… После его рассказа мы ещё долго сидели, переживали: он — воспоминания, я – тепло, которое подтапливало меня откуда-то изнутри, щипало глаза. И чувство, сродни благодарности и великого сочувствия к нему, к ним… ко всем, прошедшим по трудным дорогам войны. А сколько осталось их, ушедших от нас и не успевших раскрыть нам свои души?.. Оставшихся по ту сторону памяти.
Читателям:
Хотелось бы узнать мнение, совет. критику. За ранее благодарствую.
Весь день в стену били тугие порывы ветра. За окном поскрипывали ставни, и где-то у соседей выла собака. А во дворе протяжно мычала корова Ласка. Мычала она и в обед. Юрка выходил, задавал ей сено. Вечером она к нему не притронулась.
До ремонта квартиры моя кровать стояла у окна, но так, что ночной свет ло-жился только на мою нижнюю часть туловища и ноги. Сказать, что ночной, то есть лунный и звёздный свет меня как-либо беспокоил раньше, нельзя. Я всегда спал спокойно и глубоко, говорят, только весело похрапывал.
Прошло уже больше года, точнее один год три месяца и тринадцать дней. Кому как, а мне эти месяцы до сегодняшнего дня — как наваждение или боль душевнобольного. Иногда я порывался обратиться к психиатру, или невропатологу, — кто там настраивает нервы, души? — но останавливался. Тормозил на выходе из квартиры, из подъезда.
«Если месяцами не выходить на люди, поневоле забудешь, как вести себя в обществе. Теряешь опыт. Дичаешь», — философски заключил Иван Трофимович, остановившись у телефона.
Жили-поживали старик со своею старухой. И вот на исходе золо¬того времени Застоя, когда кругом была тишь да гладь, да Божья благодать, решили они как-то развеяться и совершить путешествие по стра¬не Советов. Может, кто-то им на ушко нашептал или, может, у кого-то из них своё предчувствие подсказало; мол, пользуйся моментом, пока Союз республик свободных ещё не рушим…
Карие глаза его преследуют давно, ещё со школы. Одноклассница его была с карими глазами. Он подшучивал над ней, и пел: «Ах, эти карие глаза…» Вместо: «Ах, эти чёрные глаза...» Юность уж дано прошла, а вот переиначенный романс остался. Иногда и при застольях он начитал его с карих глаз, уже автоматически. И вот сегодня, с утра.
Первый раз этого человека я увидел осенью 98-го года. Это был пожилой, убеленный сединой старик, среднего роста, но довольно бравого, я бы сказал, гу-сарского вида. У него на верхней губе лежали широкие, закрывающие рот, белые усы, как у моржа. На голове кожаная темно-синяя шапочка с широким козырьком с интересной эмблемой на тулье — с ненашенской, не с отечественной символикой. Шапка была черной, с клапанами на липучке, поднятыми наверх. Необычный го-ловной убор для сельской местности. Он придавал старику какую-то особенную прелесть.
Он всё-таки посидел в скрадке на болотах и уток видел, и один раз выстрелил по ним. И не попал. Отдача замучила. Уж не знаешь, как и приспособиться. Стрелял с левой руки, не умеючи, непривычно.
Ефросинье Степановне в октябре привалила нежданная радость. Как будто упала с потолка манна небесная. Выигрыш аж на пятьсот тысяч рублей!
— О, Господи! Неужто снизошла-таки и до меня твоя благодать?..
Веры не было дома четыре года. Долго Ефросинья Михайловна убивалась по ней. Старшая она была, помощницей. Как ушёл Илларион Минаевич на фронт, так и легло всё хозяйство им на руки. Детей, кроме Веры, четверо, да ещё хозяй-ство: корова, бычок, поросенок, два баранчика. Курочек полтора десятка. Худо-бедно жить можно было. Война началась, куда что делось?
Такая была весёлая весна, такое обилие цветов, даже после неожиданного морозца в начале лета, и ранних всходов, которые успели расцвести и разветвиться, и вот по всему этому, по этой красоте — картечью!
(Мало кто помнит, тем более мало кто знает о таком феномене общественного явлении, как «борьба с алкоголизмом» на пике развитого социализма.
Вот один из примеров)
– Ну, Мареман, всё, капут, – сказал мастер Петров, рослый загорелый парень. При слове «капут» он легко хлопнул по плечу деда, прозванного Мареманом за редкую должность шлюзового. – Теперь живи на заслуженном отдыхе.