Дуэль. Рийна против Зауэр И. Часть вторая, прозаическая. Итоги.

Мечты девочки омывает море

Ветер пах морем, свежо и горько.

Клавдия привычно всматривалась в узкую полоску прибоя и две фигурки у самой её кромки. Первая, девчоночья, всегда была одной и той же. Вторая менялась ежедневно, но ритуал соблюдался неукоснительно.

Два шага к морю. Поворот головы. Разговор? Да, наверное. Короткий совсем. Потом девочка касалась руки женщины, стояла так несколько минут, кивала и убегала по тропинке между акациями.

Позади скрипнула дверь:

— Клавдия Ивановна! Олеська опять к морю убежала!

— Да, Варя, спасибо, я разберусь.

— Вы каждый день разбираетесь! — Варя обиженно фыркнула. Упрямо взметнулась рыжая чёлка. — А она всё равно бегает. Почему ей можно? Я тоже хочу!

Клавдия вздохнула, обняла девочку за плечи.

— Нельзя, Варюш. Ты же знаешь, за нарушение правил пансиона…

— Олеську не наказывают!

— Это особый случай, давай не будем об этом.

Варя вырвалась, убежала, хлопнув дверью.

Тоже ритуал. Вся жизнь девочек наполнялась такими крошечными ритуалами. Воспитателям оставалось только включиться в игру.

Клавдия спустилась в вестибюль, подошла к запыхавшейся Олесе, спросила строго:

— Опять ходила на берег?

Девочка нахмурилась, отвела глаза:

— Варька нажаловалась?

— Нет, я всегда смотрю за тобой. И не обижайся не Варю. В пансионе строгие правила, и когда кто-то один находится в исключительном положении, остальные хотят того же.

— Я не все, — прошептала Олеся.

— Остальные — все, — Клавдия взяла девочку за руку. — Ну представь, что дети начнут уходить за территорию, когда им вздумается. Олеся, я знаю, на берегу тебя ждут. Но и в пансионе достаточно людей, с которыми ты могла бы говорить.

— Нет. Здесь нет моря. И волн. И песка. И здесь меня не любят.

— Не говори ерунды. Ты считаешь себя особенной, не такой, как остальные. А девочки это чувствуют, вот и обижаются на тебя. Ты виновата сама.

С виду обычная двенадцатилетняя девочка, худенькая, нескладная, с тонкими белёсыми косичками и такими же ресницами, Олеся ничем не отличалась от остальных воспитанниц. Ну, может, была чуть более замкнута. Лишь договор с опекунами, в подробности которого не посвящали ни Клавдию, ни остальных воспитателей, делал девочку особенной. Врачебная тайна ставила завесу над прошлым Олеси и позволяла нарушать правило. Всего одно. Но её мнимая свобода раздражала, дразнила остальных воспитанниц, стеной отгораживая Олесю от сверстниц.

— Они не говорят мне, не делятся!

— Чем?

Девочка замолчала, насупившись.

— Пойми, уходить с территории опасно. Для тебя опасно. Да, ты рядом, и я слежу за тобой. Но вдруг… Ну, не знаю, сильная волна. Я же ничего не успею сделать! Или кто-то чужой — посадит в машину и увезёт? Там с тобой уж точно никто ничем делиться не будет. И что тогда?

В глаза девочки мелькнул испуг:

— Я не знаю. Но… если со мной долго не делятся, — Олеся вздохнула, отвернулась к окну, — мне тогда плохо.

Ветер трепал ветки акаций. Влажные от мороси листья на мгновение липли к стеклу и снова трепыхались, пытаясь сорваться и улететь пожелтевшими бабочками.

— Вот и ищи здесь, в пансионе, тех, кто захочет с тобой делиться. Скоро наступит зима, люди перестанут приходить к морю. Ты не сможешь…

— Смогу! — Олеся крикнула, звонко, капризно, заставив обернуться старенькую гардеробщицу, дремавшую на стуле в окружении вешалок.

Клавдия покачала головой.

— Тогда… Меня заберут!

— Кто?

— Не знаю. Мама…

В груди у Клавдии защемило, горько и тоскливо. Каждая из воспитанниц ждала хоть кого-нибудь из родных. И почти каждая ждала зря.

— Ты помнишь свою маму?

— Нет. Не помню. Но она же есть! — Олеся смотрела умоляюще. — Есть же? Она приедет и…

Девочка расплакалась. Клавдия потянулась обнять её, но Олеся оттолкнула руки и умчалась, перепрыгивая через потёртые ступеньки лестницы.

***

Переполох начался уже с утра, когда на территорию пансиона въехала вереница машин. Девочки толпились стайками, липли к окнам, галдели, строя догадки. Кто-то ждал подарков, кто-то сплетничал об экскурсии или даже переезде.

Новую директрису не ждал никто.

Королева Марго — прозвище Маргарите Андреевне прилипло сразу. Строгая, с холодным взглядом поверх голов и тонкой улыбкой, она бойко рассказывала притихшим воспитанницам о щедрых попечителях, приславших одежду, книги, игрушки для малышовой группы.

Разбор привезённых вещей занял почти весь оставшийся день. Клавдия, закопавшись в ворохе документов, еле успевала распределять попечительские дары по группам. Олесю она постоянно держала при себе, не давая девочке ускользнуть ни на минуту.

Но на следующий день Олеся опять убежала на берег. Клавдия смотрела на тоненькую фигурку и почти молилась, чтоб у директрисы нашлось достаточно дел, и не пришло в голову глядеть в окно или прогуливаться у калитки в глубине парка.

Гроза разразилась, когда Маргарита Андреевна занялась документами.

— Что за вольности? — директриса отчитывала Клавдию, словно провинившуюся девчонку. — Незапланированные посещения, нарушения режима. Как вы вообще допустили подобное?

— Если вы об Олесе, то она на особом положении. Все контакты запланированы и одобрены опекунами, — Клавдия выудила документ из толстой папки. — Вот договор.

— Меня не интересуют ваши договоры! В пансионе не бывает особенных, запомните это!

— Но медицинское заключение…

— Это не важно. Правила одни для всех. Если опекунам не нравится, пусть забирают девочку из пансиона. — Директриса встала, опёрлась руками о стол и медленно, словно выбивая каждое слово изо льда, проговорила: — Отныне уход за территорию запрещён для всех воспитанниц без исключений!

***

Запертая калитка оказалась неприятным сюрпризом. Огромный замок пауком повис на тонкой решётке, надёжно отрезая путь к побережью. Олеся подёргала прутья. Они лишь жалобно скрипнули. Перелезть? Нет, конечно. Слишком острые пики, да и высоко, не допрыгнуть. Олеся задрала голову приглядываясь к стене, но перебраться через гладкие плиты девочка точно не могла.

Олесю мутило. Первые признаки голода, не того, что можно утолить хлебом или глотком молока, другого, зябкого, проникающего в мозг скользкими щупальцами, уже сдавили голову. Всего несколько десятков шагов отделяли её от побережья, где — Олеся знала — её ждут. Ждут, чтоб поделиться капелькой, частичкой себя, и снять приступ.

Но стена была слишком высока. Олеся шла вдоль неё в поисках трещины или выступа, за который можно зацепиться. Шла, пока не наткнулась на старую раскидистую сливу. Из остальных деревьев парка, она росла, наверное, ближе всех к стене, так, что ветви почти ложились на каменную кладку.

Олеся вскарабкалась по стволу, цепляясь за низкие ветки. Далековато от стены, но другой возможности не было. Девочка прыгнула, ободрав колени о шершавый камень, подтянулась и скатилась в заросли акаций.

Продравшись сквозь кусты, Олеся выскочила на тропинку и помчалась вниз, под горку, туда, где вокруг скользких камней пенились бурунчики волн.

Олесю ждали. И, наверное, долго, потому что девушка, пришедшая на встречу стояла совсем не там, где обычно. Но Олесе уже было не до ритуалов. Она пробежала по песку, не замечая намокших ног.

— Расскажи, о чём ты мечтаешь?

И наткнулась на острый, холодный взгляд, заставивший её отшатнуться.

— Что ты здесь делаешь, Олеся? — голос Королевы Марго был приторно ласков. — Ты же знаешь, выход на побережье — это нарушение режима. Ты будешь наказана. Очень строго. Неделя изолятора, Олеся. Неделя!

***

Олеся присела на койку. Слабо гудела люминесцентная лампа, рассеивая мертвенно-бледный свет. Давили стены. Давила тишина. И давил голод. Девочка пыталась не думать о нём, но холодные щупальца всё глубже проникали в мозг. Олеся закуталась в тонкое одеяло и попыталась уснуть.

Кошмары первых ночей перешли в вязкое забытьё, когда день мешается с ночью, и уже непонятно, спишь ты или живёшь в безумном, метающемся мире, полном острых граней, невнятных картин и незнакомых существ.

Граней становилось всё больше, они крошились, ломая сознание, вспарывая мир тысячами осколков. Олеся сидела, вжавшись в угол. Она уже не могла думать ни о сне, ни о голодном монстре, поселившемся в её голове, ни о еде, которую ей приносили и уносили нетронутой.

— Кормите принудительно! — бушевала Маргарита Андреевна. — Вы что, не можете справиться с девчонкой? Она такая же воспитанница, как и другие. Физически совершенно здоровая. Вы же взяли анализы, всё в норме.

— Но девочка ни на кого не реагирует. Она полностью замкнулась в себе. И, кажется, никого не узнаёт.

— Или просто капризничает, — отрезала директриса. — Четыре дня — и такие перемены? Так не бывает! Это упрямство! Обычное упрямство! Мне кажется, Клавдия Ивановна, что вы абсолютно некомпетентны. Я поставлю перед комитетом вопрос о вашем увольнении.

— Делайте что хотите, — устало вздохнула Клавдия, — но сообщите опекунам девочки о её состоянии. Пока не поздно. Или это сделаю я.

***

Он примчался уже к ночи. Максим… Максим… Клавдия тщетно пыталась вспомнить отчество Олесиного опекуна.

Вертолёт поднял целую бурю, разметав песок, взъерошив акации, заставив волны нервно плясать, отблескивая в свете фар.

Выскочивший из вертолёта мужчина, статный, в строгом костюме, едва не смёл Клавдию с дороги.

— Проводите меня к Олесе, — бросил он на ходу.

— Но уже поздно! — Клавдия почти бежала, стараясь не отставать. — Может…

— Не может! И позаботьтесь, чтобы рядом были женщины. Персонал, девочки — всё равно. Человек десять-пятнадцать, пока, думаю, достаточно.

— Но…

Он остановился. Резко. Клавдия почти уткнулась в него.

— Какие могут быть “но”! — Кулаки его сжались, лицо обрело жесткость, неприятную, отталкивающую: — Вы чуть не убили ребёнка! Вы!..

Он закрыл лицо руками. Клавдия смотрела, как раздражение отпускает Максима. Вздох, другой, и он сказал уже спокойнее:

— Просто сделайте, как я прошу. Просто сделайте.

На Маргариту Андреевну, едва успевшую отскочить от двери, Максим внимания не обратил, подбежал к Олесе, обхватил её, прижал к себе, баюкая, успокаивая.

— Ты поправишься, — шептал он, уткнувшись растрепавшиеся волосы. — Я помогу тебе, уведу к морю. Там волны, они смывают всё ненужное, оставляя главное. Тебя. И твои мечты. Ты снова научишься жить. Обязательно научишься.

— Объясните, что вы тут делаете? Кто вас пустил?

Возмущённый возглас заставил Максима обернуться.

— Спасаю ребёнка, вы что не видите?

— Вы её отец? Врач? — Маргарита Андреевна и не думала отступать.

— В какой-то мере и то, и другое. — Максим пошарил по карманам. — Бумаги… Кажется, в вертолёте. Потом… Я её создатель. Вернее, воссоздатель. У девочки полная потеря личности с осложнениями на физиологическом уровне. Мы столько за неё боролись! Безуспешные трансплантации, отторжения пересаживаемых личностей. Эксперименты. Ошибки. Выход нашли случайно. Это целый комплекс условий, при которых Олеся сама создаёт себя, используя личности окружающих.

Маргарита Андреевна отшатнулась. Возмущение в её голосе сменилось ужасом:

— Вы хотите сказать, что девочка питается чужими личностями? Вы посмели оставить в пансионе существо, опасное для окружающих?

— Нет, ну что вы. Олеся не опаснее любой другой воспитанницы. Она воссоздаёт себя, впитывая только мечты, желания, тайны. Только те, которыми с ней делятся. И в определённых условиях. Пока это недостаточно изучено, но для восполнения личности Олесе необходим шум моря. Не в записи, с этим было бы проще. Частота колебаний, запахи, влажность. Мы пытались создать искусственное окружение, но ничего не сработало. Ей нужно настоящее, живое море.

Максим взял Олесю на руки, бережно, прижав к себе худенькое невесомое тельце.

— Мы пойдём на берег. Клавдия Ивановна, вы выполнили мою просьбу? — Максим улыбнулся в ответ на кивок. — Я хочу, чтобы вы тоже помогли девочке. В же согласитесь поделиться с ней своей мечтой?

Прибой шумел. Волны упруго бились в берег, плескались в камнях, откатывались, набегали снова. Мерно, однотонно, умиротворяюще. Олеся сидела в кресле вертолёта, совершенно безучастная к окружающим. Женщины и девочки подходили, робко, осторожно дотрагивались до руки Олеси и мечтали, каждая о своём, тайном, желанном.

Клавдия и Максим стояли поодаль.

— Олеся поправится?

Максим вздохнул:

— Я не знаю. Сейчас она замкнулась. Спряталась, словно бабочка в коконе. И его не пробить, не уничтожив хрупкую личность. Её сознание существует где-то в другом мире, закрытом от нашего. Что это за мир, сказать сложно. Может быть, в нём она счастлива. Может быть… Но выйдет ли Олеся из него?.. – Максим отвёл глаза и долго молчал. – Мы можем только надеяться. Только надеяться…

***

Как же их много!

Как море. Как волны. Они накатывают, касаясь меня.

Неясные тени. Мечты. Фантазии.

Но их много, слишком много. Они кружатся, кружатся, яркие, цветные. Светлые и тёмные, весёлые, тоскливые, разные.

Я не успеваю сложить пазл, следующая волна смывает его. Не успеваю!

Нет!

Нет. Хватит. Я не хочу больше. Не могу.

Всё.

Теперь тишина.

Тишина и следы на песке. Каждый след — чей-то. Не мой. Пока не мой.

Девочка. Она мне нравится, у неё добрые глаза. Ты — теперь я. Кто рядом? Мне нравятся твои мечты. Я бы тоже так хотела. Ты — тоже я. И ты. И ты.

А ты… нет, не хочу. В моём мире тебя нет. Твой след смоет море.

Пазл за пазлом, картинка за картинкой, складывалась мозаика. И когда последний фрагмент занял своё место, кокон раскрылся.

Придверница

Я всегда тут, у двери. Жду гостей, которые хотят пройти дальше. Визиты начинаются, когда в ее жизни что-то меняется. Чаще всего приходят четверо – те, кому перемены дают большую силу.

Первый гость стучит редко и неуверенно. Я отпираю и впускаю в дом, стараясь не смотреть, что там, за его спиной; должен быть конь, и я даже слышу стук копыт, тихий и неотчетливый. Таким он и останется, если не прислушиваться.

Гость входит, часто, мелко оглядываясь, много раз останавливаясь на пути в комнату; садится на стул так, словно у него три ножки, а не четыре, встает и снова садится.

— А что, если ты ошибаешься? — спрашивает он. — Если неправильно услышала? Неправильно поняла?

Вторая дверь, выход к ней, крепко заперта, потому гость может говорить что угодно. К тому же пока он тут, я и есть она.

— Просто исправлю ошибку, — отвечаю гостю.

— А если нельзя будет исправить?

— Тогда я буду иметь дело с последствиями, пока они не закончатся.

Гость косится на дверь — все еще закрыта и нужно что-то большее, чем сомнение, чтобы ее открыть.

— А если?..

Обычно так продолжается долго, почти вечность. Постепенно разговор превращается в поединок «а если» со всем остальным. А заканчивается он утверждением: «Ты точно ошибаешься. Все ошибаются, рано или поздно». Приходится соглашаться со вторым так, словно соглашаюсь и с первым. Дверь за моей спиной издает скрип, но не открывается. Гость делается довольным и начинает верить, что нашел выход, он продолжает говорить правду, смешивая ее с тем, что считает равным правде, но это уже не работает, потому что роль – не его.

— А если ты должна сделать по-своему?

Это «если» – искушение. Я не успеваю остановить – дверь приотворяется и слова выскальзывают наружу, к ней. Но потом выход снова закрывается. И никакие «если» больше не могут его открыть.

Гость тратит на попытки много времени и даже поняв, что ничего не выйдет, не уходит. Я встаю и беру с полки прямоугольное, в ладонь размером, зеркальное стекло. Кладу на стол перед ним и предлагаю:

— Посмотри на себя.

Такому, как он, устоять трудно, и гость смотрит. Зеркало отражает что-то мелкое, незначительное, прежде чем с тихим звоном разделиться на три длинных зеркальных полосы, где нет ни одного отражения.

Гость встает и наконец уходит.

Передышка.

Беру в руки зеркальные полосы. Я в них тоже не отражаюсь, но это правильно.

А в дверь уже снова стучат.

Вторая гостья то и дело пытается протащить в дом коня, иногда это даже удается. Но конь слишком шумный, он топает копытом и ржет, мешая, и в конце концов мы вдвоем выталкиваем его за порог.

Гостья ругается. Чаще всего по-детски. Иногда смешно, но изобретательно — «твоего марсианина через черную дыру в соседнюю галактику». Порой дверь пропускает такие выражения; но только их, а не вопросы, вроде «почему я?». У меня нет ответа, а гостье ответ и не нужен, потому что узнай она, почему, скорее всего тут же перестанет существовать. Вторая быстро успокаивается и начинает молчать. Это молчание имеет странное свойство – оно оседает на всем липким налетом. Думаю, гостья надеется, что тот, кто сумеет пройти в дверь, испачкается в этой липкости и пронесет к ней. Наверное, так и случается, хотя большая часть налета испаряется сразу, как только гостья выходит порог. Ни ее, ни того, что она приносит с собой никогда не хватает надолго.

После ее ухода я соскребаю со стола бесцветный налет и мну его в пальцах. Вспоминаю о зеркальцах, лежащих на столе зеркальной стороной вниз. А что, если?..

Я соединяю зеркальца широкими гранями в длинную призму, промазываю собранной липкостью. Она мгновенно схватывается. Но дальше этого дело не идет.

Третий гость заявляется с кучей безделушек, которые сразу вываливает на стол, в них теряется моя зеркальная призма.

— Это? – спрашивает он, показывая что-то и тут же бросая. — Или это? Или вот то?

Я никогда за ним не успеваю. И остановить тоже – не проходит и получаса, как дверь к ней открывается и закрывается за его спиной и ничего с этим не поделать. Иногда он так же быстро выходит обратно. И порой снова входит. Игрушки на столе занимательны. Вот, например, эта круглая коробочка с ярким бисером и цветными стекляшками, блестящими как драгоценности. Но кажется, она не открывается.

Пока гость мелькает, входя и выходя, я разыскиваю среди хлама зеркальную призму. Что-то у них есть общего, у коробочки с блеском и зеркал.

В очередной раз хлопает, открываясь и закрываясь, дверь. Третий возвращается от нее, чем-то явно недовольный, небрежно сметает все со стола в сумку, оставляя мне то, что держу в руках, и исчезает. Мне вдруг становится интересно, есть ли у него конь, ведь тяжело таскать с собой такую ношу.

Четвертая гостья высотой под самый потолок, но в прошлый раз она была еще выше, а потолки в моем доме умеют подниматься, стены раздвигаются, если нужно.

— Здравствуй, — говорю я.

Коня у этой гостьи нет, ей просто не нужен конь.

Она тоже садится за стол, но не сразу. В ее присутствии вдруг оказывается, что все в моем доме покрыто тонкой, размывающей очертания пленкой или чешуей, сквозь которую плохо проникают даже звуки. По крайней мере, когда она снимает пару чешуек со старых часов, я понимаю, что они не стоят и время идет.

Ворох пленок-чешуек у меня на столе. Гостья задумчиво берет одну и скручивает туже, потом смотрит на мои руки. Я догадываюсь, подаю ей зеркальную призму и коробочку с блеском.

Зеркальца вложены внутрь, коробочка тоже, но снизу. Гостья отдает это мне и встает. Я понимаю, что руки теперь заняты – если отпустить, трубка развернется, призма и коробочка выпадут и разобьются, — и не могу помешать четвертой пройти к ней. Но я и не собиралась. Эту гостью я почти всегда пропускаю.

Так что она кивает мне и выходит в дверь, которую я охраняю.

На столе еще много чешуек, а кое-где осталась липкость. Я беру чешуйки одну за другой и оборачиваю ими трубку, закрепляя липкостью все, что можно, и оставляю на столе, пока навожу в доме порядок, ведь после визита четвертой места стало больше и надо распорядиться им правильно.

Когда возвращаюсь к столу, смотрю на свою работу новым взглядом и понимаю, чего не хватает. Среди чешуек есть прозрачные. Одну я приклеиваю наверх, обрывая лишнее. Потом поднимаю и смотрю на свет, который пробивается из-за начавшей открываться двери к ней. Вижу красивые узоры; стоит встряхнуть трубку и узор сменится, синее окажется на месте алого, ракушка на месте бисера, я на месте ее. Но нет, это лишние мысли, отвлекающие от работы. Я кладу вещь за порог. Дверь закрывается. Я остаюсь. Я всегда здесь, и никогда не проходила дальше. Потому что хорошо быть с правильной стороны двери, и не важно, ведет она к тебе или от тебя.

1. Раскрытие темы

2. Убедительность, донесение до читателя идеи/чувства

3. Оригинальность

4. Стиль, образность

5. Композиционная целостность, взаимосвязь формы и содержания

6. Грамотность, владение языком

7. Эмоционально-оценочное отношение к прочитанному.