сплю, с кем попало?

В голове взорвался фейерверк. Прижав ладонь к носу, я ощутил, как между пальцами льется теплая жидкость. И засмеялся, с ноткой сумасшествия:

– Я для тебя – кто попало?

Дверной звонок разорвался трелью. Медленно поднявшись, пошатываясь, я прошел мимо опешившего Сашки и услышал тихий шепот:

– Ты как брат мне, ты что творишь?

– Сам не знаю, что творю, – ответил я.

Кровь крупными каплями разбивалась о стертый линолеум прихожей. Мне было плевать. Я шел навстречу неведомому гостю. Пусть даже в таком виде, но лучше, чем теперь оставаться с Сашкой наедине. Как я ему теперь в глаза смотреть буду?

В дверях стоял свеженький, выбритый Макс. Увидев меня, он криво усмехнулся:

– Слегка поссорились, ребята?

– Макс, ты там что-то говорил о квартире? – тихо поинтересовался я.

– Даже так? – прищурил глаза Макс. – Тогда иди одевайся, дружок, и приведи себя в порядок. Еще не хватало, чтобы ты мне в машине все кровью запачкал.

Когда я вернулся, умытый и одетый, Макс перестал с кем-то разговаривать по мобильнику. Сашка все так же сидел на табурете. Он все так же не шелохнулся, когда я выдохнул:

– Отдохни от меня, а позднее, когда все успокоимся, решим, что делать, – и мы с Максом направились к двери.

– Может, скажешь мне, что случилось? – спросил уже в машине Макс.

Я промолчал. Чего тут рассказывать? Что меня грубо э… отшили? Да еще по морде съездили? Да за дело?

Мне было стыдно. Но этот паршивый интерес внутри так и не угас. Сжирало внутренности глупое, алогичное любопытство. Не давал покоя вопрос… И все же… какой на вкус поцелуй мужчины?

– Думаю, что тебе надо выпить… – констатировал Макс.

О! Не надо, а просто необходимо! Может тогда из головы выветрится эта проклятая дурь?

– Тогда ко мне? – уловил согласие Макс. – Ок, сегодня переночуешь у меня, а завтра я тебе новую хату покажу.

Квартира Макса была на порядок лучше нашей. Но все же я предпочел бы вернуться в наш старый, неуютный дом с высокими потолками, толстыми стенами и удобствами на коридоре. Я хотел вернуться к Сашке, к своему лучшему другу… не любовнику. Бог мой, что я натворил-то? Что это было?

На этот раз опьянел я на удивление быстро. И даже не заметил, что Макс лишь подливал, а не пил почти. Просто в один прекрасный миг все вокруг подернулось дымкой, а с губ начали одно за другим срываться слова… неправильные слова. А потом Макс выпроводил меня спать на диван, а сам остался курить на кухне.

Когда я проснулся, казалось, ничего и не изменилось, только ночь за окном сменилась на день. На столе стояла незаконченная бутылка водки и два стакана. Пепельница, вчера пустая, была полна окурков, а в кухне стоял густой сигаретный дым.

Я потянулся за бутылкой.

– Нет, – задумчиво отрезал Макс. – Поговорим…

– Голова болит…

– Сейчас заболит еще больше. Хочу тебе что-то сказать, – Макс поднялся, встал рядом со мной, щелкнул зажигалкой. Интересно, сколько он этой ночью выкурил? Пачку? Две? Больше? – Я знал, что Игорь своего не упустит. Знал, что она тебе изменит.

Я вздрогнул.

– Я знал, что Сашка гей. Ты ведь помнишь, что это он нас познакомил? В с ним частенько в один и тот же клуб наведывались… так что сам понимаешь, интересы у нас общие, хотя пары и не получится.

Макс затянулся сигаретным дымом, и, не обращая внимания на мой ступор, продолжал:

– Я знал, что он будет не один… его… любимый… мой очень хороший знакомый. Очень хочет жить с Сашкой, да ты все под ногами путался. Лучший друг… тебя не хотят обидеть… Не хотят даже намекнуть, что ты, по сути, лишний. Вот и пришлось все это с Ленькой провернуть. Думали, что ты Сашки испугаешься, да сам в мою квартиру свалишь… О, не смотри на меня так! Это казалось лучшим вариантом для нас всех. Знали бы мы, что Сашка тебе по морде заедет, не оставили бы тебя там. Прости…

– Знаешь, куда засунь свое прощение? Ты что несешь-то?

– Ленька теперь твоего Сашку успокаивает, а я вот тебя…

– Иди лесом со своей заботой!

– Да нравился ты мне давно. Только с виду натурал ты долбанный, с такими шансов ноль. Вот я в себе все и душил… Думал, что зря все это… но после того, что ты вчера пьяный наговорил…

И что это я там наговорил? Медленно я отшагнул к столу. Макс за мной. И улыбается как-то странно, как кот, увидевший мышонка.

– Я от тебя не ожидал. Любопытно, говоришь? Отважный ты у нас…

Макс потушил сигарету и раньше, чем я успел очнуться, его губы требовательно прижались к моим. Раньше я целовал, теперь целовали меня. Раньше я хотел, теперь хотели меня. Раньше я держал в руках поводья… теперь я их отпустил. И, как ни странно, мне это понравилось.

Когда Макс оторвался от моих губ, мир, казалось, перевернулся. С одной стороны мне было этого мало… с другой… – слишком много.

– Ну?

– Что ну? – ошеломленно спросил я.

– Каков на вкус мужской поцелуй?

Я не ответил. Да и нуждался ли Макс в ответе? Он взял мою дрожащую ладонь, вложил в нее бумажку с адресом и связку ключей, а потом, заглянув мне глубоко в глаза, продолжил:

– Вот тебе ключи, дружок. Либо дуй на хату, и мы обо всем забудем. Раз в месяц переведешь мне на счет денюжку за съем, и моей рожи не увидишь, слово даю. Либо… Душ там. А после я удовлетворю твое любопытство. В той мере, в какой ты сам захочешь, обещаю… – Макс погладил меня по щеке. – Выбирай.

Я выбрал… я очень быстро выбрал.

 

Несколько слов об отваге

Отвага красива, отвага прекрасна отсутствием последующего стыда за собственное бездействие. Не прояви отвагу, отсидись, пережди – останешься жить, погибнут другие. Для меня понятие отвага теперь всегда будет связана с образом красивого большеглазого парня, майора Солнечникова. Первое потрясение – от известия, от самого факта, что вовсе не в ходе военной операции, а на плановых учениях погиб офицер, заслонивший собой гранату. Второе потрясение – при виде фотографии. Необыкновенные огромные глаза, лучащиеся, живые и выразительные. Любознательные, наивные, добрые. Теплые, ласковые, любящие. И еще удивление от фамилии – Солнечников. Полное совпадение с образом, говорящая фамилия. Открытый, солнечный, веселый – понимаю, что идеализировать героя проще всего, но не могу представить себе парня на фотографии злым, кричащим, скандалящим и даже пьяным представить не могу. Почему о таких светлых, достойных людях мы узнаем только в связи с их кончиной? Почему в новостях вместо каждодневной чернухи не показывать хотя бы иногда сюжеты о таких людях, в рубрике «Один день из жизни простого хорошего человека»? Почему мы должны быть посвящены в подробности жизни маньяков, террористов и им подобных нелюдей?

Мы привыкаем к чернушной окраске повседневности и к цинизму в отношениях. Немного из наблюдений. Бабушка приходит с внуком-выпускником в новую школу. Пока внук пишет заявление, бабушка активно производит опрос среди родителей – кому и сколько надо дать, чтобы мальчик закончил с хорошими отметками? «А что, сами учиться не будете?» — спрашивают её, и получают в ответ недоуменный взгляд – «я что, порядков не знаю?»

Ну, наверное, знает больше нашего, — ибо мы как-то сами учимся, и неплохо, — но оно верно: учителя тоже люди и кушать хотят, несмотря на зарплаты маленькие. Одна учительница как-то выдала в ответ на родительские замечания о грубостях «а я не обязан любить вашего ребенка». И понимаешь, что – да, прав, не обязан. Но как без любви-то? В безлюбовии ненависть заводится. Да и потом: любовь к сфере обязательной уж никак не относится, но глупо это объяснять педагогу. Вот и несет бабушка пятерочку, не полюбит – так хоть оценит отношение хорошее…

Девочку отвезли в больницу с приступом аппендицита, срочно резать хотели. Спасибо врачу молодому, засомневался – и правильно, не аппендицит это был, а киста яичника. Оперировали аккуратно, да еще и яичник оставили – молодая, рожать еще. Наутро благодарные родители денежку несут доктору: от чистого сердца, отблагодарить. Он денежку-то взял, а после маму вызывает и говорит «мало, добавить бы, я ж не один…» И добавили ведь, — хоть в семье трое детей и четвертый ожидался, самим деньги не помешали бы. Но врачи – они тоже люди, с маленькими зарплатами, мы же все понимаем. Да и про армию ту же всем известно: хорошее отношение к солдату, хорошее место службы тоже обмениваются на вполне определенные суммы. И вот мы уже не ждем от людей ни понимания, ни теплоты, ни любви. Всем тяжело выживать, все в своей гонке за благополучием, местом под солнцем, да просто порой за куском хлеба. Понимаешь, что неправильно это, но как-то уже привыкаешь, видя, что отношения «дашь-на дашь» становятся нормой; и вот уже сам кладешь бумажку в карман перед походом к врачу, заискивающе смотришь в рот чиновнику, замечая с удивлением, что твой тон в разговоре с ним становится просяще-елейным. Сердишься, переживаешь, но в глубине души все равно веришь, что это не беспросветно; что есть в стране честные, ответственные люди, душой болеющие за свое дело, просто тебе не повезло пересечься орбитами с ними, но все изменится! И в следующий раз чиновник посмотрит не в бумаги, а в твои глаза, поймет, что перед ним человек, пришедший к нему не просто пообщаться, а со своей болью, и просящий помощи. А человек – существо слабое, в любви и защите нуждающееся…

А вот Солнечников был на своем месте. Будь у меня сын – со спокойной душой отпустила бы служить в армию, зная, что он под командованием ответственного человека. Отвага – взять на себя принятие решения. Несколько секунд, многие растерялись бы, у большинства сработал бы инстинкт самосохранения на бегство из окопа. Он мог бы, он не заплывший жиром штабник. Одним движением перемахнул бы заграждение и остался бы жить. Не знаю, осудили бы его – есть ли такая статья? Наверное, есть, за оставление в опасности. Ну и ладно, дали бы – условно, скорее всего – но ведь жил бы. Женился – девушка-невеста у него, тоже со светлыми счастливыми глазами; была бы за ним, как за каменной стеной. Детей нарожали: он был бы замечательным отцом, солдаты его обожали, батей звали. Но потух бы солнечный взгляд и восторг удивленный ушел из глаз навсегда, потому что груз лежал на душе. Это бездушным живется легко – «а я не обязан, а мне за это не доплачивают»… Майор Солнце в последние свои секунды о зарплате и обязанностях не думал. Отважные люди – они такие, они веления сердца слушают, а не арифметические подсчеты производят. Вот и Данко недолго взвешивал за и против: просто откуда-то знал, что надо делать. Наверное, лучше Горького никто не скажет: «Безумство храбрых – вот мудрость жизни». Безумие с точки зрения здравого смысла броситься на гранату ради спасения чужой жизни. Мудрость – сохранить жизнь другому, если это в твоих силах, не рассчитывая на благодарность и вознаграждение.

Эх, доктор-доктор, хорошо считаете… Чистые, как озерной свежей водой наполненные, глаза замечательного мальчика с чудесной фамилией Солнечников… Хотела сегодня выругаться на что-то и почему-то вдруг – уж не знаю, каким сложным ассоциативным путем это произошло – глаза эти мне представились. И такими мелочно-обыденными мои обидки представились, что переключилась… и не осерчала.

Больно, что погиб замечательный человек, честный и совестливый. Отрадно, что мы узнали про него. Есть такие ребята, на которых положиться во всем можно, а, значит, не всё так безнадежно, как кажется иногда.

Вставка изображения


Для того, чтобы узнать как сделать фотосет-галлерею изображений перейдите по этой ссылке


Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
Если вы используете ВКонтакте, Facebook, Twitter, Google или Яндекс, то регистрация займет у вас несколько секунд, а никаких дополнительных логинов и паролей запоминать не потребуется.
 

Авторизация


Регистрация
Напомнить пароль