«Салфетки — 20». 2-ой тур.

Я к тишине почти уже привык…

Я похоронен в спешке в поле диком,

Я б с радостью сейчас зашелся криком –

Как жаль, что мертвецам не ведом крик…

О, Родина! Мой ангел, мой палач…

Я, словно пешка, был разыгран в битве,

Теперь и ты глуха к моей молитве…

Как жаль, что мертвецам не ведом плач!

Я защищал родные мне места,

Но не допущен к райскому чертогу…

Мне не воззвать отсюда даже к Богу –

Как жаль, что надо мною нет креста!

Любимая!.. Так вышло все у нас…

И я не верил, что в той битве сгину…

Прости, тебя навеки я покинул,

Мне никогда твоих не видеть глаз!

Пусть только ветер слышит этот плач,

И пусть к могиле ходят только звери…

Я и теперь тебе остался верен,

О Родина, мой ангел, мой палач!..

Она не помнила свой дом: всё, что вспоминалось ей – золотистые нити светлых волос, отзвуки аромата шалфея и отблески огня в очаге. Она не знала ласки солнечных лучей, звонкого пения ручья и мягких объятий ночной прохлады: всё, что видела она в жизни – эта башня, витражное окно, которое нельзя было открыть, верная прялка, ткацкий станок и зеркало.

Она не знала, кто заключил её в эту башню, и не знала, кто приносит еду, питьё и чистую воду, что находила она на столе каждое утро; не знала, кто стирает пыль с книжных корешков, каждый день зажигает факелы и оставляет поленья подле очага. Так ли это важно? Важно лишь то, что она знала: она никогда не выйдет отсюда. А если выйдет – её ждёт смерть.

Иногда, держа в тонких пальцах княжеский венец, она думала о причинах, заточивших её сюда. Элейн, леди Шалотта – так её звали, она знала. Но почему она здесь, в одинокой башне на одиноком острове у речной излучины? Быть может, родители её прогневали старцев Волшебной Страны. Быть может, и вовсе заключили с ними сделку: в тяжёлых фолиантах читала она песни о том, как старцы завлекают людей в сети смертоносного колдовства, и отдать им одного из своих детей в обмен на собственную жизнь – не столь дорогая цена.

Как бы там ни было, она жила здесь и знала, что здесь умрёт. Из башни не было выхода, кроме запертого окна, витражи которого невозможно было разбить; тюремщика, которого можно было бы подкупить, она не знала. Размеренной чередой текли её дни. Расчёсывать локоны, которых никогда не касалось лезвие ножа; сидеть у очага, листая сухими пальцами книжные страницы; разбивать тишину пением под переборы струн арфы – в этом заключались её нехитрые обязанности.

«Где-то идёт дождь, — шептал ей сквозняк, невесть каким образом пробирающийся сквозь каменную кладку, — где-то падают звёзды, где-то встаёт и садится солнце…»

Но она только смеялась и чесала частым гребнем каштановые локоны, прежде чем заплести их в косу.

А большую часть своей жизни она проводила за прялкой или ткацким станком, и неизменную компанию ей составляло зеркало. Выше её роста, чище алмаза, зеркало было её единственным другом. Все годы, что провела она в одиночестве, зеркало служило спасительной ниточкой, связывающей её с внешним миром. Оно не уподоблялось маленьким зеркальцам, отражавшим её лицо – стоило только попросить, и оно отражало жизнь за стенами башни. В кристальной поверхности открывалась ей одинокая башня на острове у излучины реки; луга, леса и горы; деревушки, города и замки; крестьяне, рыцари и знатные лорды – страна, в которой она родилась и которой никогда не видела. С неслышимыми песнями косцы брели по полям; с неслышимым смехом девушки рвали ветки боярышника, цветка волшебниц, отпугивающего эльфов и фей; под неслышимую музыку танцевали в замковых залах высокие лорды и благородные леди. Видела она и другое – златовласого короля и его королеву, прекраснейшую из женщин, с кудрями цвета осенней листвы, облитой закатным солнцем; печального старца в замке с серебряными башнями и лодку среди бушующего моря, в которой надрывалась неслышным плачем сотня младенцев; кровавые битвы и смерть двенадцати мятежников, павших от руки короля…

Но чаще другого зеркало показывало высокого юношу с чёрными кудрями, с тонким и печальным лицом, с глазами, светящимися нежной зеленью – как озёрная гладь под солнечными лучами, как первая трава по весне. Белыми с серебром были его одежды, и белым был его боевой конь; воплощённая отвага, ожившая добродетель. Сиятельный – так она звала его, пока как-то не увидела в зеркале шарф, повязанный на его руке, и пока солнечный луч не высветил на этом шарфе вышитое серебряной нитью имя: Ланселот.

Она смотрела в зеркало и вышивала вереском горы, и вышивала месяцем небо, и вышивала алой нитью сцены кровавых битв и чёрной – волосы юноши, что зеркало показывало чаще всего другого… или это ей так казалось? Раз в несколько дней она вешала на каменную стену готовый гобелен – но на следующее утро не находила его, и только куча шерсти поджидала её у прялки. Значит, снова за работу: смотреть в зеркало и переносить на ткань непостижимые картины.

«А где-то идёт жизнь, — говорил ей вольный ветер, под видом сквозняка прокравшийся в её тюрьму, — где-то люди наблюдают за приливами и отливами, где-то люди танцуют под ясными небесами, где-то люди видят, как сбываются их мечты…»

Но она только улыбалась, брала в руки веретено, заменявшее ей уток, и пропускала его сквозь пёстрые нити.

А каждую ночь она парила над землёй, над вытканными горами, под вышитым месяцем – и, проснувшись, думала о том, что всё это не так уж важно. Ветер, солнце и небо – это, должно быть, прекрасно, но она в своей жизни она хочет только одного: чтобы тот, кто прекраснее весны и пьянее лета, узнал о том, что она есть, и что она ждёт его. Того, кто может быть лишь дьявольским миражом, порождённым подарком старцев, кого, быть может, и нет на свете…

«А где-то влюблённые клянутся друг другу в верности, — пел ветер, — где-то рыцари служат прекрасным дамам, где-то дамы повязывают им на руки знаки любви…»

И она бросала веретено и закрывала лицо руками, и тёмные капли пятнали яркость гобелена – обречённого утром исчезнуть, как сотня других до него. Она знала, что год за годом всё будет так, что выхода нет, что она жила здесь и здесь умрёт…

…пока как-то раз, сев за прялку и обратив взгляд на зеркальную гладь, она не увидела излучину реки – и рыцаря в белых одеждах, глядящего на одинокую башню с одним-единственным витражным окном.

Капля из уколотого веретеном пальца окрасила прядущуюся нить алым. Она прильнула к зеркалу, коснувшись пальцами отражения чёрных кудрей, и бросилась к окну. Она билась в цветное стекло и выкрикивала его имя – пока рыцарь в зеркальной картине за её спиной не хлопнул коня по боку, понукая его идти. И тогда, охрипнув от крика, ослепнув от слёз, она сделала единственное, что казалось ей важным сделать: сорвала с головы своей тяжёлый княжеский венец и швырнула его в зеркало.

Сотни серебристых осколков разлетелись по комнате. Сотни разноцветных нитей недотканного гобелена расползлись, истлевая на глазах. Сотни витражных стёкол осыпались на пол, и ворвавшийся в комнату холодный ветер смеялся над сотнями дней, что провела она в заточении – в одном шаге от свободы.

Так просто?..

Чёрные кудри вдалеке вились на ветру. Она снова выкрикнула его имя, но голос изменил ей.

Она не должна покидать башню, билась в висках назойливая мысль. Не должна. Либо жизнь в башне, либо смерть вне её…

…но лучше с последним дыханием сказать ему то, что должно, чем провести ещё вечность в одиночестве.

Бежать! Преодолеть реку, — у берега как раз покачивается ладья, цепями звеня об пристань, — побежать за ним, и он увидит её, непременно увидит. Только высоко, слишком высоко…

В руке её блеснул нож, и каштановые кудри ворохом посыпались на пол. Обвязать крюк для факела, выбросить рассыпчатую ленту наружу – волосы протянулись почти до самой земли – встать на подоконник, и…

— Сколько можно дома сидеть! – подскочив, локтем задев фотографию на столе, она торопливо хлопнула крышкой ноутбука – одновременно с тем, как в комнату вошла разгневанная мама. – Пошла бы погуляла хоть, а то придёт из школы – и сразу в интернет! Отключу его скоро ко всем чертям, так и знай…

— Ну отключай, — мирно ответила Лена. – А я не в интернете, я в ворде сижу.

— Слышу я, как ты с вордом в три часа ночи хихикаешь! Как можно писать, когда ты света белого не видишь? У всех писателей знаешь какой жизненный опыт был?

— Мам, я занята немножко. Давай позже, ладно? Мне надо за час доклад по истории доделать…

Какое-то время её ещё сверлили укоризненным взглядом, но затем, пожав плечами, ушли. Выждав какое-то время, Лена открыла ноутбук. Ворд укоризненно мигнул курсором, аська не замедлила крякнуть вопросом, когда будет готов рассказ.

Она взяла в руки фотографию, упавшую на столешницу лицом вниз. Посмотрела, вздохнула из самых глубин своей шестнадцатилетней души, улыбнулась – и поставила фотографию на её законное место, и свет лампы бликами подсветил чёрные кудри и нежно-зелёные мальчишеские глаза. Когда-нибудь она разобьёт свои витражи и окликнет его по имени, и он узнает, что все эти годы тихая девочка с соседней парты училась, писала, жила и дышала ради него. Пока у неё есть ворд, в котором она может ткать гобелены сказок, и зеркальный экран монитора, заменяющий ей реальность, а потом… а что будет потом, не суть важно. Ведь вскоре после того, как разбитые стёкла устелили пол одинокой башни, взгляд Ланселота Озёрного привлекла ладья, скользившая по речным водам: в ладье неподвижно лежала девушка, чьё лицо было бледнее её белоснежных одежд – и Ланселот, застыв на берегу реки, вопросил небеса, что за злые силы погубили столь прекрасную леди…

И пусть Элейн, первая леди Шалотта, предпочла бледному миру зеркальных отражений ледяные объятия смерти – но ведь для историй других леди Шалотта может быть уготован счастливый конец?..

Машина виляла на узких улочках старого города. После наступления темноты репрезентабельный днем, приветливый для туристов городок превращался в огромный бордель. Танцевали в витринах полураздетые девушки, улыбались зазывающе ярко накрашенные проститутки, подмигивали приветливо огнями ночные клубы.

Еще вчера мне это нравилось. Сегодня я ненавидел живущий ночной, развратной жизнью исторический центр города.

– Прости, – в очередной раз сказал Макс.

Подтянутый, высокий, с собранными в строгий хвост черными волосами, он донимал парней своим совершенством, и был для большинства девчонок мечтой. Недосягаемой. Холодный, недоступный, всегда сдержанный. Для меня – кусок льда в красивой оболочке. Ни тебе выпить с ним как следует, ни повеселиться на вечеринке. Правильный до зубного скрежета, скука несусветная. Если у него и водились недостатки, то мне оно ведомо не было. А жаль. Люблю людей подкалывать.

Ауди объехала полукругом старинный, освещенный прожекторами костел и плавно скользнула в арку между плотно поставленными домами. Я почему-то не спешил выходить. Мне было тошно. Затянувшись сигаретой, я откинулся на спинку сидения, посмотрел в обитый чем-то мягким на вид потолок салона машины и в очередной раз ответил:

– Это не твоя вина.

– Это я вас всех пригласил на свою дачу…

– Это не из-за тебя моя девушка оказалась в постели с Игорем.

– Перепили ребята, не понимаешь?

– Не-е-ет… – медленно протянул я, – не понимаю.

Сигаретный дым противно горчил. Водка, плескавшаяся в бутылке, уже почти закончилась. И когда я успел все пол-литра выдуть? И почему я не чувствую себя пьяным? И почему она… в залитом солнечным свете лесу, на одеяле, с этим Игорьком… недотрога, нахрен! Со мной недотрога, а с этим… Папоротники… там были папоротники… и листики их, изрезанные, как мое сердце. В клочья. Сука!

– Если бы не эти грибы… – продолжал извиняться Макс.

О да… слегка выпили, пошли в лесок грибков поискать. Нашли. Ленку и Игорька. Вместе. А красива, стерва! Хороша! Да и Игорек ничего… накаченное, шикарное тело в капельках пота. Не зря, козел, в спортзале торчит… такое тело… о чем я думаю?

– И как ты тут живешь? – продолжал говорить Макс. – Слушай, у меня бабка померла недавно, квартирку оставила, маленькая, но уютная… тебе, холостяку, как раз будет. И до работы твоей рукой подать.

– Мне и Сашкой хорошо.

Я вновь приложился к горлышку бутылки и вдруг закашлялся, бесшумно засмеявшись.

– Ненавижу! Всех баб ненавижу!

– Ты, брат, мне машину водкой не прыскай, – серьезно ответил Макс, отбирая у меня бутылку. – Вонища будет, на черта оно мне?

Он вышел из машины, обошел ее и, открыв дверцу с моей стороны, буквально вытащил меня из новенькой ауди. Я все еще смеялся. И когда бутылка полетела в мусорный контейнер – смеялся. Ну и хрен с ней, с водкой, все равно не берет!

Брала, сука. Я не то, что идти, я стоять не мог.

– Эх, дитя ты малое, да неразумное, – сказал Макс, подставляя мне плечо.

Добирались до второго этажа мы с музыкой. Пару раз падали. Помню тяжелое дыхание Макса на шее, когда он помогал мне подняться, помню, его крепкие объятия, горький запах его одеколона и тихий мат на ухо. Как с лестницы не звезданулись, да ноги не переломали, я понятия не имею. Но добрались. Как я уж и не помню.

Помню, как Макс полез ко мне в карман за ключами. Помню, как щелкнул, открываясь звонок, и резанул по глазам свет в прихожей. Помню, как меня затащили в комнату… да не в ту. Макс слегка перепутал. И когда желтый свет залил спальню Сашки… я вдруг протрезвел. Мир застыл в молчании, и время, столь стремительное недавно, вдруг потекло медленно, с трудом, как весенний ручей, пробивавшийся сквозь толщи снега.

Сашка спал без одеяла. Голый. И не один, а с симпатичным, тоненьким… вне сомнения – парнем.

– Опаньки… Да ты, брат, сегодня везучий, – присвистнул за моей спиной Макс.

Сашка завозился на кровати. Его пассия открыла огромные, обрамленные пушистыми ресницами глазки, и посмотрела на нас. Ни страха. Ни стыда. Ничего. Просто ленивый, еще сонный интерес.

– Сорьки, ребята, мы никому ничего не скажем… – спохватился Макс, – счас уложу этого дебошира в кроватку, и мы все дружно забудем, что увидели этой ночью…

Забудешь тут, ага! Я не мог заснуть до самого рассвета. Ворочался на кровати и чувствовал, как по позвоночнику пробегает ледяная струйка страха. Столько времени я жил… с геем?

Когда проснулся, красивого паренька уже не было. На кухне развернулась бурная деятельность: Сашка возился у плиты, колдуя над яичницей с беконом.

– Ты гей? – ровно спросил я, усаживаясь за стол. Эмоций почему-то не было, ни отвращения, ни удивления, ничего. Даже самому удивительно.

– И что? Противно?

– Да нет… Не ожидал такого от друга детства…

И от себя не ожидал. Внутри проснулось знакомая, ни с чем несравнимая жажда. А я-то думал, что у меня прошло… оказалось, куда там!

Нет, что я придурок-экспериментатор, я знал с самого детства. Еще в пять лет мне захотелось проверить, правда ли, что в мороз язык прилипает к металлу, да так, что фиг отдерешь? И проверил! В десять порезал себе руку ножом, чтобы мне ее в больнице зашили: было интересно, в самом ли деле шрам выглядит так красиво? В пятнадцать симулировал аппендицит. Хотел убедиться, что врачи тоже люди и их тоже можно надуть. Благо, что до операционной меня все же не довезли… я слегка перепутал симптомы, переиграл…

Вот и теперь разгорелся в груди нестерпимый пожар… любопытства. Я хотел попробовать. О… как же я хотел попробовать!

– Бледный ты какой-то, – спохватился Сашка, нагибаясь надо мной. – Похмелье, друг?

Да нет, не похмелье. Скорее напротив – опьянение. Голова кружится, вокруг туман, в груди огонь азарта. Этот проклятое любопытство, что никогда меня до добра не доводило. Я вдруг страсть как захотел узнать… каков на вкус поцелуй мужчины? Неужто лучше женского?

А лицо Сашки так близко…

Я и сам не понял, что сделал и почему. Просто вдруг поддался вперед, прижался губами к губам лучшего друга… Нет, я не чувствовал страсти, скорее дикий, сжигающий душу интерес. Какого это?

Удар сбросил меня с табурета. Падая, я зацепился спиной о ручку шкафчика, поясницу пробило болью. Но сильнее боли было удивление. Никогда не видел Сашку таким – взъерошенным, с огнем бешенства в глазах.

– Ты что, сука? – шипел Сашка. – Думаешь, если я гей, то сплю, с кем попало?

В голове взорвался фейерверк. Прижав ладонь к носу, я ощутил, как между пальцами льется теплая жидкость. И засмеялся, с ноткой сумасшествия:

– Я для тебя – кто попало?

Дверной звонок разорвался трелью. Медленно поднявшись, пошатываясь, я прошел мимо опешившего Сашки и услышал тихий шепот:

– Ты как брат мне, ты что творишь?

– Сам не знаю, что творю, – ответил я.

Кровь крупными каплями разбивалась о стертый линолеум прихожей. Мне было плевать. Я шел навстречу неведомому гостю. Пусть даже в таком виде, но лучше, чем теперь оставаться с Сашкой наедине. Как я ему теперь в глаза смотреть буду?

В дверях стоял свеженький, выбритый Макс. Увидев меня, он криво усмехнулся:

– Слегка поссорились, ребята?

– Макс, ты там что-то говорил о квартире? – тихо поинтересовался я.

– Даже так? – прищурил глаза Макс. – Тогда иди одевайся, дружок, и приведи себя в порядок. Еще не хватало, чтобы ты мне в машине все кровью запачкал.

Когда я вернулся, умытый и одетый, Макс перестал с кем-то разговаривать по мобильнику. Сашка все так же сидел на табурете. Он все так же не шелохнулся, когда я выдохнул:

– Отдохни от меня, а позднее, когда все успокоимся, решим, что делать, – и мы с Максом направились к двери.

– Может, скажешь мне, что случилось? – спросил уже в машине Макс.

Я промолчал. Чего тут рассказывать? Что меня грубо э… отшили? Да еще по морде съездили? Да за дело?

Мне было стыдно. Но этот паршивый интерес внутри так и не угас. Сжирало внутренности глупое, алогичное любопытство. Не давал покоя вопрос… И все же… какой на вкус поцелуй мужчины?

– Думаю, что тебе надо выпить… – констатировал Макс.

О! Не надо, а просто необходимо! Может тогда из головы выветрится эта проклятая дурь?

– Тогда ко мне? – уловил согласие Макс. – Ок, сегодня переночуешь у меня, а завтра я тебе новую хату покажу.

Квартира Макса была на порядок лучше нашей. Но все же я предпочел бы вернуться в наш старый, неуютный дом с высокими потолками, толстыми стенами и удобствами на коридоре. Я хотел вернуться к Сашке, к своему лучшему другу… не любовнику. Бог мой, что я натворил-то? Что это было?

На этот раз опьянел я на удивление быстро. И даже не заметил, что Макс лишь подливал, а не пил почти. Просто в один прекрасный миг все вокруг подернулось дымкой, а с губ начали одно за другим срываться слова… неправильные слова. А потом Макс выпроводил меня спать на диван, а сам остался курить на кухне.

Когда я проснулся, казалось, ничего и не изменилось, только ночь за окном сменилась на день. На столе стояла незаконченная бутылка водки и два стакана. Пепельница, вчера пустая, была полна окурков, а в кухне стоял густой сигаретный дым.

Я потянулся за бутылкой.

– Нет, – задумчиво отрезал Макс. – Поговорим…

– Голова болит…

– Сейчас заболит еще больше. Хочу тебе что-то сказать, – Макс поднялся, встал рядом со мной, щелкнул зажигалкой. Интересно, сколько он этой ночью выкурил? Пачку? Две? Больше? – Я знал, что Игорь своего не упустит. Знал, что она тебе изменит.

Я вздрогнул.

– Я знал, что Сашка гей. Ты ведь помнишь, что это он нас познакомил? В с ним частенько в один и тот же клуб наведывались… так что сам понимаешь, интересы у нас общие, хотя пары и не получится.

Макс затянулся сигаретным дымом, и, не обращая внимания на мой ступор, продолжал:

– Я знал, что он будет не один… его… любимый… мой очень хороший знакомый. Очень хочет жить с Сашкой, да ты все под ногами путался. Лучший друг… тебя не хотят обидеть… Не хотят даже намекнуть, что ты, по сути, лишний. Вот и пришлось все это с Ленькой провернуть. Думали, что ты Сашки испугаешься, да сам в мою квартиру свалишь… О, не смотри на меня так! Это казалось лучшим вариантом для нас всех. Знали бы мы, что Сашка тебе по морде заедет, не оставили бы тебя там. Прости…

– Знаешь, куда засунь свое прощение? Ты что несешь-то?

– Ленька теперь твоего Сашку успокаивает, а я вот тебя…

– Иди лесом со своей заботой!

– Да нравился ты мне давно. Только с виду натурал ты долбанный, с такими шансов ноль. Вот я в себе все и душил… Думал, что зря все это… но после того, что ты вчера пьяный наговорил…

И что это я там наговорил? Медленно я отшагнул к столу. Макс за мной. И улыбается как-то странно, как кот, увидевший мышонка.

– Я от тебя не ожидал. Любопытно, говоришь? Отважный ты у нас…

Макс потушил сигарету и раньше, чем я успел очнуться, его губы требовательно прижались к моим. Раньше я целовал, теперь целовали меня. Раньше я хотел, теперь хотели меня. Раньше я держал в руках поводья… теперь я их отпустил. И, как ни странно, мне это понравилось.

Когда Макс оторвался от моих губ, мир, казалось, перевернулся. С одной стороны мне было этого мало… с другой… – слишком много.

– Ну?

– Что ну? – ошеломленно спросил я.

– Каков на вкус мужской поцелуй?

Я не ответил. Да и нуждался ли Макс в ответе? Он взял мою дрожащую ладонь, вложил в нее бумажку с адресом и связку ключей, а потом, заглянув мне глубоко в глаза, продолжил:

– Вот тебе ключи, дружок. Либо дуй на хату, и мы обо всем забудем. Раз в месяц переведешь мне на счет денюжку за съем, и моей рожи не увидишь, слово даю. Либо… Душ там. А после я удовлетворю твое любопытство. В той мере, в какой ты сам захочешь, обещаю… – Макс погладил меня по щеке. – Выбирай.

Я выбрал… я очень быстро выбрал.

Отвага красива, отвага прекрасна отсутствием последующего стыда за собственное бездействие. Не прояви отвагу, отсидись, пережди – останешься жить, погибнут другие. Для меня понятие отвага теперь всегда будет связана с образом красивого большеглазого парня, майора Солнечникова. Первое потрясение – от известия, от самого факта, что вовсе не в ходе военной операции, а на плановых учениях погиб офицер, заслонивший собой гранату. Второе потрясение – при виде фотографии. Необыкновенные огромные глаза, лучащиеся, живые и выразительные. Любознательные, наивные, добрые. Теплые, ласковые, любящие. И еще удивление от фамилии – Солнечников. Полное совпадение с образом, говорящая фамилия. Открытый, солнечный, веселый – понимаю, что идеализировать героя проще всего, но не могу представить себе парня на фотографии злым, кричащим, скандалящим и даже пьяным представить не могу. Почему о таких светлых, достойных людях мы узнаем только в связи с их кончиной? Почему в новостях вместо каждодневной чернухи не показывать хотя бы иногда сюжеты о таких людях, в рубрике «Один день из жизни простого хорошего человека»? Почему мы должны быть посвящены в подробности жизни маньяков, террористов и им подобных нелюдей?

Мы привыкаем к чернушной окраске повседневности и к цинизму в отношениях. Немного из наблюдений. Бабушка приходит с внуком-выпускником в новую школу. Пока внук пишет заявление, бабушка активно производит опрос среди родителей – кому и сколько надо дать, чтобы мальчик закончил с хорошими отметками? «А что, сами учиться не будете?» — спрашивают её, и получают в ответ недоуменный взгляд – «я что, порядков не знаю?»

Ну, наверное, знает больше нашего, — ибо мы как-то сами учимся, и неплохо, — но оно верно: учителя тоже люди и кушать хотят, несмотря на зарплаты маленькие. Одна учительница как-то выдала в ответ на родительские замечания о грубостях «а я не обязан любить вашего ребенка». И понимаешь, что – да, прав, не обязан. Но как без любви-то? В безлюбовии ненависть заводится. Да и потом: любовь к сфере обязательной уж никак не относится, но глупо это объяснять педагогу. Вот и несет бабушка пятерочку, не полюбит – так хоть оценит отношение хорошее…

Девочку отвезли в больницу с приступом аппендицита, срочно резать хотели. Спасибо врачу молодому, засомневался – и правильно, не аппендицит это был, а киста яичника. Оперировали аккуратно, да еще и яичник оставили – молодая, рожать еще. Наутро благодарные родители денежку несут доктору: от чистого сердца, отблагодарить. Он денежку-то взял, а после маму вызывает и говорит «мало, добавить бы, я ж не один…» И добавили ведь, — хоть в семье трое детей и четвертый ожидался, самим деньги не помешали бы. Но врачи – они тоже люди, с маленькими зарплатами, мы же все понимаем. Да и про армию ту же всем известно: хорошее отношение к солдату, хорошее место службы тоже обмениваются на вполне определенные суммы. И вот мы уже не ждем от людей ни понимания, ни теплоты, ни любви. Всем тяжело выживать, все в своей гонке за благополучием, местом под солнцем, да просто порой за куском хлеба. Понимаешь, что неправильно это, но как-то уже привыкаешь, видя, что отношения «дашь-на дашь» становятся нормой; и вот уже сам кладешь бумажку в карман перед походом к врачу, заискивающе смотришь в рот чиновнику, замечая с удивлением, что твой тон в разговоре с ним становится просяще-елейным. Сердишься, переживаешь, но в глубине души все равно веришь, что это не беспросветно; что есть в стране честные, ответственные люди, душой болеющие за свое дело, просто тебе не повезло пересечься орбитами с ними, но все изменится! И в следующий раз чиновник посмотрит не в бумаги, а в твои глаза, поймет, что перед ним человек, пришедший к нему не просто пообщаться, а со своей болью, и просящий помощи. А человек – существо слабое, в любви и защите нуждающееся…

А вот Солнечников был на своем месте. Будь у меня сын – со спокойной душой отпустила бы служить в армию, зная, что он под командованием ответственного человека. Отвага – взять на себя принятие решения. Несколько секунд, многие растерялись бы, у большинства сработал бы инстинкт самосохранения на бегство из окопа. Он мог бы, он не заплывший жиром штабник. Одним движением перемахнул бы заграждение и остался бы жить. Не знаю, осудили бы его – есть ли такая статья? Наверное, есть, за оставление в опасности. Ну и ладно, дали бы – условно, скорее всего – но ведь жил бы. Женился – девушка-невеста у него, тоже со светлыми счастливыми глазами; была бы за ним, как за каменной стеной. Детей нарожали: он был бы замечательным отцом, солдаты его обожали, батей звали. Но потух бы солнечный взгляд и восторг удивленный ушел из глаз навсегда, потому что груз лежал на душе. Это бездушным живется легко – «а я не обязан, а мне за это не доплачивают»… Майор Солнце в последние свои секунды о зарплате и обязанностях не думал. Отважные люди – они такие, они веления сердца слушают, а не арифметические подсчеты производят. Вот и Данко недолго взвешивал за и против: просто откуда-то знал, что надо делать. Наверное, лучше Горького никто не скажет: «Безумство храбрых – вот мудрость жизни». Безумие с точки зрения здравого смысла броситься на гранату ради спасения чужой жизни. Мудрость – сохранить жизнь другому, если это в твоих силах, не рассчитывая на благодарность и вознаграждение.

Эх, доктор-доктор, хорошо считаете… Чистые, как озерной свежей водой наполненные, глаза замечательного мальчика с чудесной фамилией Солнечников… Хотела сегодня выругаться на что-то и почему-то вдруг – уж не знаю, каким сложным ассоциативным путем это произошло – глаза эти мне представились. И такими мелочно-обыденными мои обидки представились, что переключилась… и не осерчала.

Больно, что погиб замечательный человек, честный и совестливый. Отрадно, что мы узнали про него. Есть такие ребята, на которых положиться во всем можно, а, значит, не всё так безнадежно, как кажется иногда.