2.

Весна. Половина марта. Снег подсел, хотя на полях был еще белым, девственным, и редко, где проложена узкая дорожка или след какого-нибудь животного. Снежный разлив простирался справа — до леска сангородка, до поселка “Звездный” и впереди — до деревеньки Никольской, что за речкой Шаней. День выдался солнечным, слепил глаза, их приходилось прищуривать. Павел Никифорович спускался по улице Строителей, я шёл гусару навстречу. Шёл он, как мне показалось, в какой-то рассеянной задумчивости. Казалось, старик даже не видит перед собой весенней прелести и не радуется ей, словно ослепнув от белого снега.

— Здравствуйте, Павел Никифорович! — поздоровался я.

Он признал меня.

— С обеда? На работу? — спросил он.

— Да.

Павел Никифорович согласно кивнул и, не прощаясь, медленно пошёл дальше. Я был немного удивлён. Обычно словоохотливый, но не до болтливости, тут, как говорится: здравствуй и прощай. Я посмотрел вслед в некотором недоумении и пошёл своей дорогой.

В тот день я задержался на работе допоздна. Вышел из кабинета в восьмом часу, закрыл на ключ двери и пошёл сдавать его вахтеру.

На вахте никого не было. В вестибюле стоял один Павел Никифорович. Вернее, он прохаживался. На стук моих шагов обернулся, кивнул, но уже осмыслено, приветливо.

— А где же вахтёр? — спросил я.

— Я её отпустил, — пошутил он. И спросил: — Домой?

— Да. Пора.

— У вас что-то сегодня народу много было?

— Заседание профкома проводил.

— Что-нибудь получается? Сейчас, как слышно, профсоюзы на предприятиях не поощряются.

— Да, с поощрениями туговато, — отшутился я. Эта тема хоть и интересная, но лучше её не развивать. И я вновь пошутил:

— А вы в вахтёры примеряетесь?

— Нет. Кто командовал полками, тот не сможет командовать общежитием. Голова закружится. — Мы рассмеялись.

— Ну, как у вас огородные дела? — вспомнил я. — Купили садик или ещё прицениваетесь?

— Ходили вот с землеустроителем Кокоулиным Сашей. Смотрели. Рекомендует. Правда, участки эти еще не зарегистрированы.

— Да, там газопровод рядом.

— Но Александр Евгеньевич говорит, что трубу должны отвести или совсем убрать.

Я согласно кивнул, зная об этом. Спросил:

— На участке что-нибудь построено?

— Да. Маленький домик. Дети приходили, смотрели. Говорят, мы здесь ещё сауну построим, чтобы полезное и приятное совмещать: на огороде жариться, и в баньке попариться. Правнуки уже наказывают: "Дедушка, ты здесь побольше малины выращивай и виктории, а мы будем приходить и есть ягодки".

— Ну, вот и помощнички! — пошутил я.

— Ага, — согласился он и вдруг погрустнел, дрогнул голосом. — А где мой помощничек? — так и неизвестно. Наверное, уже и не найду, не дождусь.

— Какой помощничек? — насторожился я.

— Да внука моего, Игорька, мичуринца.

— Внука? А где он?

— В Чечне где-то. Украли его...

И он мне поведал далее свою драматическую судьбу. Как раз вернулась вахтёрша, и мы вышли на улицу.

— Во время войны в Чечне, чеченские головорезы совсем озверели. Русским жизни не стало. И уворовывают, и грабят, а не отдашь нажитое — порешат. Похитили нашего мальчика, шестнадцать годков исполнилось. Пришла записка: "Если в течение трех дней не заплатите 25 тысяч долларов — получите башку вашего пацана". Бросились мы во все стороны. Вначале в милицию, в ОМОН, да забыли, в какое время мы живём. Омоновец отмахнулся, ваши, дескать, проблемы, решайте сами, не до вас тут. Самим бы быть живу… Кинулись по знакомым чеченцам, ингушам за помощью. Они тоже забеспокоились, стали по родственникам, по своим каналам узнавать, где мальчик и как нам его вызволить? Что сказать, помогли, чем смогли. Спасибо. Я тут же свою "Волгу" продал, разумеется, подешевке. Словом, собрали нужную сумму. Зять повез деньги на "Ниве". И ни слуху, ни духу. Наверное, с неделю. Потом сообщили нам, что погиб, мол, несчастный случай. А нам чеченцы, наши соседи шепнули: убили его. Большим колесным трактором прямо в машине раскатали. Привезли мы его, похоронили. Ни внука, ни зятя, ни денег… Дочка с золовкой одни остались в доме. Все ждала сына. Думала, вернут. Нас-то с матушкой сюда отправила… — он достал платок, обтер им лицо, усы.

Улица Советская, по которой мы шли, была тёмной. Вообще эта улица почему-то всегда была тёмной, и роли своей — луча света в темное время — ни тогда (в Советское время), ни сейчас не выполняла. И мы шли по ней с некоторой опаской, боясь поскользнуться. Я придерживал старика под руку.

— А как вы жили до войны в Чечне?

— Нормально жили. Так же, как и вы здесь. Каких-либо притеснений, унижений и дискриминации мы, русские, не испытывали. Наоборот, сталинские репрессии относительно национальных меньшинств на Северном Кавказе отложили отпечаток на наши отношения, они еще более укрепили их. Ведь одинаково все страдали… Светлана, дочь моя, после окончания Луганского пединститута была направлена в Чечню. Со страха обмирала, но её не тронули. Молодежь тогда почитала своих стариков, не то, что теперь. Там же вышла замуж. Правда, не за чеченца. Обжились, семьей обзавелись. Когда мои генеральские лампасы прошли на бреющем полёте мимо моих полковничьих галифе, я, после увольнения из ВВС, выбрал этот многострадальный и благодатный край, полюбил его. Купил домик с десятью сотками земли и стал домохозяином. Как говорится: спустился с небес на матушку-землю. Но та возвышенность в душе помогала мне. Разводил виноградники, выводил новые сорта плодовых деревьев. Какой сад был!.. — вздохнул тяжело он, — До последнего часа ухаживали. Моя первая жена, Анна Петровна, очень любила цветы, разводили их. И, кроме того, включился я в общественную работу на добровольных началах. Был заместителем председателя республиканского Совета ветеранов по работе с молодежью и со школьниками. Организовывал пионерские летние лагеря, походы с детьми по горам и достопримечательностям края. В восемьдесят втором похоронил женушку… Казнил себя. Ведь будь я больше дома, а не с теми же чеченскими ребятишками, занимайся больше огородом, а не оставляй его на попечение семьи, глядишь, жива была бы моя Петровнушка… После этой трагедии думал: все! Никаких лагерей, никаких походов! Только дом, только свои дети, внук. Да вот ведь, характер не тот. Не могу в покое жить. Да и с детьми немного забываешься...

Примерно через полтора года в Совете ветеранов встретился с кубанской казачкой Антониной Исаевной. Поженились. Тут вновь с головой окунулись в работу Совета. Внучок с нами стал по горам ходить, в лагерях жить. Где, чей ребенок — не было никакой разницы. Даже еще интереснее, когда группа многонациональная, разноязычная. Тут и шутки, тут и смех, тут и обучение языкам и обычаям, познавание родного края. Так что Чечня, Ингушетия, Осетия, Краснодарский, Ставропольский края, в Крым дважды ездили с поисковыми отрядами, — для меня и моих подопечных были не просто административными образованьями, а родной сторонушкой. Видел я эти области раньше сверху, с высоты полёта самолета, и знал многие населенные пункты только по точкам на карте, которые мне доверено было охранять и защищать, теперь же познал их с земли. Не одну сотню километров ногами исходил, изрыл с поисковыми отрядами не один квадратный метр земли в поисках останков солдат Великой Отечественной войны. Скольким чеченцам, ингушам, осетинам вернули мы имена их близких...

Как жили? Да хорошо жили. Дочка, Светлана Павловна, директором школы работала. Зять работал. Внук, Игорек, мичуринец мой, рос. А потом все кувырком пошло… все прахом. И вот что интересно. Пока был мир, люди как будто бы изнутри светились, все в них было ясно, понятно, ни вражды, ни неприязни; доброта и отзывчивость. А потом — как какую порчу из каких язвенных урочищ нанесло. Отравила души, затмила разум. Куда что девалось? Человек двумя вещами силен: разумом и оружием. И то, и другое — смотря, кому попадет. Умному человеку оружие — как атрибут, дураку — как сила. И вот эта сила стала править слабым разумом и подавлять здравый. Те же вчерашние школьники попали под эту силу. Я не верю, чтобы они забыли наши совместные уроки, походы, но война внесла свои коррективы в их сознание, а тут еще обычаи, обиды вековой и полувековой давности, кровная месть. На этой почве и бандитизм расцвел. Вот что общего между кровной местью и грабежом? Святым отмщением за поруганную честь, достоинство, за жизнь и — мародерством? Некогда нравственно чистый народ, свято соблюдавший обычаи, традиции скатился до уголовщины, аморальщины, до террора.

— Вы не забывайте, что за время военного противостояния в Чечне нашли пристанище преступные элементы, и немало, — сказал я, как бы напомнив.

— Тем хуже для их борьбы за независимость, как они объявили. Кто, какое мировое сообщество может признать такое государство, пусть даже с апельсин величиной? И потом, я не обобщаю. Я знаю там людей. Прекрасный народ, дружный, гордый, трудолюбивый. Только это меня уже не греет. Наоборот, обидно за него, грустно и больно...

Я жил не в самом Грозном, — продолжал он после небольшой паузы. — Поэтому сама война сразу не коснулась нас. Это уже позже… — Я не видел в полутьме его выражения лица, но голос выдавал его состояние. С одной стороны было бы, наверное, гуманнее проводить старика домой, то есть в общагу, и не бередить его память, а с другой — хотелось услышать все из первых уст и потом, как мне казалось, ему самому хотелось выговориться, может легче будет на душе, ослабит томление её. — Вначале пропал Игорёк, потом погиб зять, и Светлана стала уговаривать нас, чтобы мы с Антониной Исаевной уезжали. А точнее, бежали. Говорит, она все-таки директор школы, скольких, вон, оболтусов черноголовых воспитала и выучила, её, мол, не тронут. И заявила: без сына никуда не стронется! А вы, говорит, поезжайте. Что делать? Бросили всё и уехали.

Старик вздохнул. Покашлял, видимо, спазм перехватил горло.

— Она ждать осталась. И дождалась. Новая записка ей пришла: "Жди, скоро придем в гости..." И всякая похабщина, вульгарщина ниже. Дочь со снохой перепугались, сноха совсем пожилая женщина, к тому же полуглухая. Где-то нашла Светлана гранату, может, купила? А кто её обучал, как ею пользоваться, особенно противотанковой? И я не догадался научить. Откуда ж нам было знать, что доживём до этого?.. Все Светлана сделала, видать, правильно, а вот кинуть её не сумела. Восемь трупов и полдома рухнуло… Письмо её прощальное, на днях вот получил, переслали. И соседи приписали, как все было… Эх, не надо было мне уезжать. Эх, не надо было. Сейчас бы хоть дочь была жива. Зачем послушался?.. Не ей, мне надо было оставаться. Я-то бы уж бросил гранату...

У меня защемило сердце: Боже мой! Столько бед на его седую голову. А тут ещё эта...

— Антонина Исаевна все говорила: "Не живи, как хочешь, живи, как можешь!" Девиз пенсионеров. Эх, зря! Зря она так. — Вздохнул он. — Неужто Коростин ничего бы не придумал? Обещал ведь...

— А кто такой Коростин?

— Да из районной службы по переселению. Та квартирка ему дорога, другая — нам не подходит, пятый этаж, да без лифта. Просили здесь в поселке в 31-м общежитии, в малосемейке, так и там у него что-то не сладилось. Так вот и толчёмся. Теперь-то он совсем дело остановит. Антонина Исаевна инвалидом войны была, второй группы, он ещё суетился, а может, вид делал, теперь я один остался. А какой я инвалид? Я старик. Может быть, свихнувшейся за последнее время, но это не в счёт.

Мы остановились на перекрестке. Перекресток был освещен единственным фонарем, стоявшим на тонкой металлической ножке у торговой палатки. Кружатся в его матовом свете снежинки, большие и маленькие. Они кажутся роем мотыльков. Перемеживаются, искрятся, тесно ютясь вокруг него и, словно ожегшись, опалясь, отлетают в темноту, в неизвестность. Вспыхнет жизнь, сверкнет в лучах света, и погасла. Подхватит её вихрь и унесёт в неведомую сторону, похоронит где-нибудь в сугробах или в кустах, не сыскать.

Павел Никифорович обтёр платком лицо, то ли от слёз, то ли от налипшего снега. Пригладил усы.

— Ну, вы идите, — сказал он, спохватившись. — Вас ждут дома. Это мне не к кому спешить. Поброжу ещё немного...

Мы расстались. Полковник мой повернул обратно, я перешёл перекресток. Оглянулся.

Вот ходит по поселку старик, один, из конца в конец. Если не знать о его трагедии, то, как будто бы вполне довольный собой человек. Бравый, подтянутый, общительный. На груди Крест "За Спасение Отечества". Гусар, да и только. Но, кажется, нет Креста у родного Отечества! И не только перед ним.

Дня три мы не виделись. И вот вчера я его увидел. Он шёл, нёся в руке какие-то бумажки. Вошёл в красненький магазинчик. Я, заметив его из окна кабинета, вышел на крыльцо, чтобы поздороваться с ним.

Из магазинчика он вышел с батоном. Погода стала слякотной, пришла оттепель, дорожки пешеходные раскисли, и он осторожно, переступая не глубокую, заполненную водой, рыхлую снежную колею, шёл к общежитию. Издали Павел Никифорович по-прежнему представлялся бодрым, степенным.

Мы поздоровались. И мне показалось, что он глухой. Улыбнулся болезненно, заговорил, моего голоса не слыша, когда я поинтересовался о его самочувствии.

— Был у врача, — показал листочки в руке, — отправляет меня в санаторий для ветеранов войны. Говорит, что мне надо подлечиться. Иначе, могу вслед за Антониной Исаевной направиться. Говорит, там ФТЭК есть. Обследуют и вторую группу инвалидности могут дать. Я как, заслужил её, или нет? — Его вопрос застал меня врасплох. Разве инвалидность присваивают? Это же не очередное звание?.. Но он, не дожидаясь моего ответа, продолжал говорить с некоторым подъемом. — Тогда Коростину деваться некуда будет, зашевелится. Когда человек инвалид, они еще шевелятся, обращают внимания. А так...

Он говорил, немного потряхивая головой, словно убеждая кого-то, и уходил в фойе общежития. Я смотрел ему вслед. И не знал, то ли радоваться тому, что старику, возможно, там, в санатории, подфартит, то ли плакать, оттого, что государство наше такое бестолковое. Что понуждает людей, жалея человека, совершать унизительные поступки, "присваивать" ему внеочередную инвалидность. И самого старика, порадевшего за родное Отечество, им же и униженное.

Сегодня он уехал. Как сказала вахтерша. Я, наверное, буду скучать по нему. И ждать. Запал этот полковник мне в душу. В какой-то из весенних дней увижу его в окно вновь. Здоровым, бодреньким, не сломленным жизнью и неустроенностью. Да, именно таким. Иначе, будь другим, поддайся судьбе и будь слабым, то, наверное, не вынырнул бы он из пласта веков, не встретил бы я его в поселке и в своей жизни, не был бы наделён этой грустной и трогательной встречей. Только не надломила бы его та ноша, что легла на его плечи, на его седую голову, да и все те неурядицы, с которыми он здесь столкнулся и с которыми не может совладать. Дай Бог, дожить ему до встречи с внуком. Для него, я думаю, старик и бережёт себя. Надеется. А иначе… "род мой прерывается", — слышу я печальный голос.

1999г.