Веры не было дома четыре года. Долго Ефросинья Михайловна убивалась по ней. Старшая она была, помощницей. Как ушёл Илларион Минаевич на фронт, так и легло всё хозяйство им на руки. Детей, кроме Веры, четверо, да ещё хозяй-ство: корова, бычок, поросенок, два баранчика. Курочек полтора десятка. Худо-бедно жить можно было. Война началась, куда что делось?
Ефросинье Степановне в октябре привалила нежданная радость. Как будто упала с потолка манна небесная. Выигрыш аж на пятьсот тысяч рублей!
— О, Господи! Неужто снизошла-таки и до меня твоя благодать?..
Он всё-таки посидел в скрадке на болотах и уток видел, и один раз выстрелил по ним. И не попал. Отдача замучила. Уж не знаешь, как и приспособиться. Стрелял с левой руки, не умеючи, непривычно.
Первый раз этого человека я увидел осенью 98-го года. Это был пожилой, убеленный сединой старик, среднего роста, но довольно бравого, я бы сказал, гу-сарского вида. У него на верхней губе лежали широкие, закрывающие рот, белые усы, как у моржа. На голове кожаная темно-синяя шапочка с широким козырьком с интересной эмблемой на тулье — с ненашенской, не с отечественной символикой. Шапка была черной, с клапанами на липучке, поднятыми наверх. Необычный го-ловной убор для сельской местности. Он придавал старику какую-то особенную прелесть.
Карие глаза его преследуют давно, ещё со школы. Одноклассница его была с карими глазами. Он подшучивал над ней, и пел: «Ах, эти карие глаза…» Вместо: «Ах, эти чёрные глаза...» Юность уж дано прошла, а вот переиначенный романс остался. Иногда и при застольях он начитал его с карих глаз, уже автоматически. И вот сегодня, с утра.
Жили-поживали старик со своею старухой. И вот на исходе золо¬того времени Застоя, когда кругом была тишь да гладь, да Божья благодать, решили они как-то развеяться и совершить путешествие по стра¬не Советов. Может, кто-то им на ушко нашептал или, может, у кого-то из них своё предчувствие подсказало; мол, пользуйся моментом, пока Союз республик свободных ещё не рушим…