ЗВУК, ТОЛЬКО НЕСЛЫШНЫЙ

Александр Павлович

Александр Моисеев. Александр Павлович.

Мало кто из знакомых (не сказать чтобы сильно близких по жизни) людей, после своего ухода, поднимает в моей груди такую волну тепла и боли. Потому что в общении с ним, пока он был жив, я конечно всегда «отставал», всегда был «извне», и наверное это никак не могло быть иначе.

А понял я до конца про то, что «отставал», — только с его смертью. Потому что совпала она с выходом его главной книги. Великой книги его души… «Сказочный остров».

… Каким был Александр Павлович в жизни? Как его воспринимали-видели окружающие? Маленький, коренастый, круглолицый, с носом картошкой и большими ушами, мне он всегда казался каким-то беззащитно-несукляпистым в этом суетливом городском мире (ему бы за плугом идти или на телеге сидеть да лошадку понукать, в деревенском пейзаже 19 века он, со своей внешностью, был бы, конечно, своим)… Эдакий Щелкунчик, с искорками-чертиками в глазах, эдакий русский Иван, везде со своей печью, задумчиво посматривающий на собеседника и вдруг воодушевляющийся от его, собеседника, близкой мысли, перескакивающий с темы на тему, хаотичный и настроенный в разговоре на себя, плутающий тропками своих размышлений и утягивающий за собой. Эдакий большой ребенок, изумленно взирающий на мир, всегда самозабвенно вслушивающийся в ближнего, но считывающий тем не менее что-то свое. Хулиган и ересиарх, бескорыстный в своем восхищении другими и укрытый от мира как улитка своим домиком, — своей писательской долей, своей писательской ношей, своим творчеством.

Звонишь ему, — и как из другого мира тебе всегда его голос — из такого глухого далека, из такого внутреннего сосредоточения… Потом разойдется, начнет въедливо расспрашивать, объяснять, доказывать, потом подтрунивать, по-доброму издеваться, — и вдруг как отрубит: — Ладно, заболтались… И прямо чувствуешь, как обрывается эта человеческая ниточка, как вновь, стремительно погружается его душа в свое, в сокровенное, в то таинственное пространство, где — Дом Души его. В творчество…

…Моисеев не был краеведом, хоть сам так себя называл; или, скорее, в какой-то момент он перестал им быть, он перерос эту планку, не заметил сам, как вырос из этих тесных одежек… И литератором-многостаночником был он вовсе не от желания подзаработать, да и писателем-неудачником себя бы никогда не назвал, потому что так никогда не чувствовал, не искал внешней оценки своего писательского дара, не писателем-для-других был, но — писателем-для-себя.

Просто — на всех литературных и жизненных путях — его вела страсть. Просто — от рождения он был страстным, невероятно живым человеком, с открытым детским сердцем. И циклы, спиральные витки этой развивавшейся, разраставшейся, углублявшейся страсти вели его по жизни. Страсти — какой? — спросите вы. Есть только одна Страсть с большой буквы, имя ей — Любовь, Любовь к Жизни. И это не та страсть, которой подавай идеальный объект любви, это та страсть, которая, как сказано в одной книге, не завидует, не превозносится, не гордится, не ищет своего, не раздражается… всё покрывает, всему верит, всё переносит. Именно что — «не ищет своего»… Не знаю, во всем ли, но думаю, что во всем, не только в литературе, — он был такой человек — не искал своего, всё, что встречал, всё принимал, принимал как свое, как возможность полюбить, понять, обнять и объять, приумножить… Потому, реализовав юношескую страсть к странствиям, обратился к тому, что рядом, под рукой, под ногами — к родной земле, к родной почве, к Уралу и людям Урала, к Златоусту, где вырос, и к Челябинску, куда занесла в итоге судьба. Этого всего оказалось безмерно много, он утонул в этом с головой, сначала в преподавании, в газетной работе, потом в редактировании и составлении-писании книг… И этого — одновременно — оказалось мало, бесконечно мало, и он исследовал как мог, через книги и общение, всё иное, что маячило за горизонтом, что звало и влекло. Какие только книги, какие только проекты он не осуществлял или мечтал осуществить! Книги об улицах Челябинска и о кухне народов мира, о садовых растениях и домашнем растениеводстве, о природе и истории Челябинского края (кажется, его термин) и о людях его… И как венец всего — книга о духовной культуре народов мира. Потому что он шел к Духу, растягивал свою душу, чтобы вместить всё… И это не могло не преломиться в творчестве самом интимном, самом тайно-укромном, это всё обнаружило себя в его «Сказочном острове», книге, которую и мемуарами-то сложно назвать, это такое развернутое полотно души, и времени, и природы… Уникальная, как уже написал выше, книга.

…Был рядом человек Александр Моисеев, и ушел далеко. Только голос его, глуховатый, негромкий, веселые чертики и влагу в его глазах, пальцы его узловатые, подшучивания его беззлобные, приветы его семейству моему — я всегда буду помнить, всегда буду нести в сердце, как и строки книги его, этот его «сказочный остров». Ушел Александр Павлович, да не весь ушел.

…Смерть, где твое жало?

Жизнь

Люся сказал:

— Жизнь — это не поток событий. Это дешифровка потока событий (в их чувственном варианте) — до кода, как в «Матрице»...

Если не сделать это сейчас — вся эта непромысленная масса феноменов догонит и накроет как цунами.

… Дешифровка и потом интеграция двух этих потоков — в один.

А жизнь как Жизнь — это практическая реализация способности переключаться между двумя этими потоками...

Люся сказал. Но кто его услышал? )

Быть в Этом

…Он всегда завидовал людям, которые умели общаться. Сам не умел, хотя и хотелось. Особенно с женщинами, которые нравились. Никогда не получалось.

Потом что-то изменилось, и пришло понимание. В словах нет главного, главное — в молчании.

С годами он изменился, его глаза словно погрузились в глубину какого-то таинственного потока, он сам не знал, когда и как это произошло, просто стал замечать, что иногда, с близкими людьми, с теми, кто мог быть ему очень близок, он просто стоял и молчал, просто смотрел, и просто чувствовал эту странную энергию...

Этот поток шел из его глаз и одевал собеседника (стоящего рядом) таким очень тонким, едва уловимым туманным облаком. Он чувствовал это облако, и ему было радостно так обнимать другого, и другой тоже обычно чувствовал, и прятался за смущением, или в словах, или не прятался. И тогда просто случалось касание, проницание, откровение. Без пафоса и без розовых пузырей, просто оба понимали, что — ну о чем же здесь говорить? О чем вообще можно — говорить Здесь...

Можно — быть, присутствовать, можно — течь, можно — Быть в Этом...

10 ноября 2019

* * *

«Я снова семилетний человек,

Один в холодном поле на рассвете,

И по колено долгий, долгий снег,

А мне твердят о наступившем лете,

Цветении садов, разливах рек,

Но белая зима на белом свете…»

Это ностальгическое (Антоша не даст со-врать)...

Когда-то казалось, что это так мучительно. А сегодня кажется — что это так неизбежно. И так правильно.

Великан

*

Зима. Среди светил вселенной

Звезда, как камень драгоценный.

Я звездной карты не знаток,

Не знаю, кто она такая.

Против меня передовая

Глядит на северо-восток.

И я, солдат двадцатилетний,

Счастливый тем, что я есть я.

В болотах Волховского фронта

Расположилась наша рота,

И жизнь моя, и смерть моя.

Когда дойдет звезда до ветки,

Когда вернутся из разведки

И в маскхалатах пробегут

На лыжах в тыл, придет мне смена,

Настанет, как обыкновенно,

Блаженный сон на сто минут.

Но я еще вернусь к рассвету

На пост. Звезду увижу эту.

Она как свет в окне жилья.

Не знаю, кто она такая,

Зачем она стоит, сверкая

И на меня покой лия.

© Давид Самойлов

У меня тоже была такая. Даже не звезда, целое Созвездие. Конечно, это был не фронт, просто — армия, и не пост, а ночные дежурства по штабу. Стылая и промозглая дальневосточная осень, потом такая же бесприютная долгая зима, и Небо — огромное небо, движущееся и уходящее за край земли. Близко был океан, но его не было видно. Небо уходило за Землю.

Кажется, оно появлялось после полуночи, а уходило ближе к рассвету. Словно огромный великан, взирало оно вниз, на сонный поселок, на мою жизнь, на вообще Всё Это. Придавая этому временному и мучительному — вневременные и абсолютные очертания и черты. И таким образом, там и тогда, в одном месте, в одной точке, было — две жизни, два времени, два мира. И возможно, это спасало. И может быть — это спасло.

Этот свет в окнах Неба. Этот взгляд Оттуда.

9 ноября 2019

* * *

Новалис говорил, очерчивая полукруг, что «жизнь есть страстнóе деяние». Если добавить слова Исаака Сирина (например), что «жизнь духовная есть деятельность без участия чувств», «жизнь в Боге есть упадок чувств. Когда живет сердце, упадают чувства. Восстание чувств есть омертвение сердца», — то мы получим вторую половину — то, что надо.

«… Я весь перед тобой, я ничего не скрыл, я сделал так, что небу стало жарко, все письма разорвал, все имена забыл, и мне не жалко...» (Александр Васильев, «Сплин»).

Поток

С детства мы приучены воспринимать и мыслить — дискретно. Отдельно — жизнь, отдельно — смерть. Отдельно — жена, отдельно — любовница. Но в том, первом детстве, которое было, было у каждого — мы не мыслили вообще, а всё воспринимаемое было — единым потоком. Там всем правил единый поток, каждая частица которого была совершенна, автономна, но немыслима в отрыве от всего вообще.

Я например помню из своего года, как вбежал в домик-«шалаш» на озере, где отдыхали, и вдруг взгляд мой упал на земляной пол под ногами.

Пол двигался, пульсировал, жил, пол был частью одной общей большой пульсации, одного процесса, одного течения… Словами этого не расскажешь.

Всё, что выплывало тогда из окружающего хаоса мира, пульсировало и искрилось единым светом и принадлежало этому единому свету-мраку. И уходило назад в него. Ничто не умирало, и ничто не рождалось, всё просто выплывало, открывалось сканирующему мир лучу восприятия, и потом отступало назад...

… Всё, чего хочется от этой жизни, — научиться тому восприятию, вернуть «взгляд ребенка», воспринимать не дискретно, потоком. Разглядеть за отдельными мазками жизни — единое полотно. Опуститься на дно, на ту глубину света-мрака, где рождаются и умирают эти дискретные искорки восприятия, жизни, где нет разделения, и с этим — если бог даст — вернуться…

Поэту

О дерзновение! Назвать себя поэтом...

То не безумие ль — поэт...

Осмелиться заткать незримым светом

Тот холст, которому названья нет...

О этих нитей тихое свеченье,

Предвечная, сияющая гладь.

Их повторить. И каждое мгновенье

Их трепет повторять...

Так истово, так отрешенно, страстно —

За нитью нить...

Ни мастерство, ни вдохновенье здесь не властно...

Но — повторить!

Наперекор! Сквозь львиный рык пространства,

Сквозь грохоты его, сквозь криков вязь

Восстановить священное убранство,

Спасти живую связь...

Возможно ли? Как тихи эти нити

Незримых дней, незримых лет...

И все-таки, сквозь хладный жар наитий, —

Поэт, поэт...

* * *

Эти два листика так легли… Смотрю на них, и накрывает. Очень трогает это фото. Как инь и ян они, как жизнь и смерть, как поток и камень, как пламень и лед. Так вот разбросал Невидимый Кто-то это всё, и так оно легло — невероятно для меня ёмко. И деревья, и палочки какие-то случайные, и листья… А листья — они как отражение друг друга, отдельно — а словно бы вместе, словно бы всматриваются друг в друга, словно бы чего-то ждут… Чего?

У меня сто лет назад было такое стихотворение, не совсем из этой темы, но как-то вспомнилось. Кстати, хорошее стихотворение, мне и сейчас нравится, хотя сто лет прошло.

*

Меч в безупречных ладонях моих замкнет небеса.

Взгляд моих глаз пространства очертит круг.

Пускай ты уйдешь навсегда в одинокий храм.

Вспышка моей души пересилит ночь.

Я воин, я тот кто знает, как светел рассвет.

И если ты думаешь — это мальчик из снов,

То ты, вероятно, просто не слышишь нот.

То ты, вероятно, просто в плену миражей.

Ветер может нежить и может жечь.

Сердце мое как камень и как поток.

Возьми мое сердце — и птицы не смогут не петь.

Пройди стороной — и танец уснет в пустоте.

* * *

Эта жизнь… Ты как будто в огромном зáмке, медленно переходишь из зала в зал, и чувство неслучайности расположения этих галерей и комнат, и твоего маршрута по ним, охватывает тебя всё сильнее. Ты еще не видишь этот замок извне, не понимаешь целостного замысла его архитектуры, но предчувствие невероятной закономерности этой внутренней топографии твоей жизни становится почти что осязаемым фактом. Кажется, шаг, другой, и как будто стены обретут прозрачность, и извилистый маршрут откроет свою гармоничную соразмерность всему, что вокруг....

Еще это похоже на танец, ты знаешь, что каждый живущий — его участник, но многие ли подозревают об этом?

На спектакль, совершенный, и вот незадача — актеры не знают об этом, но бог мой — как же они невероятно прекрасно играют!

Люся сказал:

— Ты не можешь вторгнуться в чужую жизнь. Разве что эта жизнь сама открывается тебе. Или если Дух не оставляет тебе выбора. Нет ничего более хрупкого для тебя, чем жизнь другого.

И ещё:

— Мир иерархичен. Сознание иерархично. Барахтаясь в каше быта, это трудно увидеть. Общение с бóльшим, чем ты, — вот лестница в небо.

Голос из детства

Ты заходишь с сыном в библиотеку, и странное чувство охватывает тебя: вот снова ты маленький мальчик, за твоей спиной — там, на крылечке и дальше — огромный взрослый мир, но ты вдыхаешь особенный запах этих стен, ты скользишь взглядом по стеллажам с манящими корешками, и мир вдруг стремительно сворачивается как свиток, истаивает, и ты окунаешься с головой в иную реальность, в полумраке которой, с той стороны, вершится неведомое…

Странно, библиотека — другая, другое помещение, другие книги смотрят на тебя корешками, да и прошло уже столько десятилетий, но запах, аромат — абсолютно тот же… Какой полиграфист объяснит эту метаморфозу, точнее — эдакое волшебное постоянство? Ведь запах — едва ли не самое эфемерное, что есть на свете…

Так было: каждое воскресенье, ближе к трем часам дня, ты пересекал в одиночестве три двора, что отделяли тебя от этого волшебного приюта (каким долгим, каким наполненным было само это движенье — сквозь столбы палящего света и теневые коридоры тополей и акаций), ты переступал порог, робко отодвигал тяжелую бархатную портьеру и занимал свободное место. Иногда, впрочем, ты опаздывал, и черные шторы на окнах уже были опущены, и ты сразу попадал в волшебную темноту, но ты — несмотря на свои 5 лет — не боялся ее. Здесь, в этом закутке мироздания, она была не страшной, но — манящей, желанной. Включался проектор, и сменяли друг друга на белом экране упоительные картинки, неподвижные, иногда нерезкие, но всегда полные жизни. В тех скромных картинках жизни было больше, чем во всех 3D-фильмах 21-го века вместе взятых. Что-то, что сильнее любых супертехнологий, наполняло их притягательным светом тайны. Были ли это твои глаза, или голос женщины-библиотекаря, вдыхавший движение в статику диафильмов, или какое-то далекое воспоминание другой жизни, где в темной глубине грота всегда горел огонь, и множество глаз следило за пляской его языков, под завывание ночного ветра снаружи?..

Невозможно измерить твою благодарность той женщине. Даже лица ее ты не помнишь, но то, что делала она тогда для тебя — неоценимо. Понимала ли она сама (сколько ей было лет — двадцать пять, тридцать?) свою роль, свою миссию — быть проводником в иное… Вестѝ — детские души… Не знаю. Но каждый воскресный день она тихо хлопотала в той просторной комнате (крохотной, как я сейчас понимаю), вешала экран, извлекала проектор, проверяла, исправны ли темные шторы. В ней было что-то от матери, струенье каких-то материнских энергий. Взгляд, устремленный в себя, сосредоточенность, редкие, умиротворяющие, вполголоса, слова. Она что-то там колдовала, а мы сидели и тихо ждали, и из этого ожидания и из ее неторопливых и точных движений рождалось пространство уюта, защищенности, пространство дома. Ритуал, приближение к магии — вот как это называлось…

Еще были пластинки, наушники, музыкальные сказки: «Маленький принц», «Финист — ясный сокол», «Бременские музыканты» — старые проигрыватели исправно заедали… Были поиски книг, блуждание меж стеллажами и запойное чтение дома. Целая жизнь под библиотечной сенью…

…Знают ли взрослые, что происходит в душе у ребенка? Что рождает в ней отклик? Какой «сор» может стать животворной почвой для всходов?

Думают, что знают…

* * *

Такое вот состояние — когда письменный стол начинает «уплывать», и ты не можешь понять, где ты и кто ты… А когда это более-менее выясняется, — всё равно не можешь вспомнить, где твой стол, в какой стране, в каком доме и в каком углу комнаты...

2016

* * *

Щелкнешь вот так вот — на бегу, а потом не можешь оторваться. Осень, или потусторонность, или средоточие всего, что любил и любишь…

Лишь только дерево, и облако, и небо.

* * *

Есть фото, притяжение которых и объяснить сложно. Просто что-то там внутри ожидает тебя, тихий шепот, невидимое движение, отсвет и отзвук.

Отсвет из другого времени, отзвук иной музыки? Бог знает

* * *

Бывало, когда не понимаю, о чем говорит человек на английском, обнаруживаю, что отвечаю ему так, как будто понимаю. Мозг из нескольких вариантов выбирает один и решает считать, что этот вариант понимания — верный. Не так ли и с восприятием этого мира? Нам просто удобно думать, что мир нам понятен, что он устроен рационально и вполне объясним.

* * *

Когда ты перестаешь быть жестко привязан к этой материальности, когда тебя хватает хотя бы на то, чтобы вообразить, насколько миры невидимые бесконечно больше и шире этого, крепко нас захватившего с рождения, — страх смерти отодвигается, отношение к смерти меняется.

В патриархальных обществах, вероятно, всегда было понимание, насколько важно простому человеку зримо и в красках представлять, что — Там, какое оно, это Нездешнее, на вкус.

Если сравнивать этнические, религиозные общности по степени их открытости Нездешнему, по качеству проработки (не только описания, но и осмысления) ими уровней и структур Нездешнего, то индуизм наверное самый прекрасный. Но и по силе и мощи воздействия именно самого описания на простую душу — тоже.

Насколько вообще было легче и «проще» существовать там и тогда, где и когда социум не запирал «ворота в Неведомое».

Наблюдать жизнь тех людей и в тех формациях — это великое наслаждение.

Отчаяние

Люся сказал:

— Никогда не отчаивайтесь. Во-первых — потому что так вы отвлекаетесь от сути того, что вызывает отчаяние, и рискуете пройти мимо опыта. Во-вторых — может же быть еще хуже )

А потом Люся подумал, и сказал:

— Отчаивайтесь, отчаивайтесь! Только через отчаяние вы обретете присутствие.

Человеческая любовь

Человеческая любовь позволяет коснуться собственных глубин. Приближает к сверх-открытости. Потому наверное так нами и ценится.

Пробужденный, вероятно, не стремится к этому сорту любви. Он ведь и так — «на глубине». У него ведь «дел и так хватает». Да и нелепо это — искать себе другого пробужденного. Способного любить без человеческих заморочек. То есть просто — любить. (А непробужденный… ну на фиг он сдался? Хотя… для пробужденного разницы конечно нет...)

В конечном итоге, пробужденный, вероятно, просто следует своему Пути. Принимая, и трансформируя принятое согласно Намерению. И человеческая любовь на этом пути — как всё остальное. Иногда случается. Сама )

Впрочем… это уже любовь — нечеловеческая…

* * *

Жизнь — как вспышка огня в темноте. Огонь ослепляет, восхищает, сводит с ума. Привязывает и пленяет, обжигает и не дает отойти. Но чем дольше смотришь в огонь, тем сильнее чувствуешь всем собой то, что вокруг. Темноту.

И — поворачиваешься. Однажды поворачиваешься всем собой — к Ней. Потому что нет огня — без Тьмы, как нет дитя — без матери, как нет звука — без воздуха.

И только поняв Тьму, понимаешь, что все огни — огонь...

И только приняв Тьму — понимаешь, что все любви — любовь. И только тогда, может быть, научаешься — Любить.

3 февраля 2019

Люся сказал:

— Жизнь как река, всегда другая, всегда облака.

Всегда как река.

Суд

… Нет суда над человеком выше его совести. Никакая религия, идеология и общность не могут предъявить свои права на душу человеческую. Человек не обязан ничем ни социуму, ни родине, ни родственникам.

Тем не менее тотальное большинство живущих осознанно или бессознательно считает, что государство, отечество, этнос, религия, семья (подставьте свой вариант) — превыше жизни одного человека. Общность — превыше души.

Иисус раскрыл, быть может как никто другой мощно, пространство Души, высвободил пространство свободы для Души, очистил, освободил душу от социальных и идеологических оболочек.

И что сделали с этим его последователи?

* * *

Выйдешь вот так за ворота трудового узилища своего, а на часах три, а небо синее-синее, и легкие белые облака. И солнце апрельское уже почти что в макушку уперлось. И думаешь — Песах у иудеев, Пасха у католиков, а я свободен и воскрес, воскрес и свободен.

Вот оно — счастье.

И стоѝшь так, среди этого апрельского света, под этим ветром пронзительно-влажным, налетающим с океана. И чувствуешь Землю, и те все места, где чувствовал — как сегодня. Все — озаренные солнцем, все — омытые ветром. Та гора над Сыростаном, вечная, всегда одинокая, всегда ничья. Те холмы израильские, по которым и прошел-то всего однажды, сто лет назад, но которые столько открыли. Горы Алтая. Нурали. Крым, обжигающий и прекрасный.

Вот оно.

Воскрес и свободен.

Вот оно.

Земля.

21 апреля 2019

Жало в плоть

Поэзия есть интонация, вибрация, пружинная упругость бытия. Поэт — невольник ее, интонации, которая, как «жало в плоть», вошла в него при рождении. Поэт — агония, выворачивание наизнанку, с одною целью: выпустить ЭТО — вовне. Чтобы звучало, чтобы интонировалось, чтобы высвобождалось.

Поэт, осознавший и продумавший это до конца, перестает быть только поэтом, только флейтой, только проводником.

Быть проводником — уже бесконечно много. Быть сверх-проводником — ну, это вне слов

7 марта 2016

*

Невзрачный человечек проходит по улице.

Одетый в ботиночки, в шерстяные брюки

и в пальто (почём драпчик?),

на голове у него — старомодная кроличья шапка.

Он идёт по тротуарам вдоль стен,

по самому краю проезжей части,

плавно огибает не поднимая глаз компании молодёжи,

придерживая во внутреннем кармане

Вселенную.

© Дмитрий Медоуста.

Из книги «Неожиданные вспоминания»

* * *

Что делает поэт? Быть может, он отпускает свой разум. Решается быть безумцем в глазах мира сего. Какой в этом великий и дерзкий эксперимент. Какой великий опыт для его души, и для душ вокруг.

Только ослепленный может упрекнуть поэта в том, что тот прошел недостаточно далеко по этому пути. Был «недостаточно метафизичен» и «чрезмерно лиричен».

Ибо путь поэта — это путь по смертельной кромке. Можно только наблюдать, затаив дыхание, изумленно.

Черная Мадонна

Вадиму Андрееву

Синевели дали, сиреневели,

Темные, прекрасные, пустые,

На трамваях люди соловели,

Наклоняя головы святые,

Головой счастливою качали.

Спал асфальт, где полдень наследил.

И казалось, в воздухе, в печали,

Поминутно поезд отходил.

Загалдит народное гулянье,

Фонари грошовые на нитках,

И на бедной, выбитой поляне

Умирать начнут кларнет и скрипка.

И еще раз, перед самым гробом,

Издадут, родят волшебный звук,

И заплачут музыканты в оба

Черным пивом из вспотевших рук.

И тогда проедет безучастно,

Разопрев и празднику не рада,

Кавалерия, в мундирах красных,

Артиллерия назад с парада.

И к пыли, к одеколону, к поту,

К шуму вольтовой дуги над головой,

Присоединится запах рвоты,

Фейерверка дым пороховой.

И у слышит вдруг юнец надменный

С необъятным клешем на штанах

Счастья краткий выстрел, лёт мгновенный,

Лета красный месяц на волнах.

Вдруг возникнет на устах трамбона

Визг шаров, крутящихся во мгле.

Дико вскрикнет черная Мадонна,

Руки разметав в смертельном сне.

И сквозь жар, ночной, священный, адный,

Сквозь лиловый дым, где пел кларнет,

Запорхает белый, беспощадный,

Снег, идущий миллионы лет.

© Борис Поплавский, 1927

Быть живым

Биология страшная штука. Лишь заглянет в окно весна, и столько всего пробуждается в теле, столько глубинного и кажется навсегда ушедшего оживает, отвечает на каждый щебет, на каждую волну воздуха, на каждое новое движение мира… ВОТ откуда эта устремленность — к вечной весне. Быть новым каждой клеточкой тела — всегда, независимо от календарей. Быть живым до конца, до самого дна, и глубже. А иначе — зачем?

Небесная женщина

Что ищет мужчина в женщине? Кажется иногда, что — полноту земного. На самом деле, думаю, мужчина ищет — Небесную Женщину, Женщину, способную обнять Землю. Ту, сквозь которую проплывают Звезды.

* * *

Ревность — это когда Вы оказались рядом с прекрасным сосудом, и разбили его на осколки, и рассовали их по карманам, потому что не могли унести целиком, и потому что не могли выдержать невыносимой яркости его свечения. Ревность — это убийство.

*

Нет, не хотел бы знать

о чём поют красные сосны.

Пусть они тихо поют.

Нет во мне любопытства

к внутренности прекрасной вазы.

Пусть ваза тихо сияет.

А твоё сердце…

Оно не ваза

не шорох сосны

не голос скрипки

И уж конечно не игрушка…

Вхожу в эту берёзовую рощу

Стою перед свеченьем берёз

как в храме

Не трону изнанку вещей —

тайну Божью.

© Николай Болдырев

* * *

Удивительно, что мы, люди, за жизнь соглашаемся прожить только одну жизнь — и нам не тесно… Это поистине удивительно… И не только соглашаемся, а держимся за эту одну жизнь всем своим существом, зубами и руками...

— Люди, тесно! ТЕСНО!

— Нет, — говорят, — и смотрят в глаза, и крутят у виска пальцем.

— Да ТЕС-НО же!

— Да ни хрена. Лечись! Палата №6 по тебе плачет...

* * *

Уже несколько дней наплывают эти стихи.

Возрасты жизни

Духом сияя, светятся дикие розы

возле садовой ограды.

Душа тишиною объята.

В виноградника темной прохладе

пасется хрустальное солнце.

О, чистота, ее святость!

Старика благородные руки

подают мне созревшие фрукты.

Сколько любви в его взгляде!

© Георг Тракль (Перевод Н. Болдырева)

Если вы, как я, не знаете, что такое просветление, но хотите приблизиться, то быть может эти стихи и для вас. Они, конечно, не совсем о просветлении, но, быть может, о той модальности, в которой просветленный касается мира. О том, что его душа именно что «тишиною объята», и источник чистоты струится сквозь него, как сквозь миры, рождая это чувство единства всего, которое можно назвать: Любовь.

И если кто-то мыслит себе просветленного, например, как совершенную машину, лишенную чувств и потрясающе эффективную в своей функциональной точности (как, скажем, это было со мной), то это, возможно, не совсем так. Просветленный — это не лишенный чувств, это — вошедший в Чувство. Соединивший все чувства — в единое Одно в своем сердце. Просветленный — это не только сверхчеловек. Это — всеЧеловек, тот, кто собрал и прошел опыт всех людей, тот, чье сердце открылось для всего, сгорело вместе со всем — и восстало из пепла. Нельзя стать просветленным человеком, прежде не став — человеком...

* * *

Несколько дней недавнего гощения в одной замечательной семье продолжают жить в душе. Но живее всего — и не отпускает — шестилетнее дитя, ее центр и спираль ее роста. Вдруг начал понимать, что это дитя, с его ритмами и всеми его вполне детскими проявлениями, — не вписывается в ту матрицу, которую обычно любому дитяте привык отводить мой мозг. Словно что-то «сверх обыкновенно-детского» движется в нем и через него… Словно большая душа не вмещается в маленькое тело и «проливается» в промежутки между. Говоря человеческим языком — какая-то особенная сосредоточенность, трудно (но вполне органично) сочетающаяся с детской спонтанной непосредственностью, какая-то недетская точность движений на фоне детских «плавающих» реакций. Какая-то смиренная (даже — благородная, хочется уточнить) снисходительность к нередко чрезмерно навязчивой опеке взрослых.

Но человеческого языка, конечно, мало...

* * *

Почему я люблю Иисуса, или Мандельштама, или дзэн, и почему не люблю Закон, ортодоксию, книжников и фарисеев, праведников в галстуках и всех тех, кто знает, как оно должно быть и как оно вам — лучше? Это трудно объяснить словами (точнее, долго). Но вот даосы говорили: человек рождается гибким и нежным, а умирает твердым и негнущимся, гибкость и нежность — спутники жизни, твердость и напряженность — спутники смерти… Даосы в своих устремлениях сливались с самой жизнью, сам поток жизни, поток перемен, дао и был для них божеством. Сами перемены и были для них — чудом, Глубочайшим, воистину Неисповедимо-таинственным.

Никакие «знания», «каноны» и всяческие возводимые на этом фундаменте ментальные конструкции не могут и не должны отделять нас от потока бытийствования, от чуда быть живыми.

Вокруг этого, может быть, и идет «великая битва» )

Или, как писал Мандельштам:

И я выхожу из пространства

В запущенный сад величин

И мнимое рву постоянство

И самосознанье причин.

И твой, бесконечность, учебник

Читаю один, без людей, —

Безлиственный, дикий лечебник,

Задачник огромных корней.

* * *

Снѐга поменьше этой зимой…

А ветер суров как и прежде.

Открыт Небесный Колодец.

Нет слов

Уйдя «в народ», вдруг обнаружил, что мне есть чему поучиться практически у каждого. Похоже, моя жизнь была почти напрасной, но не так много осталось волос, чтобы их рвать )

Мужчины — просто клад всевозможных качеств (так или иначе идущих им в плюс), и их можно классифицировать почти бесконечно. А женщины — это такое богатство всяческих состояний… За то, похоже, их и любим. Женщины скорее похожи на течение, не хочется даже напрягать мозг, чтобы их «услышать». Они просто струятся, и это звучание проникает тебя насквозь.

Но главного я так и не сказал. Нет слов.

Люди прекрасны. Их нужно просто созерцать. Из внутренней тишины.

Вы спросите, где ж ее взять? Собственно, об этом тут и речь )

Раскройте очи свои

Жизнь таинственная штука. Скажем, вы общаетесь с человеком годами, не подозревая, что он (уже) и не человек вовсе. Или человек, да совсем не тот, каким вы его видите. И еще хорошо, если он знает об этом )

А ведь может и не знать. Может поверить вам, с вашей ограниченной оптикой, и так и доживет до смерти — не собой )

В общем, раскройте очи свои

* * *

Совершенство (мира например) — всего лишь вопрос точки зрения, ракурса и зума.

Опыт

Один из моментов развития, одна из развилок: у нас есть только свой опыт. И он бесценен. Но если держаться за него зубами, то развития не будет… Опыт нас создает и одновременно фиксирует. Опыт и есть наше Я. Я и есть наша смерть. Смерть есть неспособность следовать переменам.

Опыт должен стать опытом перемен, искусство перемен — вот подлинный опыт...

* * *

Иногда (в тебе) остается от стихотворения одна строка, одна строфа, но так остается… так в тебе дышит...

… так с тяжким грохотом подходит к изголовью...

Вот из этой оперы одной строфы/строки… так тяжко дышит на глубине… и иногда поднимается из пучины:

…Ибо годы прошли и столетья,

и за горе, за муку, за стыд, —

поздно, поздно! — никто не ответит,

и душа никому не простит.

Всегда

А было ли что-то лучше в детстве, чем лежать на верхней полке спящего вагона и слушать ночные звуки сквозь перестук колес, а потом, на какой-нибудь забытой богом станции — в тишине — переговоры станционных диспетчеров по громкой связи, стрекот цикад за приоткрытым окном… Или — однажды — как трепещет и рвется у торца какого-то вокзального здания огромное дерево всеми своими ветвями и листьями — в свете ветром раскачиваемого фонаря над этим торцевым входом. И ты лежишь на своей верхней — и смотришь… И ждешь, когда же тронемся дальше, и снова станут заглядывать в окно эти путевые фонари, ослепляющие бесцеремонно, и снова запоют колеса… А поезд стоит и стоит, и фонарь всё светит и светит. Мучительно-тревожно, таинственно и из такой бесконечной дали, словно с другого конца вселенной.

И сейчас тот фонарь раскачивается и светит, и сейчас всё — как тогда. И переругиваются сонными голосами диспетчера на той станции, хотя лет 25 как громкую связь на ней упразднили. А цикады я как-то услышал по телефону, когда разговаривал со мной из родного некогда города родной некогда человек, стоя у когда-то если не родного, то почти, подъезда. Но я сразу понял, что это — те самые цикады, из того самого вагонного заоконья, которое — всегда

28 июля 2018

* * *

Одно дерево может быть больше вселенной, может быть вселенной, может быть струной, создающей натяжение всей вселенной.

Малыш

Двое бегут к океану по пешеходной дорожке, он и она. Он толкает перед собой коляску, такую, советского образца, «для лежания». Для самых крошечек.

Нет сомнений, этот малыш будет особенным. Интересно представить его сон в этой летящей сквозь миры колеснице, и его бодрствование. Отблески ослепительного утреннего солнца текут по ткани, звуки и отзвуки, тени и голоса. Движение без предела, поток несет его в неизвестность.

9 сентября 2017

Бесконечность

Человек — это только изменчивое туманное облако, в котором нет ничего постоянного (кроме этого желания — быть постоянным), и тем более нет ничего вечного.

Разве только особый блеск глаз, их свечение, если повезет его разбудить, можно пронести в бесконечность.

* * *

Такая вот мысль простая: «игольное ушко» — это твои собственные чувства. И нужно пройти сквозь них.

* * *

Как много воробушков на Его руке, и каждому — своя крошка, и свой глоток влаги, и свой удел. И вся эта адская суета, и этот блаженный гомон, этот бесконечно выверенный танец, это круженье над бездной — трудно оторвать глаз, трудно уйти в сторону, прозрев однажды. Хочется быть частью, вмещающей всё...

30 октября 2016

Голос

В близящихся сумерках подошел к подземному переходу, оттуда выплеснулась какая-то смутная волна, то ли кто-то кричал по сотовому, то ли шумел внизу агрегат, или переругивались двое? Спустился и услышал — гитара и голос, человек, человек пел...

В пустом переходе пел человек, я уже прежде пару раз видел его лицо, придавленный жизнью, страдающий и сожалеющий, еще не вполне человек, еще не добравшийся до человеческого в абсолютном смысле...

Но он пел, но голос его наполнял весь мир этого перехода, и — это был голос голосов, голос всех переходов и всех песен Земли. Это был Голос. Я повернул на лестницу вверх, и остановился...

Свобода — это лишь голос. У нас есть только одна свобода — стать голосом. Оставив за спиной всё иное.

Одно

В Челябинске снег. Уже час как не кончается. Сильный...

Может быть вся жизнь — это дорога любви. От любви к себе, Я (когда во всем, что ты любишь, — ты любишь Я) — до любви «без Я» (когда ты ВСЁ любишь, поскольку тебя как Я уже нет, и чем же еще заняться?)...

Когда нет Я, то всё рáвно достойно любви, и всё рáвно — Одно...

Одно — это такой бушующий океан, бушующий на поверхности и абсолютно спокойный в глубине.

Свет сердца

— Жизнь похожа на сон. Остаются только вспышки, только свет сердца. Не важно и не имеет значения ничего, ни кто ты, ни где, ни — что ты делаешь, даже — с кем ты. Всё истлеет, сгорит, растает… А если что и останется, то — свет сердца.

Он посмотрел куда-то за мое плечо, и там что-то сдвинулось и сгустилось, я почувствовал это, можно сказать, всей кожей… Потом он улыбнулся, и в этот миг синева его глаз словно выплеснулась на меня своей безмолвной прохладой. Я никогда не замечал раньше, что его глаза так сини. Впрочем, на изрезанном морщинами лице они всегда казались двумя высокогорными озерами, среди скал и ущелий. Пронзительными, как ледниковый исток горной реки…

Что-то взорвалось в моем сердце. Я знал, что никогда больше не увижу его. Не увижу — этими своими глазами, не почувствую — рядом с этим своим телом.

Он легонько коснулся моей руки и повернулся, чтобы уйти. Потом… он исчез. Растаял. Навсегда…

* * *

Радостно в человеке, которого давно, пусть и издалека, знаешь, найти поэта. Много сейчас поэтов, да поэтов-то — нет.

Ан — есть!

А что такое — поэт? А поэт — это нечто птичье, когда одним глазом смотрит, а другим — поёт. Когда умирает — поёт, когда потому что умирает — поёт. Когда — умирает — всегда… Много тех, кто — поёт. Да вот про «умирает» — они ни хрена не знают. То есть еще и не жили… И пение их — перед жизнью разминка. Блаженны они, у них — еще впереди. А поэт — он ужѐ, он здесь...

Вот Федор Васильев, знакомьтесь...

Сонет к жизни

Если правде смотреться в глаза,

сердцевина у жизни — другая,

беспонтовая, недорогая;

«против» численно больше, чем «за».

На слезу наползает слеза,

королева глядит, не мигая:

сердцевина у жизни другая,

позвоночник у жизни — лоза.

Беззащитна, безрука, безнога,

безработна, беспочвенна, без

перспективна, как поле чудес;

вся, как есть, — в никудышного Бога,

сердцевина моя, недотрога,

за деревьями тающий лес.

Пчела

Сегодня подарили мне трехлитровку с медом. И внутри, недалеко от поверхности, была пчела. Когда я ее достал, чтобы убрать, то вдруг обнаружил, что она движется. Не поверил глазам… Но она двигалась, шевелила лапками! В итоге — реанимационные мероприятия увенчались, пчела покинула дом, на своих, мм, крыльях...

Подумал, что все мы — такие уснувшие, увязшие в меду бытия пчелы. Важно не пропустить момент, откликнуться тому, кто держит наш мир, когда он берет нас в свои ладони… Важно «шевелить лапками», грести навстречу.

2015

Друг без друга

Прагматика — это хорошо уравновешенная романтика.

Либо так:

Романтика — это прагматика, устремленная в бесконечность.

Друг без друга они не живут (то есть — теряют смысл)...

Невыразимое

Чуть изменяя сентенцию одного поэта: «Если прóжитое и прожитóе не располагается на фоне невыразимого и превосходящего любую форму, то оно — зря...»

Любое действие вне памятования Невыразимого — теряет смысл. Любое движение превращается в игру с собственной тенью. Так образуются лакуны бытия, тупики и проплешины, мертвые зоны… Каждый раз, напарываясь на такое — в себе или вовне, — хочется бежать без оглядки. Куда? К Невыразимому )

Проще всего разглядеть «заброшенность», оставленность, тупики — в сюжетах человеческой старости. Старость всё обнажает. Безжалостность этого обнажения может свести с ума...

Зачем, иногда думаешь, этот ад старости, лишенной даже проблесков духа? Зачем Бытие столь жестоко с людьми? Зачем так долго держит живыми, когда жизни — нет?

Может быть, ждет пробужденья?

Невыразимое — самый терпеливый охотник...

* * *

Частенько слышу от разных людей, как, мол, важно «качество жизни». А «качество смерти»? — хочется спросить. Если последнее интересует только джихадистов, тогда они — хозяева на этой Земле...

Всё изменится на планете, плавно и естественно, когда люди решатся посмотреть на жизнь — «со стороны смерти». Вспомнят о смерти. Станут жить, помня о смерти.

Страсть

Что же такое страсть? Может быть, устремленность — сквозь вещи.

Есть музыка и — Музыка, живопись и — Живопись, жизнь и — Жизнь.

Страсть — это «да святится имя Твое» — в каждом вдохе. Это — «да святится».

Это когда неба больше, чем земли, вѐтра больше, чем листьев, когда солнце — прямо в лицо, и не отвести глаза.

Сорока

Был солнечный ноябрьский день, три после полудня, неподалеку монотонно гудел хайвей, город полнился привычными звуками и шумами. После многочасового пребывания в рабочих коридорах он, как потягиваются при пробуждении, сомнамбулически прошел несколько минут привычной дорогой, расправляя суставы, легкие, остановился посреди небольшой детской площадки среди домов и поднял голову навстречу солнцу. В этот момент несколько странных птиц стремительно пронеслись мимо и резко ушли вверх, прочертив простор между ним и солнцем, словно добавив стремительных линий своего полета к узорам древесных ветвей.

Солнце плеснуло в глаза, птицы вспыхнули и исчезли, что-то сдвинулось внутри, щелкнуло и переменилось. Сквозь привычный городской пейзаж проступили очертания другого ландшафта, невысокие здания средневекового европейского городка, какие-то аккуратные домики, типа хижин фламандских крестьян, присыпанные снегом, далекий пруд под горой. Звуки тоже переменились, не было надсадно-монотонного шума хайвея, он слышал лай собак, где-то вполголоса переругивались крестьяне, удары кузнечного молота низким послезвучием прорезáли морозный воздух. Над головой пронеслась, смешно и забыто треща, сорока. Он глубоко вдохнул и закашлялся — морозный воздух словно прожог легкие, пронизывая его насквозь, на секунду он закрыл глаза, а когда открыл — незнакомая женщина, которой он не заметил прежде, смотрела на него, не отрываясь. Она стояла у ствола высокого обнаженного дерева, и силуэт ее почти терялся на его сером фоне. Она смотрела на него, как смотрит мать на вернувшегося домой после долгой отлучки проказливого ребенка, с легким укором, тепло и нежно, и долготерпение любви светилось в ее глазах. Потом что-то чуть сдвинулось в воздухе, ее лицо приблизилось, и он вдруг понял, что женщина еще молода, просто серые складки ее тяжелых одежд делают ее старше, и взгляд ее — не взгляд матери, но взгляд невесты. Она смотрела на него, как робкая девушка, ждавшая своего жениха и вот — увидевшая наконец его на пороге, как влюбленная, потерявшаяся в сладостном миге встречи, как девочка, чьи детские грезы вдруг придвинулись вместе с воздухом этого мига и стали внезапно явью. И он хотел протянуть к ней руки и взять это такое нежное и такое мучительно-прекрасное, такое знакомое лицо в свои ладони, и упасть перед ней на колени, и обнять ее и прижать к груди, но что-то опять переменилось, и мучительно сжалось сердце. Изрезанный морщинами благородный лик седой женщины, познавшей жизнь и смотревшей за ее пределы, выплыл из тумана навернувшихся слез ему навстречу, и волна нежности в его сердце разбилась о прозрачную отрешенность ее серо-хрустальных глаз. Не было ничего вокруг, ничего вовне, чего не было бы в этих бездонных глазах, в этих вдруг вспыхнувших холодным пламенем прожилках ее зрачков, и всё, что было в них, — было рáвно далеко, равно совершенно и равно невыносимо прекрасно. И он наконец понял, что все его блуждания по лицу мира, все его любови, все его женщины, его картины, его медитации и молитвы — были только преамбулой к холодному космосу этих бесконечно печальных и бесконечно суровых безжалостных глаз, с их Знанием, с их Решимостью и с их какой-то особой, которой он еще никогда не знал прежде — Любовью.

Что-то закрутилось вокруг, вспыхнуло и рванулось, калейдоскоп привычных звуков ударил в уши, холодный прямой свет осеннего послеполуденного нью-йоркского солнца заставил резко зажмуриться, его привычный мир вновь надежно обнимал его своими звуками, линиями и оттенками цвета. Его путь, неизъяснимый и таинственно-новый, лежал перед ним, и неизвестность этого пути была слаще самой сладкой любови.

Ноябрь 2019

Огонь

Когда как песок сквозь пальцы уходит жизнь (а она и есть этот песок внутри часов, неостановимый), ты смотришь на огонь, упрямый и неистовый, упрямо и неистово, и нет той силы, которая может тебя смирить. Ты уже мертв, потому что как можешь ты быть живым, когда умерло или истлело почти всё, что было твоей жизнью. Но ты еще жив.