ЗВУК, ТОЛЬКО НЕСЛЫШНЫЙ

Люся сказал:

Это воистину вывернуто.

К примеру, люди думают, что любовь — это про отношения, любовь — это про действия. Но любовь это воистину — из недействия.

Любовь это пребывание. Любовь это присутствование. Любовь это свидетельствование. Любовь это то, из чего всё.

И это до слов.

Люблю

люблю то, что уводит в даль.

аллеи, проселочные дороги, тропы в лесу. леса, горы, облака, горные реки.

люблю глаза, в которых тону. считаные за жизнь. голос, в котором забываю, кто я. тоже по счету.

люблю переменчивость женщин, и постоянство тех из них, кто устремлен к горизонту.

решимость в глазах мужчин, тихую, которую мало кто замечает.

ветер, бесконечный, сбивающий с ног, выдувающий всё, что отсюда.

люблю перемены, и великую перемену — смерть. царицу.

люблю мельчайшие движения жизни, тихий голос в ночи, движение муравья по травинке. тени на ночном потолке от фар проезжающих авто, танец пылинок в столбе света (окно открыто, солнце недавно встало, едва колышется тюль, и майские листики тополей за окном умываются солнцем).

люблю, что можно любить.

и любить бесконечность

10 мая 2019

* * *

Мы, человеческие существа, очень похожи на актеров, забывших, что играют роль, сжившихся с этой ролью. Эти персонажи, которых мы играем, рождены нами, вот только умирать придется не им. Мы умираем, потому что забываем о той глубине, которой мы были когда-то (которой мы являлись всегда), потому что таков наш выбор — быть осколком вазы, забывшим о принадлежности целому. Смерть становится единственной возможностью вновь войти в Единство.

Судьба любого Искателя — это движение от той роли, от той маски, которая на нем надета, по направлению к той внутренней глубине, которую эта маска скрывает. Чаще всего маска отваливается кусками. Душераздирающее зрелище ) Хорошо, что извне, как правило, этого не увидеть.

Отламывать куски собственной маски — со временем превращается в неизбежность. Иначе — опять театр, опять подмостки, опять — сплошная роль, затверженная назубок.

И вся жизнь становится таким единым приключением, танцем на собственной тризне, вперегонки со смертью.

Метафизическое

В отрочестве было прозрение. Прочитал интервью Мамардашвили в «Юности», и пелена с глаз упала. И — увидел прямо перед собой точку, перед собой — в бесконечной дали. Как зов, как указующий маяк, как магнит.

Дальше — просто шел к этой точке. Она всегда была впереди, недоступной, манящей. Ломал руки и ноги, в кровь раздирал ладони, колени и локти, умирал и воскресал, но точка всё так же была впереди, манящей и недостижимой. И это вносило смысл — во всё. Шел куда угодно, куда вели улицы и тропы мира, но знал, что всё движение — к ней, ради нее, благодаря тому, что она — есть.

И вот случился день, когда вдруг понял, что — остановился. Ее перед взором больше не было. Исчезла. И наступил штиль, безцелие. Смерть. Это было почти физически ощутимо. Всё потеряло смысл и предназначение. Ничто не было нужно. Следовало просто лечь — и умереть…

И тогда же, после нескольких дней ли, недель раздумий, вчувствований, отдельных (особых и прежде не бывших с ним никогда) мучений — вдруг понял. Не точка исчезла, пропала, растворилась, но — он сам стал этой точкой. Дошел… И сразу увидел, как было, увидел бывшее и предстоящее — в единстве. Увидел песочные часы своей жизни, и свое — песчинки — неумолимое с какого-то момента (ибо это был внутренний ее, песчинки, глубиннейший выбор) падение вверх, в сторону игольного (в этих часах) перешейка, в сторону растождествления с эмпирикой своей жизни, в сторону другой половинки часов.

И потом, скоро, всё вернулось, только точки — понял он — уже никогда не будет. Этой точки. Эту точку он миновал осенью 20… года, и теперь впереди — свободное движение, свободное падение, свободное восхождение, и будет… еще труднее… потому что где она, новая звезда твоей жизни? Где оно — Солнце новой жизни твоей, твой вечный Магнит?..

* * *

…После прожитых нескольких десятков взрослой жизни мало что уже действительно кажется новым — в мире людей. Социум, его обитатели, его ситуации как-то подозрительно однообразны. Но вот что не перестает удивлять и вызывать интерес — это те пути, которыми Дух пытается войти в жизнь каждого отдельного человека. Особенно интересно наблюдать, когда входит, когда Ему удается…

Собственно, завораживают даже не Его пути, во всем их бесконечном разнообразии, а это вот неотвратимо-триумфальное его в душу вос-хождение. Когда крошатся перегородки индивидуальности, когда человеческое в душе уносится селевым потоком судьбы. И вот оно — то, что осталось… нечеловеческое. Ты жив, но ты умер. Но ты еще жив…

Люся сказал:

— Как все люди — это один человек, так все ситуации — это одна ситуация.

Для понимания этого нужно утратить «Я».

Люся сказал:

— Любой из вас — это только трек в компьютерной проге. Осознание этого выносит вовне. Полное осознание этого позволяет не выходить вовне, оставаясь вовне.

Для понимания этого нужно утратить «Я».

* * *

Стихи — это не форма, это не фактура и даже не музыка. Стихи ничем не отличаются от другого — от женщины, от дерева, от лавины, от человека, что смотрит мимо тебя в метро невероятным взглядом бездомного бродяги-пришельца. Это понимаешь, когда понимаешь, что ничем не отличаешься, что нет отличий, нет разного и одинакового, нет музыки и не-музыки, нет боли и нет не-боли, когда стихи чувствуешь как накат нового дня, как удар молнии в стены твоей крепости, и они — только эти смертельные трещины, бегущие по фасаду, и скоро это всё рухнет, и еще скоро будет стерто и смешано с землей, и прорастет травой и прольется дождем и прогреется солнцем — насквозь,

прогреется солнцем насквозь каждая крошечка и каждая песчинка этих кирпичных рухнувших стен, всё то, что так долго было сокрыто — от мира, от тебя и от солнца… Всё станет солнцем, всё станет золой, всё станет жизнью — после стольких веков ожидания, боли и боли…

*

Уже очень давно меня звали Одиссеем.

Всё изменилось под стенами Илиона:

мы, воплотив намерение (и обеспечив, как золотом, кровью),

преобразили сам мир, этот мир.

Мы просто-таки поменяли его на другой —

отправившись в тот, другой, во плоти.

Оттого что ничего переделать нельзя

на любой земле под неизменными небесами:

вот хлеб в руке, вот вино,

вот человек пришедший тебя убить —

Солнце явно напекло ему головёнку.

Новые миры оказались удивительно разнообразны

для выживших греков, возвращающихся домой.

Лично мне новые земли открыли неутешительное:

я — однолюб, и до самой встречи с единственной

пищей моей будет надежда.

© Дмитрий Медоуста, 2014

Из книги «Неожиданные вспоминания»

Те стихи…

Те стихи, что «твои», они как облака, как дождь, как сны — накатывают исподволь, медленно приближаются, и вдруг становятся твоим телом, руками, шорохом ночи вокруг, чем-то неотменимым и неотделимым от того, что есть «ты». Они не имеют дна и конца и движутся движутся всегда, как голос матери, хранящий тебя и идущий с тобой в твоих детских блужданиях по взрослому миру, как шум крови в минуты предельного напряжения и запредельной полноты, как грохот Черного моря, швыряющего гальку и алкающего тебя в минуты молчаливого рядом-стояния и после, когда ты уходишь, но знаешь, что уход — только иллюзия, самообман, потому что и море, и стихи, и весь мир — это шум крови в висках, шепоты окружившей тебя среди гор ночи,

и бла-бла-бла, бла-бла-бла

но всё это так, раз есть стихи, которые тебя вдруг догнали, и накрыли, как это караулившее тебя всю твою вечность море, за левым плечом.

*

Дверь в каждой плоскости,

скважина для ключа.

Нету ключа.

Не было никогда моим.

Ты ещё не была моей,

пока не была.

Откуда же столько боли —

словно ниточка связи натягивается

и рвётся, натягивается

и словно бы рвётся.

Над поверхностью океана — сумасшедший ветер

и ослепительные брызги солнца,

так неожиданно для рыбы

взлетевшей из глубины.

© Дмитрий Медоуста, 2014

Нью-Йорк

Вчера вечером я не любил Нью-Йорк, сегодня утром я любил Нью-Йорк. Сегодня вечером я не любил Нью-Йорк, завтра утром я полюбил Нью-Йорк. Завтра вечером я разлюбил Нью-Йорк. Следующим утром я полюбил Нью-Йорк.

Вчера вечером я был пауком, было тесно в паутине улиц, и я не любил Нью-Йорк. Сегодня утром я был коршуном, ветер бил в мою грудь, оперение мое трепетало в упругом потоке силы, и я любил Нью-Йорк. Сегодня вечером я был пеной прибоя, волна оставила меня умирать на кромке заката, люди, машины и звери распинали меня, и я не любил Нью-Йорк. Завтра утром я был песней свирели, облака танцевали под музыку моих вдохов и девушки раскрывали свои еще невинные тела навстречу нежности моего ритма, и я любил Нью-Йорк.

Вчера вечером был не-я, был не-Нью-Йорк. Сегодня утром не было я, был Нью-Йорк. Сегодня вечером — не-не-я, не-не-Нью-Йорк. Завтра утром — я и Нью-Йорк, не-я, не-Нью-Йорк, не-нья, не-нью-нья, простор и солнечный ветер, и нет пределов Нью-Йорку. И каждое — Нью. Любое — Нью. Нью — без предела

* * *

Нашел образ для того чувства, которое некоторое время уже со мной и не отпускает:

Человека можно представить в виде тоннеля, осознающего тоннеля, тоннеля осознания. Это зеркальный тоннель, и зеркальные, из неправильных осколков стеклá сложенные стенки его — собственно осознание, а по тоннелю из начала в конец идет наша биологическая субстанция, то, что нас приучили считать — Я. Это идущее Я считает собой и «миром вокруг» — те части тоннеля, которые видит «сейчас», которые в расстоянии вытянутой руки. И немудрено: то, что чуть дальше — сзади или впереди, — то кажется хаосом бликов, прекрасной или ужасной грёзой… А из отдаленного в какой-то степени реальна лишь «точка входа», да «точка выхода» иногда манит-пугает, но кажется «выходом для других» (тебе до нее никогда не добраться, ты, типа, бессмертен).

И вот фишка нашего здесь-пребывания возможно в том, чтобы перенести фокус внимания — с «сейчас-и-здесь» своего биологического существования — на стенки тоннеля, на весь тоннель, почувствовать весь тоннель — как реальное Я, как своего менее тленного (нетленного) Двойника, а свое эмпирическое Я — осознать как фокус внимания этого Двойника, не более. Я бы даже рискнул сказать — один из возможных фокусов этого внимания.

Кстати, существует существенная вероятность того, что «осколки» «стекол осознания», из которых сложены стены тоннеля, в ходе этого процесса переноса внимания с себя, с Я — на них, на двойника, — откроют свою отнюдь не осколочную природу, выявят свою целостность, свое единство, законы своей взаимо-связанности, и… собственно, это уже будет не тоннель.

10 января 2016

* * *

Если не ошибаюсь, по Киркегору — есть три стадии развития души:

— желание быть другим,

— желание быть собой,

— желание быть таким, каким тебя задумал Творец. То есть, по сути, отсутствие своих желаний.

В этом третьем состоянии (без желаний) несколько странно встретить человека, которым хочется — во многих его проявлениях — быть. Несколько неожиданно… Видимо, третье состояние вбирает два первых, но не вовсе исключает их.

* * *

Когда начинаешь заболевать, понимаешь особенно ясно, как трудно в этом мире быть женщиной. Ну нормальной такой женщиной, не пристегнутой ремнями безопасности к бетонной плите будней. Такой — летящей, плывущей.

Седьмой элемент

Сначала это было легко. Как подъем в гору. Но потом всё круче и круче, и будет ли оно — плато?

Он собирал элементы — словно играл в поддавки с мирозданием, вот женщина, которая для тебя. Вот отрешенная остановка в обители тишины в горах мечтаний. Всё просто приходило, просто ложилось в руки. Просто случалось с ним на его пути.

Теперь было другое. Он был почти полон, он знал, что забрал весь прикуп. Почти…

Год шел за годом, день за днем, он превращался в ищейку, обнюхивающую, вынюхивающую, рыщущую и алкающую безнадежно. Его полнота, казавшаяся почти наступившей, не наступала, и его тоска, в шаге от нее, становилась саднящей раной, почти незримой, никому не заметной, но осязаемой и неизбывной.

Он стал подозрительным и осторожным, острожник, утративший шанс, но не сдавшийся, несломленный и не побежденный. Острожник, с открытыми широко глазами.

Поддавки давно кончились, а что оставалось? Надежда на чудо?

В странствиях, в поисках, он научился всматриваться и понимать, и проникать за покровы. В лице человека он видел всю протяженность его судьбы, вплетенной в круг жизни. В стоне раненой птицы — слышал тоску о смерти. В грохоте волн — искал подсказку, намек, мелодию, искомое свойство.

Не мог найти.

* * *

Когда ты видишь, как медленно умирают твои родные и неродные, что тебе остается, как не умирать?

Когда ты видишь, как мучительно их умирание, что тебе остается?..

Когда ты видишь всю неизреченную боль каждого движения их, и каждого поворота головы, всё обреченное смирение человека, повернувшегося спиной, — что остается тебе, как не умирать?

Ты делаешь свой выбор. Ты решаешь мучительно умирать, вместе с ними, принимаешь это как единственный свой жизненный выбор, как единственное, что тебе остается, и такое твое решение всё ставит на место.

И единственное, что тебе остается внутри твоего умирания, — пытаться умирать, не умирая. Это единственное, что отличает тебя от них, родных и неродных, медленно умирающих вовне, медленно умирающих в тебе. Не то чтобы ты был отличен от них, лучше их, или хуже. Просто ты впустил в себя их боль, впустил боль мира, ты открылся для боли и смерти — до-бро-вольно, и это чуть изменило акцент, и на едва заметный градус изменило универсальный сюжет, избежать которого ты не можешь.

Счастье

С какого-то возраста (и дело не в возрасте конечно, а в движении сердца) ты начинаешь по-новому ценить чужое счастье. Ты как бы отделяешься от себя, и тот кто отделился — целиком проникается счастьем другого.

Ты стоишь у прилавка, чтобы купить сладости своим ближним, а твой сын стоит в стороне, потому что он «не хочет» (потому что не хочет «пустить семью по миру», и т.д.), и вдруг он окликает тебя. Ты поворачиваешься и видишь, как кошка, «местная» и ухоженная, трется о его ноги. И его лицо, полное блаженства. Ты не сразу оказываешься под этой волной. Ведь ты расстроен его индифферентностью к покупаемому, да и кошка… знаем мы, сколько всего на ней может быть разного. Но потом, время спустя, тебя накрывает… Счастье…

Ты даришь подарок любимой, и вот — перед тобой — ее счастье. Не только потому, что ты «попал». Потому еще, что она тебя — еще — любит… И дело — опять — не в тебе. В полноте этого — ее — счастья.

Ты видишь глаза своей матери. Ты никогда не мог и помыслить, что она будет такой. Но теперь она — худенькая старушка, сгорбленная и кроткая. Впрочем, кротость была в ней всегда, но ты как бы ее не видел, точнее — она не бросалась в глаза, потому что напластования ее усталости и ее ожиданий от жизни скрывали ее, как скрывает тканый покров лик богини.

Ты видишь глаза своей матери, и она говорит тебе: «Я не знаю, кем ты приходишься мне, но я тебя очень люблю. Ты такой добрый...» И в ее глазах, и в ее словах — счастье. Совсем другое, робкое и беззащитное — счастье. То, которое даже назвать этим словом непросто, — счастье излета…

…оно истаивает в этих днях осенней блеклой белизны, в этих листьях платанов, что кружит по пустому, как небо, асфальту ветер. В этом небе, иссеченном ветками тех же платанов. Оно стоит на пороге ухода, оно уходит. Но оно еще есть, робкое и беззащитное счастье твоей матери, ставшей вдруг так близкой к той тоненькой девушке на выцветших черно-белых фото, которой ты любовался в юности и которая — ты не до конца в это верил (и никогда не мог поверить до конца) — была теперь твоей мамой.

И другое, еще многое… Жизнь, вселенная, сотканная из ниточек счастья. Чужого счастья. Того счастья, которое — на своем последнем дне — всегда робко и беззащитно.

А в общем, это всё не про счастье. Это — прощание с человеческим. Потому что сам ты так самозабвенно, и даже так кротко и робко счастлив, — уже никогда не будешь...

Поэты — дышат

Есть на белом свете Поэты, а есть те, кто пишет стихи. Поэтов — поштучно, наперечет — на всю эпоху. Стихотворцев — без счета. Стихотворцы слагают и разлагают, рифмуют и рассуждают о смыслах.

Поэты — это другое. Поэты — дышат.

Поэт — это дыхание. Это свобода и это — на дюйм над землей. Свобода стенать и свобода смеяться. Свобода говорить и молчать. Свобода умирать и рождаться — вновь. Поэт и умирает не так, как иные. Пусть даже на Соловках и в Дальлаге. Что уж говорить о его жизни.

* * *

Д.М.

… но ты, дорогой друг, с твоими верлибрами лучше, потому что сильнее размыкаешь пространство мира сего в метафизику… Верлибр (или как оно там) искусителен, лайкособирателен, но позволяет болтаться на изящной поверхности мировой пучины. А оно нам — зачем?..

Нирвана

… нирвана, если ее понимать как внутреннюю статику, — это тот же лубочный рай христиан. Но нирвана — это скорее кайф от той скорости и глубины, с которой ты взаимодействуешь со вселенной. Ну или качество этого взаимодействия. Вселенная всегда изменяется. С какого бодуна мыслить нирвану как плаванье на матрасе по тихой лагуне?

* * *

Большинство людей — как до краев наполненные сосуды, причем странно, что уже к юности они наполняются… Тяжело жить, когда дóверху, — всё боишься свое расплескать. А на то, чтобы разделить чужое, уже ни сил, ни внимания не остается...

Знак

… Мир говорит нам. Событиями, встречами, состояниями… Мир обращается к нам. Подает нам знаки.

Они могут быть пронзительно-ясны, счастливо-легки, а могут — мучительно-непостижимы, томительно-тревожны. Над ними иногда можно мучиться очень подолгу. Как глаз божества, знак вонзается в сердце, взрывает душу, и куда же сбежишь от такого?

… Я тогда уже несколько дней был сам не свой, смотрел вокруг, но ничего толком не видел. Я словно прижат был к стенке, и решиться не мог, и не представлял себе, что могу сдаться. При одной мысли о предстоящем почти буквально тряслись колени. Я еще никогда не был в диких горах тогда, тем более один, тем более ночью. Но цепь событий, в основном внутренних событий, так сложилась, что теперь невозможно было отказаться от этого решения, невозможно было не пойти. Есть люди посильнее, я тогда был слаб, очень, и на том переломе многое решалось. Я выиграл у себя к тому времени уже не одну схватку, но эта в моих мозгах горожанина разрослась в настоящее почти не подконтрольное уму отчаяние. И проиграть в ней, я понимал, значило погибнуть.

Выбранный день выхода в горы приближался. А я знал, что не могу найти в себе силы это сделать. Ехал я тогда в электричке, «уплывал» в своем «не могу», и в какой-то момент услышал песню. По вагонам шли двое, один с гитарой, другой с гармонью. Это была не обычная песня. Я не слышал ее никогда прежде. Она была — о странствиях, о походах, но было в ней столько силы, свободы и простора, что я словно очнулся. Вынырнул из своих страхов. Снова посмотрел на полупрофиль сидящего по диагонали человека. И всё во мне встало на место.

Уже долгое время я украдкой смотрел на это тяжело-точеное мужское лицо, отрешенное на грани угрюмости, сосредоточенно-сильное, не от этого мира. Это был слепок с образа дорогого тогда моему сердцу Даниила Андреева, и я только удивлялся, как и зачем это лицо и этот образ — тут, в замшелой этой электричке… Но песня всё объяснила, подсказала ответ.

Даниил Андреев был странник, — только теперь я вспомнил об этом. Один, босой, с котомкой за плечами, он исходил все брянские леса до войны. Долгими летними неделями он пропадал там. И если я не мог осуществить свое «надо» сам, то теперь у меня был проводник. Предать Андреева и тот дух, который стоял за ним, я не посмел бы.

В общем, в назначенный день я вышел из дома. Сказать, что было мне трудно, было бы неверно.

Мне было так хреново, как наверное не бывало и в армии, потому что я сам — с а м — вел себя в то, что казалось мне почти смертью. Это сейчас кажется смешно и нелепо, но тогда так оно и было.

Тот первый поход — отдельная история, описывать его здесь я не стану. Но именно тот знак, знак, поданный мне в электричке, сделал его возможным...

Не прейдет

Что более реально?

— прекрасный ландшафт, у каждого свой, вызывающий восхищение и чувство полноты пребывания на Земле, или это чувство в груди чувствующего? Это чувство, более-менее универсальное в каждой живой душе.

— прекрасная женщина, которую ты любишь, у каждого своя, со своими чертами, голосом и фигурой, со своей пластикой и темпераментом, или чувство, которое ты к ней испытываешь? Чувство, в своем истоке универсальное.

— творчество, работа, хобби, которые у каждого свои, но ведут по таким крутым виражам и тропкам, от которых дух захватывает, или та страсть, которая заставляет нас двигаться в творчестве, в работе — самозабвенно и с предельной отчаянной мощью?

Что более реально — те многочисленные феномены, которые заставляют нас любить и сгорать в страстном предельном усилии, — или любовь и страсть, которые, как мощнейший прожектор, вырывают из тьмы забвения и возносят на вершины бытия — ландшафт, женщину, работу?

Мой ответ — страсть, Любовь — Первичны. Универсальны. Реальны.

Тот, кто способен любить, кто открыл этот в себе родник и очистил его от завалов эго — равно сильно и равно ровно будет любить всё, чего коснется его взгляд. Ландшафт, женщину, работу или творчество, всё что угодно. Любящий — вот реальность. Любовь — вот то, что не прейдёт, и то, что не проходит.

2019

Щурёнок

Не у каждого была в жизни Золотая рыбка. У меня — была…

Мне было 4 года тем летом, и мы впервые оказались тогда на нашем озере. Оно было еще нетронутое, еще вода не ушла от берегов, и в нашем заливе она подходила прямо к лесу.

Мы с отцом вновь собирались ловить раков. Помню, что он проволокой привязал к длинной палке вилку, обычную вилку, взятую из столовой, и мы пошли вдоль берега, охотники...

Мне было жалко раков, которых иногда удавалось поймать, но они были как бы чужие, как бы из другого мира, и даже когда они — брошенные живыми в ведро с кипящей водой — булькали на костре, и я мог разглядеть их бусинки-глазки, жалость моя была мне подконтрольна. Скорее вставал философский вопрос: Разве можно бросать живых — в это кипение? Разве это справедливо. Ведь им же — наверное — больно.

Это «наверное» было искренним для четырехлетки, потому что раки в кипятке не двигались, не просили о пощаде, и не было уверенности в том, что им действительно больно.

… Было удивительно тихое, сияющее, наверное июльское утро, у ног нежно поплескивала вода, над головой тихо склонялись сосны и вязы, и ничего не могло быть прекраснее на Земле, чем это «сейчас».

Мы шли вдоль берега, зачем-то зашли на мостки, уходящие в воду, и тут я увидел ее, Золотую рыбку. Это, впрочем, была не она, это был он — маленький щурёнок. Он сделал несколько кругов совсем близко у поверхности и вдруг, может быть увидев нас, словно бы вынырнул наполовину из воды — нам навстречу, и смотрел на нас своими внимательными нежными глазками. Я смотрел на него, и испытывал какое-то необычное чувство единства, словно мы были с ним давно знакомы, и вот наконец — встретились.

Я не сразу понял, что происходит. Отец, всегда спортивный, лучший боец в своей деревне на Украине, не раз в своей жизни дравшийся один против нескольких, защищая то свое еврейство, то тех, кто был слабее и не решался дать отпор, — отец вдруг придвинулся к краю мостков, напружинился, как перед прыжком, и с невероятной силой вонзил в щуренка свою импровизированную острогу. Всё было кончено в одну секунду.

Что-то сжалось внутри, рванулось и пронзило меня насквозь. Вселенская жалость — к щуренку ли этому, к себе ли, к миру — вошла в меня и сгустилась в груди, — чтобы навсегда остаться.

Навсегда — до тех пор, пока я не умер...

Щуренок 2

Брат рассказал про другого щуренка. Я, правда, эту историю практически не помню…

Брату было пять, я постарше. Было лето на нашем озере, и мы рыбачили на понтоне, у самого берега, глубина была наверное метр. Точнее, рыбачил брат, он очень хотел опробовать свою новую «донку», зимнюю удочку для подледной ловли. А я был, ну, типа лайфгарда )

Он уже заканчивал рыбалку и скручивал удочку, и тут под водой что-то случилось. Словно маленькая молния, мелькнул щуренок и в два рывка потянул леску вниз. Брат не растерялся, выхватил из воды рыбешку, посадил в заранее приготовленную банку и принялся с восторгом орать и звать меня.

Думаю, он весь светился от радости, пританцовывал и, конечно, собирался уже спешить к родителям, показать им добычу.

Могу представить, что творилось у меня в душе. Два щуренка, вероятно, соединились, и я стал убеждать брата пощадить «пленного». Мол, у щуренка есть мама, и она по нему скучает...

Я никогда не был психологом по жизни, но тут видимо что-то во мне включилось… И это что-то подействовало, малыш услышал и отпустил...

И только когда щуренок уплыл, и «опустели воды», он понял, чтó натворил. И поняв, стал с ревом и стенаниями носиться по берегу и по понтонам с пустой банкой, в надежде поймать его снова…

Он до сих пор помнит всё это в деталях.

И вот вопрос — не жалею ли я, что тогда вмешался и разрушил детскую радость?

БГ

Как удивительно менялись тембр голоса и тональность у Гребенщикова с годами и десятилетиями. И как сегодняшний его голос соответствует модальности сегодняшнего дня… Такие корреляции не случайны конечно. Тот Дух, которому он позволил идти сквозь себя, этот дух выстраивает его под себя. Всё просто.

Всё что требуется от нас — позволить Духу войти. Но как это иногда немыслимо трудно.

3 апреля 2019

Пожиратели десертов

…Сначала ты устремлен вовне, в частности, вкладываешь в детей (в дух, который в других), тренируясь на подступах к окрестностям Духа. (На это нелегкое бултыханье могут уйти жизни и жизни).

Потом ты вкладываешь в себя (в дух, который в тебе).

А еще потом — в учеников, что, по сути, есть бескорыстная служба у Духа на побегушках. До полного твоего с ним тождества.

Некоторым везет соединить всё в одной жизни. Некоторым везет (или это не точно?) перепрыгнуть через ступеньку, сразу начать со второго блюда.

Есть единицы — счастливчики, которые почти сразу сыты, эдакие пожиратели десертов. Впрочем, десерт — наше всё...

За спиной

Интересный эффект. То, что видно сквозь ночное стекло, впереди, на улице, — кажется ничтожным по сравнению с тем, что отражается в этом же стекле, а реально уже за спиной. Так порой бывает — будущее, манящее, кажется недостижимым, робко взывает, и нет сил выйти к нему навстречу, под кромешный дождь настоящего, который смоет то, что держит мертвой хваткой, что не дает двигаться, душит и гасит полет.

Готовность

Готовность к битве — многим знакомо это чувство? Когда ты стоишь перед накатывающей силой обстоятельств, перед заведомо превосходящей тебя стихией, природной ли, человеческой, и у тебя не остается никаких сожалений, мыслей или ожиданий. Ты просто всем собой знаешь —

вот оно, Вот.

29 сентября 2019

* * *

… Кьеркегор говорил, что человеку, в зависимости от стадии его развития, естественно:

— сначала хотеть быть как Другой (недовольство собой, желание уподобиться кому-то, кто кажется более удачливым, счастливым, одаренным и т.д.)

— потом стремиться быть Собой (развернуть свой собственный внутренний потенциал)

— наконец — стремиться уподобиться Всевышнему (мы можем взять тут Всевышнего как метафору).

На самом деле вторая стадия в этой модели должна естественно переходить в третью, но так бывает не всегда.

Когда вторая стадия (практически) реализована, когда проделана существенная работа по самотрансформации, когда человек чувствует себя успешным в своей работе, в социуме и т.д., появляется соблазн оставить всё как есть. Границы Себя достаточно широки, в этом пространстве не тесно, ты успешен и всеми любим, дом полная чаша. Чего еще желать от жизни?

Эти границы человеческой самодостаточности практически невозможно поколебать извне. Разве что Дух выберет «счастливчика» и обрушится на него со всей своей мощью. Такому счастливчику не позавидуешь. И в то же время — нет ничего более прекрасного в этой жизни, нежели зрелище человека, ведущего смертельный поединок с судьбой, поединок, в котором на кону — шанс стать подобием Всевышнего.

Люди — это смертные боги. Боги — бессмертные люди. Многие ли сегодня помнят об этом и идут этой тропой?..

С этим хорошо корреспондирует мысль о том, что талант, дар, интересная профессия могут стать своего рода ловушкой, и человек, который мог бы прожить за жизнь десять жизней, ограничивается — одной. Пусть и полной до краев, но с ограниченным опытом. Интересно конечно выкопать за жизнь один колодец и всю жизнь пить из него, но куда круче — выкопать пару и отправиться в нескончаемое странствие — ища ту воду и тот водоем, вода которого станет для тебя божественным эликсиром.

P.S. Прямо сейчас на мой рабочий стол десантировался с неба паучок — хороший знак, небо слышит )

Не то, чем кажется

«Мир — это не то, что нам кажется… Почему мы так верим своим глазам? Вы никогда не задумывались о том, что это сродни массовому психозу — верить своим глазам?

Почему эту тонкую пленку, что отделяет нас от сути, мы принимаем — за реальность? Почему мы уверены, что за совершенным обликом молодой женщины не скрывается лиса-оборотень, а в сгорбленном и сморщенном теле бомжа, от которого хочется поскорее отпрянуть, не живет будда?

Говорят, что в движении теней по асфальту — жизни больше, чем в течении всех дорог всего мегаполиса. Вы будете с этим спорить? У вас есть основания? Много ли мы знаем об этом мире, если уверены, что тени — беднее того, что происходит при свете?

Вы вообще знаете, как попали вы в это странное измерение, которое называете домом? И почему вы так верите в то, что однажды здесь родились? И что уж точно — умрете? Кто внушил вам всю эту абракадабру? Почему вы думаете, что ВСЁ… ЗНАЕТЕ… про этот мир?

Может быть, вы просто еще не проснулись, и сон, что вам снится, кажется вам этим миром?..»

Он взял кисть, погрузил в ведро и щедро плеснул на стену. Несколько капелек, колючих, как осенний дождь, и красных, как кровь, ужалили ее руку… Больше она не могла так стоять, так слушать. Его слова не вмещались, не помещались в нее, или, точнее, нечто, что давно теснилось в ее груди, и не находило исхода, вдруг обнаружило себя, вдруг соединилось со сказанными им словами, и — у этого не было продолжения, того, которое она знала и могла бы предугадать.

Она не могла это контролировать больше, рыдания сотрясли ее тело...

Мама

Быть живым — быть в режиме постоянной синхронизации. Того, что вовне, — с тем, что внутри. Когда два эти потока приближаются к тождественности — вы живы.

… Был день рождения мамы. Я шел за цветами, вдоль скоростного шоссе, какой-нибудь километр. Мимо неслись машины, а вверху было синее-синее, как это бывает только в Нью-Йорке зимой, просто весеннее небо, с перистыми облаками, нежными, легкими и пушистыми. Я сделал несколько фото, вдохнул пространство вокруг, вошел в него, словно соединился, и потом подошел к цветочным рядам. Готовые букеты в основном были пестрые, синий и желтый просто бросались в глаза. Я выбрал один букет, и потом составил второй, и точно знал, что они бы понравились уже ушедшим, тем, для кого собирались.

Пока мексиканская женщина доводила их до ума, я стоял чуть в стороне, вне цветочных тентов, и смотрел вокруг, на небо, на машины, на изобилие цветных цветочных пятен, и холодный ветер лизал лицо и ладони, и весь мир был в этом движении ветра, машин и облаков, окутанных ярким солнечным полуденным светом...

А потом я пошел восвояси, и вот, пока шел, вдруг ясно и пронзительно ощутил: сегодня действительно мамин день, ее рождение, и не имеют значения цифры и даты, и даже то что она ушла несколько месяцев назад. Всё как бы соединилось — во мне и вовне, и в этом соединении был и этот день, и Она, и рожденье, и смерть, и всё вообще.

И почему-то — это единство было как праздник.

* * *

Странно обнаружить себя уже с той стороны, «совсем одним, навсегда, один на один с вечностью, в которой ты всего лишь мелькнувший, случайный, горящий камешек...» (Максим Цхай). Горящий, вот ключ. А насчет любимой… Любая может стать любимой, вот ведь коан. Но ты выбираешь любить одну. И кто может изменить твой выбор? Ведь это выбор кометы, летящей сквозь бесконечную ночь.

Полет

Люся сказал:

Человек ищет основания. Основание. Фундамент и опору.

Трудно человеку жить без основы. Трудно жить без опоры. Вот и ищет.

Но с фундаментом невозможно взлететь.

Невозможно человеку унести мир на стопах своих. У одинокой птицы опора — крылья. Поддержка — ветер. Стихия — небо.

Есть две земли. Одна под твоими ногами. Другая — летит. Если ты выбираешь полет, никто больше не скажет: Он твердо стоит на земле. Ты сын земли. Но твой полет — в бесконечность.

Нежность

Он стоял на узкой дороге, и ноги его были снова в пыли, и солнце снова сжигало лицо и плечи. Всё как всегда.

Он не помнил, как спустился в долину, помнил только легкость и полет, там, над горой, и нежность, пьянящую нежность. Всё сначала, всё как всегда. Не так-то просто найти в этом мире нежность, еще сложнее ее разделить с другими. Еще сложнее.

Птицы небесные не сеют, не жнут. Сеющим не потребна нежность. Им потребна сила. Что ж, он всегда это знал. Он и шел — навстречу силе. Просто иногда наваливалась усталость. Просто иногда не было сил жить дальше. Но — он знал это очень давно — чтобы взлететь, нужно пройти до конца. Нужно идти. Через пыль, глотая пыль, любуясь пылью. Нежность — она везде. Просто нужно идти. Просто нужно ждать. Просто нужно увидеть.

Равноденствие

Сегодня день равен ночи, если кто не знал. Равноденствие.

Сегодня, как тогда, я люблю тебя. Люблю, как тогда.

Прошло множество лет, и даже десятилетий, а может быть столетия — это более точное слово. Но — я люблю тебя как тогда, и я не боюсь это произнести. Просто жизнь заставила уйти в песок эту реку, заставила утишить эту песню, просто ты слишком недолго сжимала мое сердце в своих ладошках, и когда ты его отпустила — оно разбилось. Просто так устроено тут всё, и это ничья вина, и это — единый путь: разбиться, чтобы воспрять, быть распятым — чтобы воскреснуть, умереть — чтобы стать живым. Если вы хотели следовать вашему богу, и избежать, — вы просто еще не проснулись. Еще не уснули. Еще не слышали, как стучит по листьям дождь звездной ночью, как облака уносят с собой того, кто утонул в осенних травах, как соловей поет оду смерти рассветным маем.

Оно разбилось, и оно воскресло, и теперь я — как Шива, и множество моих рук обнимают Землю, и множество моих ног танцуют танец Смерти, и множество женщин стонут от страсти и рождаются к Жизни в объятиях моей Нирваны. Это только слова, только намеки. Это танец Шивы, мой танец, и я люблю Тебя, как любил в первый день, когда увидел, и как любил в первый день, когда поцеловал, и в первый день, когда ты стала моей.

Нет, много больше люблю я тебя сегодня.

Будь счастлива и будь блаженна, будь прекрасна и будь сильна, будь свободна и будь неостановима, будь стремительна и сияй. Будь собой, оставайся собой, лети, пари и танцуй.

Спасибо тебе, что есть. Благословенная и единственная и неповторимая.

Прощай….

Сочинитель сюжетов

Кто я? Может быть, сочинитель сюжетов?

Может быть, всё должно происходить вовремя? Но если не досочинял в детстве — то вот и догнало. Теперь…

Давеча в трейне думал о ней. Как я ее совсем, ну вот просто совсем не понимаю. Что я знаю о ней? Да всё… А понимаю о ней? Ее?

Зиро. Ноль…

Что ж, сюжеты — тоже хлеб, эти пунктирные линии, прорезающие мой ум в тщете приблизиться к плоти и крови реальной жизни… Выходит, сам я еще не в ней, еще не здесь. А где? «И это кровавое месиво вы называете — жизнью?..» Потратить годы, чтобы вырваться из этого ада, и все еще быть — «не здесь», быть — в промежутке между… Мои сюжеты — в основном об этом… Моя «реальность» — это туман, который тает от жестких касаний. То, что они называют жизнью… Они… Выглядят как люди, смотрят как люди. Смеются как люди…

В армии, по дороге туда, нас трясло в кузове допотопного грузовика, в крытой будке, там стоял гогот и мат, и не было лица, за которое можно было держаться глазу. Кроме одного парня. Породистое, умное лицо, задумчивые глаза, словно подернутые дымкой неотмира. Что-то настораживало в нем, конечно. То, как он подыгрывал иногда «процессу». Но надо же было за что-то держаться… Потом, через время, фасад все же рухнул, и я впервые отчетливо, наверное с невероятным опозданием, но наконец осознал, что глаза — не зеркало души… Выглядят как люди, смотрят как люди…

По плодам их узнаете их… По касаниям их, добавлю, — тоже…

Можно прожить жизнь — и — ни разу не прикоснуться. Если бы не она, наверное, я бы никогда не узнал, что такое — касаться…

Люди не умеют касаться… То, что они разумеют под этим, не является даже намеком. «И это кровавое месиво вы называете жизнью?..»

Когда она коснулась меня впервые… А помню ли я это? Впервые… Это странно, столько прожить, и не знать ничего об этом. Знать женщин, и не знать ничего. Это было как разряд тока, как пустые легкие после крика, как финальное ххааа в момент удара. Только — бесконечный разряд, безмолвное ххааа, неотмирная пустота…

Возлюбленная моя, как прекрасна ты посреди виноградников твоих…

Иногда я словно оказываюсь там, в тех комнатах, в тех домах, где мы были с ней вместе. Где мы были вместе. Однажды это были сени просторного деревенского дома на берегу древнего озера. Была ночь за окном, шумел ветер в кронах столетних сосен, у хозяйки в горнице помигивал ночник, дверь туда толком не закрывалась, и все наши движения на этой огромной и мягкой перине в углу, в ореоле этого невероятного для нас молчания, словно обнимало темное пламя невероятной, нечеловеческой нежности… Нежности, помноженной на бесконечность ночи… Потом, обессиленный, я уснул, и сквозь сон чувствовал какое-то ангельское движение в комнате, словно крылья ангела трепетали и иногда достигали меня и уносили туда, за горизонт этой жизни. В какой-то момент я «вернулся». Она склонялась надо мной и гладила меня своими тонкими детскими пальчиками, по плечам, по спине, длинными, сквозными движениями, как бы сквозь кожу, как бы всем существом, но почти не касаясь. Ночник уже не мигал, сосны над домом шумели неистово, и то и дело на крышу с глухим стуком падали сорванные ветром сучья и шишки.

В моей жизни было много комнат. Иногда кажется, что они не исчезли, не растаяли во времени, не растворились в прошлом, что они есть и сейчас, просто, подхваченный потоком, я прошел мимо. Но они — остаются, и остается их жизнь, та же, что была тогда, и те, кто там был, и может быть среди них и я, тот же, и другой, и тот же.

2017

* * *

«…Трудно быть набором привычек. Очень громоздкий конструкт, не сможет устоять перед смертью. Смерть — как лавина, цунами. Сметет, если встретит преграду.

Стань как смерть. Начни с малого — убери одну привычку, и всё "поплывет", посыпется, начнется вновь. Введи новую, посмотри, что будет.

Пойди дальше.

Научись строить из привычек, осознанных и уже понятных, новые конструкты. Создавай из них новые личности. Личность — всего лишь каркас, второпях скроенное судьбой.

Позволь этой лавине жизни, пока она не обернулась лавиной смерти, модифицировать тебя, лепить из тебя, рождать тебя вновь. Забудь, что рожден навсегда, выкован навека, обречен на себя.

Возьми эту силу — быть живым, течь, меняться. Нет у тебя друга лучше, вернее. Зов бесконечности, приказ — странствовать, течь…»

Индия

Был мартовский поздний вечер, дождь шел весь день, недавно закончился, и старые тополя вдоль улицы стояли промытые и тихие, как невесты. Я долго рассматривал ствол одного из них, эти глянцевые разводы и пятна, в отсветах тусклых уличных фонарей и всполохах фар проезжавших изредка авто, и думал о нем, об отце моей мамы. Его звали Давид, и сейчас он лежал в больнице, в городе моего детства, и наверное это был конец.

То, что держало меня здесь, — была учеба в постылом институте, и она уже не держала меня.

На следующий день я был в родном городе, и был возле него, и потом еще несколько дней и вечеров. Он уже был не здесь, иногда бредил, ходил под себя, и когда я переворачивал его на бок, то видел его кожу, рыхлую и немного дряблую, начинающиеся темные пятна на спине, и чувство полной беспомощности захлестывало меня тогда особенно сильно.

В ночь перед смертью он был особенно беспокоен, метался на постели и что-то бормотал едва слышно. Прежде чем уйти, я остановился у его ног, и долго смотрел в его лицо, его глаза были прикрыты, и вдруг он широко открыл их, приподнялся на постели и, протянув правую руку в мою сторону, возбужденно и внятно произнес несколько раз, указывая за моё плечо: «Индия, Индия…»

На рассвете я узнал, что он умер.

Наверное, я любил его сильнее всех остальных, он был тихий спокойный человек, и я не знаю, куда делись его удаль и молодой задор, который был так очевиден на его военных фото 24-летнего бравого артиллериста. Он был очень мягок со мной, какая-то тихая доброта исходила от него, и я даже не могу сказать, как, через что она передавалась, но я, мальчишка, чувствовал ее всем существом. Я не был привязан к нему и не думал никогда, что «люблю его» (в отличие от его сына, моего дяди, в котором я не чаял души), но просто он был в моей жизни, и это Присутствие что-то в ней сильно изменяло.

За пару месяцев до его смерти, когда я вернулся на каникулы зимой, он, после больницы, уже с кардиостимулятором, уже другой, уже как будто оглушенный смертью, как-то прилег на диван и подозвал меня к себе.

— Ляж, — сказал он, назвав меня детским моим именем, — прямо на меня, сердце к сердцу, послушай, как оно бьется.

Оно еще билось.

Люся сказал:

Ваше человеческое, эмпирическое Я, каким вы его знаете, — это только обрамление, капсула, скафандр, ракета, у каждого как бы своя. Так или иначе — она сгорит. Вопрос, успеет ли вынести на орбиту Духа.

Но если вы чувствуете ваше человеческое Я — только как обрамление, капсулу, скафандр, ракету, — значит вы уже почти там.

P.S. Если что, это Люся сказал. А он дебил )

Икона

… Люди очень эмоциональны, точнее — поверхностно эмоциональны. Я вижу это например по тому, как они воспринимают мои картины, по тому, как они вообще воспринимают вещи, в том числе абстрактные. Между человеком и «вещью» — нет паузы, нет зазора. Реакция на вещь почти мгновенна. Эмоциональная реакция. Если картина «в мрачных тонах», чрезмерно (непонятно-) хаотична, человек ее избегает. Он не подозревает о наличии и не пытается найти точку входа в новую для него, иную реальность.

Эмоция — как плащ, в который укутано его сердце.

… Красота-для-всех проявляет себя как эстетика внешних форм. Но есть еще красота сокрытого, неявная и не открывающаяся сиюминутными ключами. Есть еще эстетика глубины. Эмоции оставляют нас на уровне этой поверхностной сладкой эстетики. Чувства — прямая связь сердца с миром — соединяют нас с космической красотой, в которой выявленное и сокрытое перетекают друг в друга, немыслимы друг без друга, практически едины.

… Хорошая картина — это пространство, внутри которого душа может путешествовать бесконечно. Оно каждый раз новое, оно меняется вместе с тем, кто смотрит, оно — икона, созерцание которой открывает проходы в иные миры. Хорошая картина — это нечто с открытыми границами, созерцание которого переводит созерцающего в иную реальность. Реальность сновидения наяву.

Синичка

Я смотрю, и не могу оторвать взгляд. Я не могу оторвать взгляд от тебя. Скажи — почему?

Ты прекрасна, но ты ни при чем. Ты прекрасна, но жизнь прошла мимо, и там, где мы встретились, трава завяла четверть века назад. Но я не могу оторвать взгляд от тебя.

Ты совсем не из тех, кто нравились мне тогда, когда мне казалось, что это важно. Но прошло четверть века, а я помню всё, будто это было вчера. Как зашла ты в мой дом, и села на мой диван, и поджала ноги. Ты сидела там, словно хозяйка, и что-то было в тебе такое, тогда и всегда, что я не мог пройти мимо.

Ты не из тех, кто сжигает чарой, и не из тех, кто сводит с ума. Ты просто вошла в мой дом, вошла в мое сердце — своей естественной силой, своей щемящей легкостью, своей пронзительной прямотой и своей целящей прохладой. Вошла, и осталась.

Потом, когда ты снова пришла ко мне, и заглянула в мои глаза, и бросила мне в лицо край своего шарфа, как выкидывают вверх знамя битвы, — ты пронзила меня, ты добила меня, ты подчинила меня. Потому что я не знал такого в женщине, такого — в глазах женщины. Такого…

Это был штыковой удар, призыв и вызов, это была открытость, отвага и прямота. Кинжальный удар — прямо в сердце.

И потом, когда я не принял вызов, отвел удар, потом — этот твой взгляд, взгляд пронзительной боли и чистой гибели, без маскировки, без зигзагов и занавесок — из сердца в сердце.

Ты говоришь, что ничего не помнишь. Что ж, в твоей жизни было много сражений, много прямых дуэлей и фатальных битв, много любовей и разлук. Ты не должна помнить.

Мне важно, что я — помню.

Шли годы, и одна моя битва сменялась другой, но я всегда помнил нашу единственную прогулку вместе, твой взгляд, тот прохладный простор, откуда смотрят твои глаза. Те точки беззащитности, нежности и боли, которые в нем дрожат.

И я смотрю сейчас на твою фотографию, и не могу оторвать взгляд от тебя. Ты — светишься. Ты — полна. Ты — сияешь. И я погружаюсь в волны твоих волос на ней. И слышу твой голос.

Как он прохладен, как он свеж, как он по-девичьи светел.

И это кружится в пространстве, и это парит над землей, и это зовет и уводит.

Твои волосы другие сейчас, чем тогда, и как идет тебе эта их светлость. Это сияние, этот золотистый их свет. И они такие же длинные, как наша жизнь, и такие же живые, как наши сердца, и такие же уводящие в тайну, как тот путь, которым мы идем рядом.

…Мы идем рядом, и мы никогда не расставались, хотя никогда не шли в унисон и никогда не держали ладони друг друга. Мы идем рядом, хотя нас разделяет океан, и четверть века, и быт, и сама ткань бытия — но пока я думаю о тебе, восхищаюсь тобой, пока я слушаю твой голос и трогаю твои волосы — мы вместе, как ветви рябины за твоими плечами, как небо и облака, как рассвет и закат, как губы и голос, как ветер, туман и дождь, как луна и солнце.

*

где ты моя птичка

птичка невеличка

птичка невеличка

птичка свет очей?

улетела за море

птичка невеличка

лучики лучистые

серебряный ручей

нежная синичка

легкая сестричка

на кого роняешь

свет своих лучей?

во саду ли в поле ли

в клетке иль на воле

песенку выводишь

свет моих очей?

ах какое горлышко

ах какая птичка

птичка невеличенька

звонкий голосок

ах какие глазки

ах какое личико

птичка невеличенька

синичка скок поскок

дзинькают хрусталики

этой долгой боли

рассказать мне некому

как ты далека

полем или просекой

светом иль неволей —

а всё к тебе струится

боль-моя-река

Цена любви

Люся сказал:

— Быть аутсайдером не хуже, чем быть среди первых. Вы любите мир и людей, будучи успешным и уважаемым. Так попробуйте полюбить это всё, будучи гонимым и нищим. Вы любите из окон дворцов и мерседесов. Так попробуйте полюбить, не имея приюта. Любите, будучи принятым и любимым. Полюбите отвергнутым и никому не нужным. Полюбите распятым, полюбите, вися на кресте.

А как иначе вы узнаете цену своей любви? Как вы вообще — научитесь — любить?

Решение

Наверное, мало кто задумывался о сочетании слов:

Принять решение. Я принимаю решение.

Тут ведь очень просто. Решение уже есть. Надо только его — принять. То есть — впустить, подхватить, раскрыть ему свои двери. Это как принять гостей, принять вызов, подарок, принять этот мир наконец )

Мы не конструируем решение, не вымучиваем его, не выдумываем его. Просто оно ждет, пока мы его заметим и — примем. Тихое такое, сиротинушка, я принимаю тебя, не плачь, теперь ты со мной )))

Такое решение — как зрелый плод, что падает в руку, как долго натягиваемая тетива, что наконец отпустила стрелу.

Я принял решение. Аминь

Моя учительница

На днях умерла моя учительница. Она преподавала нам литературу.

Она была немного странная. Одинокая, «синий чулок».

Она была не то чтобы полная, но грузная, с большим бурятским лицом, большие, тяжело выпуклые глаза под массивными веками, такой глубокий особенный голос, которым она рассказывала нам про Толстого, про Айтматова. Которым она меня так ласково окликала, уже потом, через много лет после окончания школы. Я встретил ее случайно на центральной площади города, она много лет уже была на пенсии, и так продолжились наши отношения.

Ее бедная однокомнатная хрущевка, со стареньким половиком и огромным, в полметра чугунным медведем, бесприютная, где меня всегда ждали. Ее книги, и рассказы про книги, и этот ее незамысловатый стол, для тех, кто ее навещал, для учеников, — с ее всегдашним салатом из вареной картошки, помидоров, яйца и репчатого лука (салатом, столь похожим на нее саму, крупно порезанные ингредиенты, невероятно простые, но сочетание которых было так органично тут, так естественно и так почти совершенно; вкус жизни, простой и правильной, она чувствовала, она умела его искать в том, что доступно, умела его находить; собственно, это она и делала всё это время — несмотря на болезнь, болезни и увядание — она хранила в себе эту трепетную любовь к скромным радостям, к простым вещам мира, и не позволяла уйти из души этой благодарности миру — за всё то, что он продолжал ей давать — через ее учеников и знакомых, через радио и книги и как-то еще).

И мне всегда, все эти бесконечные годы нашего возобновленного общения, было ясно, что вся ее послешкольная, пенсионная жизнь, — это Переход — несмотря на книги, новости и ее жадность до жизни… И вот этот переход завершился. Точнее, он продолжается где-то, где меня нет и куда я пока не могу заглянуть. Он продолжается без меня. Для меня он завершен…

Я рад, что она умерла без меня, что я не видел ее лица после операции (у нее за год до смерти удалили глаз), не видел ее после смерти. Наполовину бурятка, наполовину, по отцу, она была караимка, и значит, скорее всего, еврейка. Недавно, когда я хоронил свою бабушку, я узнал, что верующие евреи не смотрят на человека после смерти. Это — неуважение к человеку, нельзя смотреть на то, что было им, когда он ушел. Я думаю, что в этом — великая и глубокая мудрость, ибо смотреть надо — при жизни. И при жизни успеть увидеть, и успеть запомнить, и успеть отдать то, что мы называем любовью.

Тогда, после нашей случайной встречи, мы познакомились с ней как бы заново. И я словно проснулся — я оглянулся назад и понял, как сера и уныла была бы для меня без нее и ее уроков та школьная урочная жизнь. Не то чтобы я впитывал те уроки, но какой-то живой будораж, живая волна ее неравнодушного взгляда, ее неформальных суждений, ее поиска «настоящего автора», «настоящей книги» — это было невероятно важно. Был человек, который — искал, который — в этом «лесу мертвецов» (как говорил Мамардашвили) — торил свою скромную, но свою, только свою тропинку. И его голос был живым голосом. И это было невероятно важно тогда.

Она была моей учительницей литературы, и — по какому-то странному, но неслучайному стечению обстоятельств — она оказалась тем человеком, в записной книжке которого были адрес и телефон другого человека, у которого учиться мне еще только предстояло — учиться уже не литературе. И возможно, не будь этого стечения, я бы никогда не решился найти его и встать лицом к лицу с ним. И тогда, возможно, меня бы уже давно не было в живых, потому что тот человек буквально и почти чудесным образом спас меня, вернул нить жизни, которая уводила в другие поля.

В моей жизни давно уже мало случайного. Не случаен и этот диалог с моей старенькой учительницей, длившийся несколько десятилетий. И, кто знает, может быть еще далеко не завершенный.

Сентябрь 2018

Глаза

Была ночь, холодная ночь осени, сырая и непроглядная. Я шел по двору, они вышли из авто, двое, простые, обыкновенные. Просто, чтобы меня убить. Была кромешная тьма, двор, и по темноте шел человек, и двое — ему навстречу, а ты… ты всё это видела — в своем сне. Что-то такое сделала ты тогда, в своем сне. Линии перевернулись, нож не прошел сквозь сердце, смерть отвернула лицо.

Потом… потом было много еще чего, мно-о-го. Новая жизнь. У тебя. У меня. Вместе и врозь, по правилам и без правил. Поперек и вдоль. Но с тех пор я знаю: я — в долгу. И еще — про смерть. Она никуда не ушла. Просто отвернула лицо. Дала вдохнуть еще немного.

И она где-то рядом, в черной машине.

И когда она придет — у нее

будут

твои

глаза

Арсений Тарковский

«… Я любил немногих, однако — сильно...» Его — за музыку, за лад и боль, за сирень с той стороны зеркального стекла, за цокот каблучков в ночи, за дыхание древесных рощ и звезду на темных водах, за домик в три окошка и за невозвратную любовь, за духоту и предчувствие грозы, за слезы дождя на окне и поезд, который, как сорок лет тому назад… Он был поводырем и учителем, утешителем и голосом стихий, окном во Вселенную и игольным ушком — в иное. Да просто — спасителем, спасителем — в мои 17. Без него — был ли бы я — такой, и был ли бы я — вообще?

… А всего лишь — писал стихи. Всего лишь — страдал. Всего лишь — дышал.

Свет ухода

Александру Потапову

Иногда я медленно перелистываю этот альбом одного художника, который посчастливилось мне издать, или просто рассматриваю один-единственный из него разворот… И думаю — а понимал ли я тогда, пару лет назад, да и сейчас, чтó это за альбом, и ктó это передо мною? и откуда всё это, собранное тут, на его страницах? и какою силою собрано это всё, и на каких путях?

Понимаю ли я, что нет ни одной случайной вещи в этих работах, в этом альбоме, ни одного случайного предмета ни в одном коллаже? Чувствую ли я ту силу, которая собрала их через ладони и глаза художника вместе? Склеила невидимым, не от этого мира, клеем.

Вхожу ли я доподлинно в это созданное Кем-то пространство, и чувствую ли и вижу ли что-то за его зримым рядом?

Художник ли передо мной или какая-то таинственная сущность, пути которой только слегка обозначены этими (глаз не оторвать от которых) коллажами, натюрмортами, рисунками и фото? Чувствует ли доподлинно глаз наблюдающего — чувствует ли того, кто таится за всем этим, кто — через эти поразительно прекрасные артефакты — от него уходит? Кто прощается ими — со мной, и с миром, воспевая ему хвалу и нежную песню, радости и любви...

«Уходит» — потому что Художник — всегда — уходит. Таинственный скиталец, бездомный и одинокий. И именно свет своего ухода — всё, что оставляет он нам.

Может быть, он уходит, чтобы вернуться. Чтобы «прийти сюда еще один раз». Но от этого разве легче...

Какими путями шла душа, чтобы в один миг этой земной вечности создать — и оставить — такое… Представляю ли я, чтó там, внутри ее? Как бесконечны эти горизонты, и как невероятно сложны в своих сплетениях эти тропы, и сколько за ними — жизни и смерти, рождений и расставаний, боли и света...

Саша, друг, спасибо тебе, что идешь, и что хранишь это Необъятное, и что даешь ему — через тебя — сказаться...

18 августа 2018

Эти люди…

Эти люди на электрических самокатах, с высоко поднятой головой, с глазами к горизонту, они похожи на путешественников в неведомое. В них не остаётся ничего слишком человеческого, ничего человеческого, кроме устремленности вдаль.

Новости

Все новости — старые. Думаю о том, сколь ничтожно количество людей, понимающих Иисуса. «Не судите, да не судимы будете». Это не об осуждении. Это гораздо глубже и тотальнее. Чтобы не судить ВООБЩЕ, чтобы перестать судить, нужно остановить саму эту машину, запущенную в незапамятные времена. Нужно растворить (в чем?) саму эту машинерию мышления, выключить саму «практику суждения». Которую включили в каждом из нас очень рано.

Вот почему подлинные христиане на этой земле — по счету, и жить они могут где угодно, и ходить в любой одежде. Вот почему любой дзэнский монах на обочине пыльного проселка — святее римского папы, вот почему Кришнамурти — сам Иисус, если вас это не сильно шокирует. Кришнамурти, кстати, отказался от роли Майтрейи, спасителя человечества (к которой его готовили и которой от него так ждали), и всю жизнь только и делал, что, странствуя, проповедовал «не-суждение» и «устанавливал контакт» со своим «Отцом небесным». Никого не напоминает?

Мы чаще смотрим на одежки (какими словами, на каком языке говорит некто, насколько громко, и как сильны молнии из его глаз), но те, кто по ту сторону суждения — у них разный разрез глаз, разные платья, но они в каком-то отношении суть одно, они — именно что: по ту сторону. И видно это, если вы тоже — хотя бы чуточку там. А до этого — все мы — просто варвары, «отрезающие головы» своим собратьям, не всегда буквально, но всегда — с пламенной страстью познавших истину.

30 октября 2020

Страсть

Думаю о точности часов господних. Страсть войти в эту точность — самая великая из тех, что знаю. Она больше смерти

Текстура

«… Мне не близки всяческие Савонаролы и иные идеалисты от христианства, для которых Христос заслоняет и вытесняет мир. Мне близок Христос, прорастающий, пробивающийся сквозь каждую складочку, сквозь каждую трещинку в сухой земле, сквозь щель в заборе и сквозь пепел сгоревших империй. Христос, своей плотью и кровью проросший сквозь плоть и кровь мира, этой Земли, этих жалких и прекрасных людей, этих гибнущих, слепых и прозревающих одновременно. Мне близок Христос, не бряцающий словами и не облачающий свою страсть в слова, но Христос бессловесный, просто зрящий, просто ступающий, просто взволнованный происходящим Сейчас. Тот, чьи пальцы чувствуют каждомгновенное истечение вещества мира, его трепет и его невероятную красоту. Тот, кто вошел в муравья и в лиственничную хвою, в пыль на дороге и в ураган над океаном. Кто прозревает душу в уличной девке и в музыке скрежещущего железа цивилизации слышит музыку сфер. Для кого все фактуры — как единая ткань Земли, ее пестрый и совершенный в своей целокупности хитон, от которого — ни убавить, и ни прибавить. Не проклинающий и не отстраняющий, но благословляющий и соединяющий. Тот, чьей нежности достанет на всех. Он близок мне, как близок Святой Франциск например, или как Энку, мастер резца, как Рембо, бросивший писать, или Гёльдерлин, выпивший зелье священной ночи......»

Тут текст обрывается, но текстура всегда остается. Важны не слова, важна текстура...

* * *

Мир бесконечно сложен и неисчерпаемо многомерен. Каждая рассматриваемая нами точка скрывает за собой несчетное число других, отличных от этой. Каждая тропинка, которую мы выбираем, это только одна тропинка среди бесконечных просторов. А есть еще другие, неисчислимые, широкие и едва различимые, сплетающиеся, соединяющиеся или бесконечно одинокие. Отчего же мы мним нашу тропку единственной и единственно верной, и судим об этом Грандиозном как о понятом и подчинившемся?

Земля наша — как огромный священный зверь, исстрадавшийся от нашей преступной уверенности в собственной значимости, и терпит нас еще по какой-то невероятной своей долготерпеливости. Мир, который мы создали, — холодный и функциональный, города наши — хуже разбитых российских осенних проселков, женщины — агрессивны и глубоко напуганы, мудрецы — не способны к чувствознанию, разучились не-мыслить, разучились слышать, что говорит им вселенная. Мы знаем как надо и что плохо, знаем где родились и куда стремимся, мы владеем миром и владеем собой, у нас у всех просто невероятное самообладание.

Нами может обладать Вселенная, нас может вести Земля, тропинка, по которой мы движемся, может совершать невероятные, в которые невозможно поверить, дух захватывающие повороты. Но мы не верим, мы знаем, как все должно быть, мы не можем остановить себя, мир вокруг, весь этот лязгающий, с грохотом несущийся под откос локомотив цивилизации.

Но надо остановить. Иначе ничего не будет. Никого не будет. Надо остановиться. Надо понять, почувствовать и просто-таки впустить в свою плоть это понимание:

Мир бесконечно сложен и неисчерпаемо многомерен. Каждая рассматриваемая нами точка скрывает за собой несчетное число других, отличных от этой. Каждая тропинка, которую мы выбираем, это только одна тропинка среди бесконечных просторов. А есть еще другие, неисчислимые, широкие и едва различимые, сплетающиеся, соединяющиеся или бесконечно одинокие. И все они прекрасны, и доступны, и удивительны. Мир течет как река, как Млечный Путь, как волосы любимой, как облака летним утром. Он всегда нов, и ему не страшны вериги смыслов, в которые мы его заточили. Он течет, и он готов одарить нас этим течением, этим сиянием, этой невероятной полнотой. Он ждёт. Ждёт. Ждёт...

Октябрь 2020

Женщина

Смотрел вчера один замечательный фильм и думал о природе женщины, точнее — чувствовал о природе женщины...

Как это зыбко, как пугающе-иррационально, как неустойчиво-туманно, как мучительно-мутно… Как разрывает, как рассекает, как бросает в бездо(м/н)ность.

Потом чувствовал о том, как был бы наш мир без женщины — устойчивый, строгий и суровый, с основами на сваях и устоями из стали. Ах, какой бы это был мир… Закатанный в бетон.

Слишком многия жертв требует иногда женщина от мужчины. Предельности жертвы. Проще пройти сквозь игольные уши.

Но всё великое свершается на пределе.

Земля

Топая сентябрьским вечером из магазина домой по грязному асфальту, слушая звуки и вдыхая запахи, понимаешь, как это круто — топать сентябрьским вечером из магазина, слушать звуки, вдыхать запахи...

Однако Земля...

17 сентября 2020

Кстати…

Кстати, очень хорошо понимаю тех старинных японцев, которые, достигнув всего в искусстве, уходили в безвестность, меняли имя и начинали с чистого листа.

Окружающие склонны привязывать человека к окружающим его артефактам и фактам. А если эти «факты» для этого человека — только «иконы»? Только окна в бесконечное. Но окружающим-то этого обычно не видно. И не объяснишь...

В общем, уходя, не оборачивайся.

5 сентября 2020

Творчество

Для меня творчество — это предельно эгоистичная и одновременно предельно абстрактная деятельность. Эгоистичная — потому что с полной фиксацией на «я», а абстрактная — потому что с полной фиксацией на связи «я» — с бесконечностью. Ни больше и ни меньше ) А иначе я не понимаю — зачем?

Смотрящему может казаться, что на картине — что-то конкретное, но это его проблемы ) Задача изображающего была — изобразить движение бесконечности, «построить» «мостик», что-то вроде иконы, окнá в «иное». Посредством цвета и линии. А критерий удачи — он где-то внутри. Если смотришь на свое «творение» — и сердце ёкает, значит — вышло.

Понятно, что тут нет и близко слова «искусство». Искусство созидают Художники, а тут — чисто лаборатория, мастерская, голимая утилитарность. «Настругаешь» вот так картинок, развесишь по комнате, и ты как бы в космическом корабле, несущемся по траекториям не этого мира. Но эти траектории этот мир (твой маленький мир человеческий) — хранят, баюкают. Делают его пригодным — для жизни.

В какой-то момент наверное такой «художник» может и забыть про свои художества и про свое «творчество». Потому что такое творчество — начинается от недостатка, от нехватки «бесконечности», а когда она тебя «хватает», то о какой нехватке речь? Дальше творчество — ну как послушать для разнообразия Баха, или БГ. Можно — слушать их, можно — слушать бесконечность напрямую. Жизнь-то уже не твоя, уже сквозь тебя Иное дышит. Чем бы ты ни занимался, что бы ты ни «ваял».

* * *

Екатерине Сокальской

Она просто прекрасна. Она просто взрывает этот тесный мирок, с его лабиринтами, коридорами и тупиками, в которых обречено брести «наше племя». Она просто нормальная женщина, понимающая и формулирующая то, что есть, примат Духа — над телом, благоговения перед жизнью — над потреблением жизни, Земли — над ее обитателями, Космоса и Духа — над Землей. Она просто видит всё в правильной перспективе, где Человек — это не то, что звучит гордо (и поэтому «имеет право»), а тот, кто отвечает вызовам мира, кто открывается судьбе и берет на свои плечи ношу ответственности за судьбу (то есть — за мир, в котором существует, при-сутствует). Берет ответственность, то есть — отвечает, стоит в диалоге с миром.

Она формулирует например

примат ответственности (не ищи причину вовне, смотри на себя и в себя),

примат уважения жизни (ты — только гость на этой Земле),

примат усилия (пашите, пашите, потом отдохнем; или, как говорил Мамардашвили: ходите («трудитесь, мыслите, осознавайте»), пока свет светит).

И в этой — правильной — перспективе, не остается места страхам, нет страха смерти, страха ковида, страха самоизоляции. А есть благодарность за жизнь и благоговение перед этой невероятной жизнью, в том числе — перед всеми ее трансформациями, включая Смерть...

В общем, она просто прекрасна )

Гудение

Мераб это был звук, гудение, напряженное и невероятно-несмолкающее… Это была непрерывность гудения, устремленного к пределу, нескончаемого.....

Так гудит пламя в печи, так гудит ветер в ночи, так дышит ночь среди звезд, так поет жизнь, так в звезды смотрит погост.

Так тетива звучит, смертию жизнь храня, так сверчок скворчит, так я рождает не-я.

Так дорога уходит в туман и в стон. Так одинокий бредет, туда, где еще не рожден.

Так и жить, как будто бы умирать. Так и петь, как шепчет младенцу мать. Над обрывом, среди снегов и планет. В несмолкающий вслушиваясь, в уходящий, в предвечный свет.

* * *

Летом после восьми вечера этот город начинает оживать. Уходят потоки машин, спешащие куда-то люди. Сначала дурманящие ароматы сирени и яблонь, потом шиповник и липа. Ласточки не умолкают ни на секунду, наверное так же они чертили здесь небо лет триста назад. Идешь по улицам, и чувствуешь его живое пространство. Надо, конечно, суметь выбрать маршрут, войти в отрешенность, и он откроется тебе своей очаровывающей изысканной простотой, ветхой штукатуркой обшарпанных стен, округлыми линиями фронтонов, эркеров и балконных перил, тишиной и заброшенностью. Попадаются улицы и перекрестки, где совсем нет новодела, и так же, как 40 лет назад, буйно прорываются трава, лопухи и другая всячина вдоль стен, у гаражей и везде, где не успела рука человека. А она, слава богу, не везде успевает, — мы ж ленивы...

Всё это есть, и всё это простоит еще какое-то время, и всё это есть дар — и урок. Урок о том, что сделанное с душой сохраняет тепло этой самой души — очень долго.

Фронтоны челябинских старых зданий (а эта «старина» — конец сороковых-пятидесятые) ничуть не менее живые, чем древние сравнительно с ними фронтоны Львова или Парижа, например. Их слишком мало, они слишком задавлены новоделом, но они есть, и держат тепло, насколько вообще может быть теплым город с такой историей и с таким настоящим.

Спасибо тем, кто сотворил этот дар. Кто передал это тепло. Они сделали это, конечно же, вопреки эпохе. Но они это сделали.

3 июля 2016

Красота

Встречаются очень красивые люди. Эта красота проявляется в том числе через профессию, род занятий. Иногда — именно через профессию она особенно явна. Потому что профессия — это опосредование, это — всего лишь ) — способ диалога человека — с замыслом о нем, с «идеей себя». У каждого из нас есть «я-идеальный», к которому устремляет нас жизнь, есть замысел о нас. И профессия — один из очевидных способов диалога с этим «я». Который становится или путем, или тупиком по направлению к себе. (Тупики — тоже — по направлению...)

… Общался с врачом, очень красивым человеком. Его красота, конечно, не внешняя (не о ней речь). Это красота непрерывной самопогруженности, или можно сказать — в-мир-погруженности. Красота осознания мира — как потока, взывающего к непрерывному вслушиванию. Он постоянно вслушивается. Когда идет, когда молчит, когда смотрит. И сейчас без «наводящих вопросов» уже не понять, природное ли это, врожденное свойство сделало из него «мастера исцеления», или профессия позволила взрастить в душе этот росток, заставила превратить себя — в гигантский «стетоскоп».

Это же взаимосвязано бесконечно: хочешь понять, о чем стучит сердце пациента, — слушай сердце вселенной. Не бывает одного без другого. Ну, то есть, не должно быть...

Чжуанцзы

Сегодня «трактату» Чжуанцзы, будь он написан сегодня, не дали бы ни одну премию, никакую премию. Сегодня у Чжуанцзы нет читателя. Его попросту не смогли бы прочесть. На него нет времени, нет дыхания, нет внимания. Чжуан-цзы сегодня — тотально стал бабочкой. И мы ей снимся...

Хорошее время )

И бормотал…

и бормотал Люся, спотыкаясь, и голова его — как лист на ветру, и сам он — как станционный фонарь во тьме, качаемый ветром:

… Жизнь — как свернутый свиток, вся здесь, под рукой… ни словом унять, ни платком утереть… всё — мучительно тут, восхитительно тут, недоступно-тут...

сияет, осиянное — в боли беспредельной и в трепещущей радости… эй, разверни, прочти, испей до дна… эй, жизнь… эээйййй, повторись!

разверни свою жизнь, выпусти ее — в бесконечность… для бесконечности — отпусти ее, распахни ее, распусти ее...

распусти эти нити, пусть на вечном ветру засияют......

Люся сказал:

… следишь вот так за человеком, незримо. чувствуешь его мир, его состояния… за хорошим человеком следишь… и иногда так светло и уютно… но нельзя останавливаться. бесконечность безлюдна....

6 августа 2020

Бывает щелкнешь на бегу что-то эдакое, а потом откроешь на компе, глядь — и ну никуда оно не лезет. А удалять жалко. Крутанешь так и эдак, обрежешь, чуть яркости добавишь — и уже намек на реальность, глядишь, и появился… На ту «реальность», которая РЕАЛЬНА, которая не бесстрастным оком фотика схватывается, а «страстным» оком видящего.

Так вот — за Реальность. Аминь.

Февраль 2017

Был летний день среди зимы, и тело всё вспомнило.

Всегда удивительно, когда вдруг пробуждается это, казалось, навсегда потерянное, утраченное, а на деле — запечатанное и хранимое под спудом.

Вспомнило все весны и все лета жизни, бесконечную вереницу мгновений полноты и счастья, полноты и отчаяния, счастья и отчаяния. Всю полноту пребывания в Этом, в Здесь, в объятиях Матери.

Примерно то же, наверное, как когда Гаутама вспомнил все свои пятьсот тысяч жизней.

Ничего необычного, в общем )

Читал…

Читал размышления одного знакомого автора о том, как ужасен наш мир, как он сжимается шагреневой кожей, как невозможно ему, автору, жить в этом дьявольски-пошлом, брутальном, профанном мире, как он этот мир и этих людишек ненавидит, нет — презирает.....

И вопреки всем его словам, словам… слушал смех Чжуанцзы, и всматривался в лик с Туринской плащаницы… и не было в этом смехе, в этом лике ни презрения, ни отчаяния, но — любовь, и понимание, и приятие, и тишина. Не было — Я, МНЕ, МЕНЯ, было — струение потока, река вещей, и душ, и лиц, текущая бесконечно, сквозь время и времена, сквозь смерть и сквозь жизнь...

«Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради Меня, сбережет ее». Собственно, вокруг этого — вся битва. И длиться она может — всю жизнь. И не важны регалии, и возраст, и чувство своей метафизической, сплошь в словах-словах запечатленной, — крутизны. Важно, быть может, только — успеть вернуться в селения детства, остаться голым и нищим, ощутить себя беззащитным и бескрайне виноватым, виноватым перед господом, что несовершен бесконечно, перед Матерью, что в муках тебя рожала, а ты не так и не так любил ее… перед любимой, что любил ты меньше, чем свою любовь к ней… перед каждым, с кем говорил ты из «Я», а не из смирения и кроткой любви...

И омыть ту вину великими слезами.

2016

Звук, только неслышный

Иногда пространство не должно отзываться. Иногда пространство должно молчать. Его молчание в ответ на наши стенания, наши взывания, наши мольбы кажется жестоким и непостижимо бессердечным, но что же за ним? Может быть — ожиданье? Может быть, оно ждет, ждет нашего созревания, нашего возмужания, того, что мы встанем в рост, станем выше. Увидим даль. То, что поверх барьеров?

На самом деле — в молчании кроется звук, только неслышный. Ушами его не услышать, глазами его не увидеть, руками его не потрогать.

«Звук осторожный и глухой

Плода, сорвавшегося с древа,

Среди немолчного напева

Глубокой тишины лесной...»

Вот оно — зрелость плода… Зрей, плод, зрей.

Звук, только неслышный...

31 мая 2020

Люся сказал:

— То, что сближает людей, — это вибрация их намерения. Всё остальное — фасады. Точка.

* * *

Знак трудно не заметить. Он буквально бьет в ту точку в душе, которая пульсирует и находится в пределах поля внимания. Но для того чтобы начать так чувствовать знаки, нужно сначала натянуть ткань своей души, превратить свою жизнь в струну. Струна вибрирует от любого касания, даже от почти неуловимого дуновения.

Другой вопрос — что не каждый знак мгновенно дешифруется. Бывают такие знаки, которые просто еще глубже вдавливают тебя в (раз)решение ситуации, могут довести напряжение до невероятного градуса. Но ответ-то ты должен искать сам...

* * *

«… Слишком много надежд и слишком мало людей, способных не делать себя зависимыми от надежды, а пройдя последнюю точку отчаяния, выйти в то ровное радостное поле, которое открывается после того, как ты отказался от призрачных надежд… И такое ровное веселье… А когда есть веселье, тогда есть способность понять другого человека...» (Мераб Мамардашвили)

Я бы только не использовал слово «веселье». Или, как сказал Мераб немного ранее, «трагическое веселье». Это просто некая (радостная) приподнятость, открытость тому, что грядет. Когда нет надежды, когда пройдена последняя точка отчаяния — всё обретает цвет и объем, всё становится вибрирующим и живым.

Все путешествия…

Все путешествия, расставания, переезды и умирания — как тот круглый диск в аэропорту на досмотре. Ты встаешь на него, немного расставив ноги, — и мир поворачивается вокруг, как стеклянная кабинка этой досмотровой «центрифуги». И руки у тебя подняты вверх — как знак приятия и приветствия, открытости миру. Мир движется вокруг твоего центра, не иначе. Аз есмь....

Но это «Аз» — это не «Я», конечно. Просто точка, просто поднятые навстречу ветру глаза, взгляд, готовый ко всему, ждущий ее взгляд… Смертью движется жизнь...

*

Ветер вытягивает душу из тела

и взамен вставляет свою.

До свиданья, друзья и любимые!

Так внезапно началось путешествие.

© Дм. Медоуста

24 апреля 2016

* * *

Вечерний океан был бы совсем суров, если бы не эти столь нелюбимые мной в светлое время суток дома за спиною. Их свет создает иллюзию тепла, иллюзию защищенности, иллюзию того, что есть дом. Иногда иллюзия бывает спасением.

Мне было года четыре, отец забрал меня из садика, и наверное это была зима, потому что когда мы вошли в наш огромный двор, разделявший две девятиэтажки, стояла — так мне казалось — глубокая ночь. Редкие окна в нашем доме были освещены. В окне третьего этажа — это была наша кухня — я увидел маму. Она подошла к окну, посмотрела во тьму и кажется задернула шторки. Тогда еще у многих на окнах не было занавесок, особенно в кухне, были шторки, «ходившие» по веревочке, протянутой чуть выше середины окна.

Я не могу передать то, что испытал в эти секунды тот ребенок. Это было одно из самых мучительных состояний, которые я переживал в детстве. На световом экране, обрамленном тьмой, двигалось самое родное существо на земле, но как бесконечно и недостижимо далеко, и как отдельно ото всего, что составляло мир живой жизни того ребенка. Всё словно остановилось в те секунды. Я не помню, как оказались мы дома.

Тот ребенок — вот кто мог бы действительно, всем своим существом понять эту богословскую тезу: «агония Христа длится вечно...»

21 ноября 2019

Люся сказал:

— Человек это не то, как видится. Это то, как звучит.