1. Представьтесь, пожалуйста. Если пишете под псевдоним, то почему выбрали именно его? — Кевин — неправильный перевод имени Корвин Яна Юа. Ну, а фамилия Кори известна всем, кто читал Хроники Амбера.
2. Как давно вы пишете? (С какого возраста начали писать? В каком жанре?) — Первые детские записи были сделаны в неполные пятнадцать лет.
3. Ваш норматив написанного в день? Есть ли он вообще? — норматива нет. Можно написать лист, а можно лишь пару строчек.
4. Составляете ли вы план или пишите интуитивно? — Схема была продуманна заранее, но несколько раз менялась.
5. Как вы боретесь с «творческой хандрой»? — Музыка, книги, возвращение к творчеству любимого автора. Иногда фильмы.
6. В каком жанре пишете сейчас? В каких жанрах хотели бы себя попробовать? — фэнтези, но пробовала реалим (не понравилось)
7. В каком жанре никогда не стали бы писать и почему? (любовный роман и детективы — не моё)
8. Что вас вдохновляет больше всего? (книги, природа, море)
9. Любимый классик/писатель отечественный и зарубежный. Роджер Желязны
10. Имеются ли у вас публикации? Если да, то где? Печатных изданий нет (копуша — слишком долго работаю и делаю ставку лишь на одну книгу) на сайтах есть.
11. Для чего (или для кого) вы пишете? Каковы ваши цели в писательстве? — Если мне удастся удержать планку, мой читатель найдёт меня сам.
12. Читают ли вас родные и близкие? Если да, то поддерживают ли? Да. Читают и поддерживают.
13. Небольшая выдержка из вашего текста, которая вам особенно нравится. — Жизнь сложна и непредсказуема, одних она поднимает к вершинам славы, других сбрасывает с этих вершин в грязь…
Что-что а русский я сдавала как предмет по выбору, но до сих пор не нашла как правильно поставить знаки, когда заканчивается цитата и обрывается мысль, что создаёт паузу. Так что о высиживании здесь речи не идёт. Тоже самое касается подачи рукописи. Не очень-то хочется погореть на мелочах.
Тексты должны быть оформлены грамотно:
1. Не следует ставить переносы вручную.
2. Перед знаками препинания «,», «.», «!», «?», «»», «- (дефис)» не должно быть пробелов.
3. После знаков препинания «,», «.», «!», «?», «»», «‒ (тире)» должен быть пробел.
4. Пробелы в тексте должны быть по 1. Выравнивание текста пробелами делать не нужно.
5. Многоточие состоит из 3-х точек и выглядит так «…». Ставить 2 точки или более 3-х точек не нужно.
6. «!..», «?..» — в таких случаях 1 знак препинания +2 точки.
7. Знаков «,..», «..,» — не существует.
8. Правильно писать «?!», а не наоборот «!?»
9. В стихотворениях не нужно перед каждой строкой ставить пробел.
10. Тексты, набранные Caps Lock, редакцией не рассматриваются.
11. Заголовок пишется без кавычек, если он не является цитатой, прямой речью или не имеет «переносный смысл».
12. Прозаические тексты не должны выравниваться пробелами и Enterами. Текст должен быть сплошной и выделяться Enterом должна только красная строка. Материалы, в которых не соблюдено данное правило не рассматриваются на предмет публикаций.
13. После знаков "!", "?", "..." запятая не ставится.
14. Прямая речь должна быть оформлена правильно.
Сплошной текст без знаков препинания не рассматривается!
Многие ли наши авторы оформили свои произведения верно?
ОффтопикЖестокость в литературе — 2. Когда, сколько, в каком виде
Жестокость в литературе — 2
Когда, сколько, в каком виде?
Александр Николаевич Бирюков
Первая часть статьи здесь
Когда описывается насилие, характерное для определённого места (концлагерь, тюрьма), времени (средневековье, военное время, постапокалипсис) или общества (сатанисты, фашисты, дикари-людоеды), то подобные описания, если они претендуют на реалистичность, всегда содержат некоторую долю документальности. Вымышленный злодей может убивать жертв бензопилой, сжигать их заживо, бросать умирать в пустыне или арктических снегах. Однако с местом, временем или обществом нужно быть гораздо аккуратнее. Скажем, если автор напишет, что фашисты Третьего Рейха приносили пленных солдат в жертву Кетцалькоатлю или распинали их на кресте, то никто этому не поверит, и книга вызовет только снисходительную улыбку. Альтернативную историю, мистику и фэнтези, конечно, в расчёт не берём (хотя и там наравне с выдумкой должна быть доля реализма, коль скоро автор касается реально существовавшего общества). Исключение – полностью вымышленное общество (как и полностью вымышленный персонаж).
Начнём с полностью вымышленного места (и одновременно героя). Вот как описывает Стивен Кинг страдания главного героя-писателя Пола Шелдона, попавшего в «плен» к садистке Энни:
Топор со свистом опустился и погрузился в плоть Пола Шелдона над его левой щиколоткой. Боль разлилась по всему телу, как будто в него вонзилось гигантское копье. Ее лицо, забрызганное темно-красной кровью, походило на лицо индейца в боевой раскраске. Брызги крови попали и на стену. Пол услышал, как лезвие со скрипом рассекло кость. Не понимая до конца, что происходит, он посмотрел на нижнюю часть своего тела. Простыня быстро краснела. Пальцы его ног дергались. Затем он увидел, как она вновь поднимает топор. Волосы ее выбились из-под заколок, и беспорядочные локоны обрамляли пустое лицо
Несмотря на боль. Пол попытался убрать ногу и увидел, что голень сдвинулась, а стопа осталась на прежнем месте. Его усилие привело лишь к тому, что трещина в ноге стала шире, раскрылась, как большой рот. Он еще успел осознать, что его стопа теперь соединена с верхней частью ноги лишь тонким слоем плоти, и топор тут же опустился снова, точно в свежую рану, и застрял в матрасе. Звякнули пружины.
Энни извлекла топор и отложила его в сторону. Мгновение она с отрешенным видом смотрела на хлещущую из обрубка кровь, затем взяла коробок, зажгла спичку, взяла паяльную лампу с гравировкой Bemz-0-matiC и повернула вентиль. Послышалось шипение. На том месте, где еще недавно находилась часть Пола, хлестала кровь. Энни осторожно поднесла спичку к соплу Bemz-0-matiC. Раздалось «пах!», и возникла длинная желтая струя пламени. Энни подкрутила вентиль, и пламя стало голубоватым.
– Зашивать не могу, – сказала она. – Мало времени. Жгут не поможет. Мне надо
(прополоскать)
Прижечь.
Она наклонилась. Пламя паяльной лампы коснулось кровоточащего обрубка, и Пол закричал.
Струйка дыма взвилась вверх. Сладковатый дымок. Они с первой женой проводили медовый месяц на Мауи. Устроили луау. Сейчас сладковатый залах дыма напомнил ему запах поросенка, которого достали из ямы, где он коптился на палке целый день. Поросенок весь почернел и буквально распадался на части.
В его теле вопила боль. Он вопил.
– Почти все, – сказала Энни и повернула вентиль: нижняя простыня загорелась около обрубка его ноги, уже не кровоточащего, зато черного, как тот поросенок, когда его вытащили из ямы: Эйлин отвернулась, но Пол завороженно смотрел, как с него стаскивали шкуру – легко, как снимали бы с человека футболку.
– Почти все…
Она выключила паяльную лампу. Нога Пола лежала среди пляшущих язычков пламени, а дальше валялась отрубленная ступня. Энни наклонилась и выпрямилась. В руках у нее оказался старинный знакомец Пола – желтое пластмассовое ведро. Энни залила огонь.
Стивен Кинг. «Мизери».
Описание весьма натуралистично, а некоторые сцены вызывают отвращение. Это характерно для литературы ужасов. Однако в этой книге Кинг пугает не только и даже не столько натуралистичными экзекуциями. Жестокость Энни и положение Пола гораздо более выразительно показаны в образе женщины и в обречённости, беспомощности писателя. Здесь приведён только один отрывок с физическим насилием, но на протяжении всей книги над Полом совершается психологическое насилие: он находится в ожидании чего-то ужасного и неотвратимого, он полностью во власти садистки. Её агрессия по отношению к писателю нарастает, и физическая расправа здесь является лишь апофеозом, закономерным исходом происходящего.
В качестве вымышленного мира, где натуралистичность насилия не играет большой роли, а весь упор делается на беззащитность человека перед чужой агрессией, можно привести мир, описанный в романе «Дорога» Кормака Маккарти. Сами по себе акты насилия там короткие, редкие и не отличаются натурализмом. Однако роль играет совсем другое, а именно то, что эти акты резонируют в образах героев: беззащитного, слабого мальчика и отца, который больше смерти боится потерять сына и бессилен против любой угрозы со стороны других людей. Даже появление на дороге чужих следов уже – безо всякого садизма – вызывает страх и чувство обречённости в мальчике и тревогу за сына в отце. Ставка в романе сделана на страх перед возможным насилием, а не на насилие как таковое. Цитат не привожу, потому что образы отца и сына строятся в сознании читателя на протяжении всей книги, а вне этих образов акты насилия ни о чём не скажут.
Теперь перейдём к реальным временам, местам и обществам. Напомню, что здесь документальность описаний играет очень большую роль.
Вот как описывает Анатолий Кузнецов в романе «Бабий яр» лагерь для пленных:
Тогда немцы в Дарнице обнесли колючей проволокой громадную территорию, загнали туда первые 60.000 пленных и потом каждый день пригоняли многотысячные партии.
Василий был в числе первых. Их прогнали через ворота и предоставили самим себе.
При входе, однако, отобрали командиров, политруков и евреев, каких удалось выявить, и поместили за отдельной загородкой, образовав как бы лагерь в лагере. Многие из них были тяжелораненые, их заносили и клали на землю. Эта загородка была под усиленной охраной.
Огромные массы людей сидели, спали, бродили, ожидая чего-то. Есть ничего не давали.
Постепенно они стали рвать траву, добывать корешки, а воду пили из луж. Через несколько дней травы не осталось, лагерь превратился в голый выбитый плац.
По ночам было холодно. Все более теряющие облик люди, замерзая, сбивались в кучи: один клал голову на колени другому, ему на колени клал голову следующий и так далее, пока не получался тесный клубок. Утром, когда он начинал шевелиться и расползаться, на месте оставались несколько умерших за ночь.
Но вот немцы устроили котлы и стали варить свеклу — ее брали прямо за оградой, вокруг были большие колхозные поля с неубранной свеклой и картошкой, и если бы кого-нибудь это интересовало, пленных можно было бы кормить доотвала. Но, видимо, мор голодом был запланирован.
Каждому пленному полагался на день один черпак свекольной баланды. Ослабевших от голода пленных палками и криками заставляли становиться в очередь, и затем к котлу надо было ползти на локтях и коленках. Это было придумано, чтобы «контролировать подход к котлам».
Командирам, политрукам и евреям, находившимся во внутренней загородке, не давали ничего. Они перепахали всю землю и съели всё, что можно. На пятый — шестой день они грызли свои ремни и обувь. К восьмому — девятому дню часть их умирала, а остальные были, как полупомешанные. Дню к двенадцатому оставались единицы, безумные, с мутными, глазами, они обгрызали и жевали ногти, искали в рубахах вшей и клали их в рот. Наиболее живучими оказывались евреи, иные и через две недели еще шевелились, а командиры и политруки умирали раньше, и страшна была их смерть.
— А мы тут же рядом ходим, — говорил Василий, — смотрим, голодные, озверевшие сами, смотреть невозможно, как они там за проволокой сидят, ничего уже не соображают, и часовой с автоматом стоит — следит, чтоб ничего им не бросили.
Другое описание лагерных реалий – теперь из романа «Искра жизни» Ремарка:
На обратную дорогу в этот раз ушло больше времени, и вечерняя поверка началась позже обычного. Убитых и раненых, как всегда, разложили в строгом порядке, по-военному, так, чтобы и они были в строю, каждый со своим блоком. Даже тяжелораненых не отправляли в лазарет и не перевязывали: поверка была важнее.
— Еще раз сначала! Шевелись! Если и на этот раз не получится, пеняйте на себя!
Лагерфюрер Вебер сидел верхом на стуле, который специально для него поставили на плацу. Тридцати пяти лет от роду, среднего роста, он обладал недюжинной силой. Широкое, загорелое лицо его было отмечено глубоким шрамом, от правого угла рта вниз к подбородку — память об одном из рукопашных сражений с боевиками «Железного фронта». Положив руки на спинку стула, Вебер смотрел со скучающей миной на заключенных, среди которых с криком и руганью носились, как угорелые, эсэсовцы, старосты блоков и капо, щедро раздавая направо и налево удары и пинки.
Взмыленные старосты блоков приступили к повторной проверке. Вновь раздалось монотонное «один, два, три…»
Причиной возникших недоразумений были те, кого во время бомбежки на заводе разорвало в клочья. Заключенные, правда, изо всех сил старались разложить найденные головы, руки и ноги так, чтобы получился «комплект», но всего найти не удалось. Несмотря на все усилия, двух человек не хватало.
В темноте дело дошло даже до скандала: команды никак не могли поделить некоторые находки, прежде всего, конечно, головы. Каждому блоку хотелось предстать на поверке по возможности в полном составе, чтобы избежать суровых наказаний, полагавшихся за отсутствующих по неуважительным причинам. Поэтому они толкались и рвали друг у друга из рук окровавленные обрубки, пока не раздалась команда «смирно». Старосты блоков не сумели в спешке ничего придумать, и вот теперь не хватало двух тел. Вероятно, бомба разорвала их на мелкие куски, и они — либо улетели за заводскую стену, либо валяются где-нибудь на крышах.
К Веберу подошел рапортфюрер.
— Не хватает уже не двух, а одного с половиной: у русских оказалась лишняя нога, у поляков — рука.
Вебер зевнул.
— Дайте команду провести поименную перекличку и выяснить, кого не хватает.
Ряды заключенных едва заметно покачнулись. Поименная перекличка означала, что придется простоять еще час или два, если не больше — у русских и поляков, которые не знали немецкого, постоянно возникали какие-нибудь недоразумения с именами.
Перекличка началась. Один за другим затрепетали на ветру голоса. Вскоре послышались ругань и удары. Раздраженные эсэсовцы лупили направо и налево, потому что пропадало их личное время. Старосты и капо делали то же самое из страха. То тут, то там валились наземь обессилевшие или сбитые ударом люди; под ранеными все ширились черные лужи крови. Пепельно-серые лица заострились и, казалось, слабо мерцали в густой тьме каким-то могильным блеском. Истекая кровью, они покорно смотрели вверх, на своих товарищей, которые, вытянув руки по швам, не смели помочь им. Непроходимый лес грязных полосатых штанин — для некоторых из них это было последнее, что они видели в этом мире.
Жестокость фашистов без документальных подробностей (но при этом не менее реалистично) показана в творчестве Василя Быкова («Карьер», «Сотников»).
Насилие в лагерях – но уже советских – мастерски описывал Варлам Шаламов в «Колымских рассказах». И агрессию в среде заключённых, и жестокость со стороны лагерной администрации. Особенность мастерства Шаламова в том, что он не заострял на актах жестокости внимание. Убивают и калечат людей в его рассказах походя. Насилие в его книгах – повседневность, будничные реалии, как вечерняя поверка или вши в тюремной робе.
Что касается ошибок в описании насилия, то это, как уже было сказано, несоответствие вида экзекуций тем реалиям, которые описываются в книге. Ещё могу привести в пример неоправданное смакование жестокости. Например, подробные, натуралистичные сцены убийств в романе «Дорога» смотрелись бы вычурными и ненужными. Мало того, на их фоне беззащитность главных героев терялась бы, а именно ей положено оказывать основное эмоциональное воздействие на читателя (наряду с атмосферой погибшего мира и нагнетанием безысходности для всех, кто ещё остался в живых). Ещё одно явление, несомненно негативно влияющее на произведение – когда автор начинает изощряться в придумывании разновидностей насилия. В фэнтезийном романе одного начинающего автора столько разнообразных сцен насилия и все они настолько подробные, что фактически кроме них в книге больше ничего и нет. Они заслоняют собой всё остальное, что есть в книге. В одном эпизоде жертву разрывают крючьями, в другом – заживо съедает какой-то монстр – ручной зверь антагониста, в третьем – жертву варят в масле, в четвёртом – постепенно отрубают части тела, в пятом – до смерти насилуют и так далее. Всё это в мельчайших подробностях. Всего я насчитал 11 таких расправ на 14 авторских листах романа. Понимаю, что роман ужасов, но избыток и предельная натуралистичность собственно «ужасов», к тому же зацикленность только на «мясе», вначале вызывает отвращение, а затем просто приедается и вообще перестаёт как-то восприниматься. Создаётся ощущение, что автор беспомощен в выбранном жанре и не способен напугать читателя ничем, кроме километров кишок и кубометров крови. Да и то преподнесено так, что страха не вызывает.
Осталась функция развлекательно-эмоциональная. Однако, прочитав обе части, я увидел, что описал эту функцию, просто не заострял на ней внимание. Действительно, разве ужасы фашистских пыток лишь воспитывают ненависть к фашизму или информируют о реалиях того времени? Конечно, развлекательным это не назовёшь (хотя – кого-то, возможно, и развлечёт), однако эмоциональное воздействие такие эпизоды оказывают однозначно. Собственно, это их основная роль – через негативные эмоции реализовать воспитательную функцию.
Однако уверенность в том, что эмоционально-развлекательная роль уже достаточно полно показана в статьях – это лишь моё субъективное мнение. Поэтому если вы видите, что ей нужно посветить отдельную статью – пишите в комментариях.
Изучая писательское мастерство, литературоведение, не забываем о четырёх главных правилах начинающего писателя.
Самое приличное, что мне довелось увидеть в этой теме это — Тиамат «Ночи Мордора»
Пишут, правда совсем не так, как стоило бы. Чаще всего у авторов получается грязь. Но у Пикуля хорошо описаны пытки. Насилие над женщиной стало классикой (словно так и должно быть). Противнее всего было читать Бертрис Смолл «Рабыня страсти». В жанре фэнтези этого до последнего времени не было, но Звёздная и Ирена Сытник исправили это. Тем не менее, жестокость в литературе стала нормой и задолго до того, как я коснулась этой темы. Вопрос в том, как мы научимся это преподносить, смакуя детали или научим через наши произведения выживать даже в самых патовых ситуациях. Воспользуйтесь сносками, что я оставила. К счастью, эти произведения не в печати. Но дело времени, учитывая то, что уже вышло.
ОффтопикЖестокость в литературе: когда, сколько и в каком виде?
Жестокость в литературе:
когда, сколько и в каком виде?
Александр Николаевич Бирюков
Часто в обществе, политике, читательской, писательской средах поднимается вопрос: насколько оправдано применение в литературно-художественных произведениях жестокости и сцен, вызывающих отвращение.
Сразу отброшу ханжескую позицию «нужно-не нужно». Литература – это не мантры для медитации и не тексты для позитивного аутотренинга, а отражение действительности в той или иной степени. И коль скоро в жизни насилие и отвратительные сцены присутствуют, то не избежать их и в литературе.
Гораздо интереснее и важнее другой вопрос – как соблюсти ту грань, которая отделяет суровый реализм от смакования и пропаганды жестокости? Как понять, «в меру» ли в тексте насилия, или эта мера превышена? Особенно важен этот вопрос для тех жанров, где насилие, жестокость, тяжёлые условия жизни присутствует всегда: постапокалиптика, триллер, а также любые произведения драматического или трагического плана.
Я вижу один способ увидеть эту грань – разобраться, сколько и в каком виде необходимо насилия для реализации художественного замысла. И применять точно в соответствие с этой мерой – не больше и не меньше.
Какие вообще функции есть у литературы? Авторы приводят разные число таковых, но все их можно объединить в три:
В разновидностях литературы соотношение этих трёх функций разное, хотя присутствуют обычно все три. Например, в жанровой литературе преобладает развлекательно-эмоциональная функция, в так называемой «большой литературе» — воспитательно-эстетическая, в путевых записках – информационная.
Соответственно, насилие, жестокость, мерзкие сцены в каждой из разновидностей литературы имеет своё назначение, а именно:
1. Проинформировать о нравах, обычаях того или иного общества, личных характеристиках отдельного человека и т.п.;
2. Воспитать читателя, показав ему «плохое» (отвратительное, страшное, опасное) и «хорошее» (притягательное, гуманное), либо наоборот, в зависимости от той идеи, которую доказывает автор в своём произведении. Например, противопоставить действия героя (жестокие, но оправданные идеей поступки) действиям антигероя (ничем неоправданная, хаотическая жестокость либо фальшивое миролюбие). «Плохими» и «хорошими» могут выступать любые предметы или явления нашей жизни: характеры персонажей, особенности политического строя или что-то иное;
3. Сыграть на эмоциях читателя: напугать, заставить сопереживать герою, который попал в лапы жестоких злодеев-маньяков, страдает ужасной болезнью и т.п.
Для каждого из пунктов есть своя оптимальная мера.
С информационной функцией (если она присутствует в чистом виде, что бывает крайне редко) очень просто. Что нужно для того, чтобы проинформировать читателя о нравах диких племён, преступлениях маньяка-убийцы или условиях жизни в концлагере? Максимально правдивая информация без средств языковой выразительности или с минимальным их количеством. Также желательно обойтись без эмоционального осуждения или восхваления описываемого явления. Цель – не возбудить в читателе ненависть к дикарям, а показать их так, какие они есть.
Сложнее с двумя другими функциями. И ещё сложнее потому, что все три функции переплетаются. Если в художественном произведении упоминаются ужасы фашистского концлагеря, то они выполняют и информационную функцию (собственно, описывают реалии концлагерей), и воспитательно-эстетическую (показывают бесчеловечность фашизма, лагерных порядков, отрицающих гуманизм), и эмоциональную (вызывают у читателя жалость к герою, который попал в лагерь). Это из реализма. В фантастической литературе несколько иначе, но действует та же схема. В книге описывается секта колдунов-людоедов. Информационной составляющей здесь нет, поскольку это фантастическое допущение. Но две других функции выполняются точно так же, к тому же присоединяется развлекательная задача – напугать читателя ужасными ритуалами секты.
Каким образом мы можем реализовать воспитательно-эстетическую функцию?
1. Раскрыть характер персонажа через его жестокие или мерзкие поступки;
2. Раскрыть нравы общества, условия жизни, описав естественные для них ужасы, жестокости, мерзости.
Например, герой – преступник поневоле. Он, движимый навязчивой идеей, терзаемый сомнениями, убивает того, кто, по его мнению, олицетворяет зло. Убивает не для того, чтобы насладиться страданиями жертвы, а чтобы избавиться от сверлящей мозг идеи. Надо ли в этом случае подробно и красочно описывать, как он наносит удары, как трещат кости, вываливаются внутренности, как жертва, крича, уползает, а герой наносит удар за ударом, добивает её, расчленяет? Полагаю, нет.
«Удар пришелся в самое темя, чему способствовал ее малый рост. Она вскрикнула, но очень слабо, и вдруг вся осела к полу, хотя и успела еще поднять обе руки к голове. В одной руке еще продолжала держать «заклад». Тут он изо всей силы ударил раз и другой, все обухом, и все по темени. Кровь хлынула, как из опрокинутого стакана, и тело повалилось навзничь. Он отступил, дал упасть и тотчас же нагнулся к ее лицу; она была уже мертвая».
Ф.М. Достоевский. «Преступление и наказание».
Вся сцена убийства описана с помощью нескольких коротких предложений. Ни красочных, «пугающих» описаний, ни излишнего физиологизма. Того, что написал автор, вполне достаточно, чтобы представить сцену убийства. Больше и не требовалось. Не было цели показать Раскольникова маньяком-садистом, который наслаждается тем, что доставляет жертве максимальную боль. Напугать читателя Достоевский тоже не стремился. Описано совершённое преступление. Кратко и ёмко.
Иногда достаточно указать на насилие одним или несколькими словами.
«Смеясь, подмигивая и грозя зеленому пятну пальцами, Варька подкрадывается к колыбели и наклоняется к ребенку. Задушив его, она быстро ложится на пол, смеется от радости, что ей можно спать, и через минуту спит уже крепко, как мертвая...»
А.П. Чехов. «Спать хочется»
Для реализации художественного замысла вполне хватает одной только констатации убийства, которая выражена единственным словом «задушив». Быстро, будто даже и ничего не произошло. Задушила – и спать.
Автор не живописует эту сцену – в его планы не входит показать патологическую Варькину жестокость или напугать читателя мучениями младенца, которые он испытывает в результате удушения. Поэтому описывать, например, как Варька впилась пальцами в шею малютки или как она посинела и билась в конвульсиях, было бы излишним. Варька – сама ещё ребёнок – настолько хочет спать, что это уже перестаёт быть просто желанием, а перерастает в первостепенную физиологическую потребность – доминанту. Не желание убить, а доминанта сна заставляет девочку задушить младенца. Варька – жертва больше, чем преступник. Именно поэтому полуснам-полугаллюцинациям, которые демонстрируют её страдания и граничат с психическим расстройством, уделено гораздо больше внимания, чем сцене убийства. Варька не отдаёт себе отчёт в собственных действиях и не осознаёт, что совершила преступление. Ей кажется, что она всего лишь удалила вредный раздражитель, мешающий спать.
А вот как Ф.М. Достоевский описывает убийство лошади извозчиком:
– Садись, всех довезу! – опять кричит Миколка, прыгая первый в телегу, берет вожжи и становится на передке во весь рост. – Гнедой даве с Матвеем ушел, – кричит он с телеги, – а кобыленка этта, братцы, только сердце мое надрывает: так бы, кажись, ее и убил, даром хлеб ест. Говорю садись! Вскачь пущу! Вскачь пойдет! – И он берет в руки кнут, с наслаждением готовясь сечь савраску.
– Да садись, чего! – хохочут в толпе. – Слышь, вскачь пойдет!
– Она вскачь-то уж десять лет, поди, не прыгала.
– Запрыгает!
– Не жалей, братцы, бери всяк кнуты, зготовляй!
– И то! Секи ее!
Все лезут в Миколкину телегу с хохотом и остротами. Налезло человек шесть, и еще можно посадить. Берут с собою одну бабу, толстую и румяную.
Она в кумачах, в кичке с бисером, на ногах коты, щелкает орешки и посмеивается. Кругом в толпе тоже смеются, да и впрямь, как не смеяться: этака лядащая кобыленка да таку тягость вскачь везти будет! Два парня в телеге тотчас же берут по кнуту, чтобы помогать Миколке. Раздается: «ну!», клячонка дергает изо всей силы, но не только вскачь, а даже и шагом-то чуть-чуть может справиться, только семенит ногами, кряхтит и приседает от ударов трех кнутов, сыплющихся на нее, как горох. Смех в телеге и в толпе удвоивается, но Миколка сердится и в ярости сечет учащенными ударами кобыленку, точно и впрямь полагает, что она вскачь пойдет.
– Пусти и меня, братцы! – кричит один разлакомившийся парень из толпы.
– Садись! Все садись! – кричит Миколка, – всех повезет. Засеку! – И хлещет, хлещет, и уже не знает, чем и бить от остервенения.
– Папочка, папочка, – кричит он отцу, – папочка, что они делают?
Папочка, бедную лошадку бьют!
– Пойдем, пойдем! – говорит отец, – пьяные, шалят, дураки: пойдем, не смотри! – и хочет увести его, но он вырывается из его рук и, не помня себя, бежит к лошадке. Но уж бедной лошадке плохо. Она задыхается, останавливается, опять дергает, чуть не падает.
– Секи до смерти! – кричит Миколка, – на то пошло. Засеку!
– Да что на тебе креста, что ли, нет, леший! – кричит один старик из толпы.
– Видано ль, чтобы така лошаденка таку поклажу везла, – прибавляет другой.
– Заморишь! – кричит третий.
– Не трожь! Мое добро! Что хочу, то и делаю. Садись еще! Все садись!
Хочу, чтобы беспременно вскачь пошла!..
Вдруг хохот раздается залпом и покрывает все: кобыленка не вынесла учащенных ударов и в бессилии начала лягаться. Даже старик не выдержал и усмехнулся. И впрямь: этака лядащая кобыленка, а еще лягается!
Два парня из толпы достают еще по кнуту и бегут к лошаденке сечь ее с боков. Каждый бежит с своей стороны.
– По морде ее, по глазам хлещи, по глазам! – кричит Миколка.
– Песню, братцы! – кричит кто-то с телеги, и все в телеге подхватывают. Раздается разгульная песня, брякает бубен, в припевах свист.
Бабенка щелкает орешки и посмеивается.
… Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает все это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
– А чтобы те леший! – вскрикивает в ярости Миколка. Он бросает кнут, нагибается и вытаскивает со дна телеги длинную и толстую оглоблю, берет ее за конец в обе руки и с усилием размахивается над савраской.
– Разразит! – кричат кругом.
– Убьет!
– Мое добро! – кричит Миколка и со всего размаху опускает оглоблю.
Раздается тяжелый удар.
– Секи ее, секи! Что стали! – кричат голоса из толпы.
А Миколка намахивается в другой раз, и другой удар со всего размаху ложится на спину несчастной клячи. Она вся оседает всем задом, но вспрыгивает и дергает, дергает из всех последних сил в разные стороны, чтобы вывезти; но со всех сторон принимают ее в шесть кнутов, а оглобля снова вздымается и падает в третий раз, потом в четвертый, мерно, с размаха. Миколка в бешенстве, что не может с одного удара убить.
– Живуча! – кричат кругом.
– Сейчас беспременно падет, братцы, тут ей и конец! – кричит из толпы один любитель.
– Топором ее, чего! Покончить с ней разом, – кричит третий.
– Эх, ешь те комары! Расступись! – неистово вскрикивает Миколка, бросает оглоблю, снова нагибается в телегу и вытаскивает железный лом. – Берегись! – кричит он и что есть силы огорошивает с размаху свою бедную лошаденку. Удар рухнул; кобыленка зашаталась, осела, хотела было дернуть, но лом снова со всего размаху ложится ей на спину, и она падает на землю, точно ей подсекли все четыре ноги разом.
– Добивай! – кричит Миколка и вскакивает, словно себя не помня, с телеги. Несколько парней, тоже красных и пьяных, схватывают что попало – кнуты, палки, оглоблю, и бегут к издыхающей кобыленке. Миколка становится сбоку и начинает бить ломом зря по спине. Кляча протягивает морду, тяжело вздыхает и умирает.
– Доконал! – кричат в толпе.
– А зачем вскачь не шла!
– Мое добро! – кричит Миколка, с ломом в руках и с налитыми кровью глазами. Он стоит будто жалея, что уж некого больше бить.
– Ну и впрямь, знать, креста на тебе нет! – кричат из толпы уже многие голоса.
Но бедный мальчик уже не помнит себя. С криком пробивается он сквозь толпу к савраске, обхватывает ее мертвую, окровавленную морду и целует ее, бросается с своими кулачонками на Миколку. В этот миг отец, уже долго гонявшийся за ним, схватывает его наконец и выносит из толпы.
– Пойдем! пойдем! – говорит он ему, – домой пойдем!
– Папочка! За что они… бедную лошадку… убили! – всхлипывает он, но дыханье ему захватывает, и слова криками вырываются из его стесненной груди.
– Пьяные, шалят, не наше дело, пойдем! – говорит отец. Он обхватывает отца руками, но грудь ему теснит, теснит. Он хочет перевести дыхание, вскрикнуть, и просыпается.
Он проснулся весь в поту, с мокрыми от поту волосами, задыхаясь, и приподнялся в ужасе.
«Слава богу, это только сон! – сказал он, садясь под деревом и глубоко переводя дыхание. – Но что это? Уж не горячка ли во мне начинается: такой безобразный сон!»
Ф.М. Достоевский «Преступление и наказание».
Извозчик разнузданный, остервенелый, его действия доходят до откровенного садизма, жажды не просто убить животное, а причинить ему как можно больше страданий. Он чувствует себя вершителем судьбы, хозяином жизни или смерти, пусть даже это касается только лошади. Его пытаются урезонить, но он рассвирепел и одержим жаждой чужой боли. Цель автора – показать не просто насилие, убийство, а изуверства и убийство во всей мерзости. Обратите внимание: Достоевский уделяет максимальное внимание портрету бешеного от ярости Миколки, образу жалкой и беспомощной лошади, эмоциональной реакции мальчика. Никакого «мяса и расчленёнки». Даже слово «кровь» употребляется только применительно к глазам всё того же Миколки (ещё раз употреблено слово «окровавленный» — применительно к морде лошади).
Однако не извозчика характеризует этот эпизод, а самого Раскольникова, который именно так представил себе убийство старухи – в самом отвратительном, страшном виде. Представил – и ужаснулся тому, что намерен совершить.
Все тело его было как бы разбито; смутно и темно на душе. Он положил локти на колена и подпер обеими руками голову.
«Боже! – воскликнул он, – да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп… буду скользить в липкой, теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью… с топором… Господи, неужели?
Он дрожал как лист, говоря это.
– Да что же это я! – продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении, – ведь я знал же, что я этого не вынесу, так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…
– Нет, я не вытерплю, не вытерплю! Пусть, пусть даже нет никаких сомнений во всех этих расчетах, будь это все, что решено в этот месяц, ясно как день, справедливо как арифметика. Господи! Ведь я все же равно не решусь! Я ведь не вытерплю, не вытерплю!.. Чего же, чего же и до сих пор…
Ф.М. Достоевский «Преступление и наказание».
Жажда убийства, садизм противны Раскольникову. Это видно по тому отвращению, которое он испытал от увиденного сна, особенно тогда, когда осознал, что сделает фактически то же самое, что и извозчик. Можно ли здесь было обойтись тем безэмоциональным лаконизмом, который применил Чехов? Разумеется, нет. Это не передало бы читателю ужас убийства и отвращение, которое испытал Раскольников перед ним (и перед своим замыслом). Раскольников не садист, но своё деяние в этот момент он воспринимает именно как садизм.
И вот он всё-таки убивает Алёну Ивановну и Лизавету Ивановну. Как он ведёт себя после убийства? Можно ли представить себе красочный и подробный эпизод, в котором Раскольников, например, наносит дополнительные удары, чтобы быть уверенным в смерти женщин? Или расчленяет трупы? Нет. Такое поведение характеризовало бы его как хладнокровного, жестокого убийцу, а не как человека, который мечется между бунтарством и глубоким неприятием убийства.
В рукописи начинающего автора главный герой – студент технического ВУЗа, робкий отличник, интеллигент, который безумно влюблён в девушку. Однако девушка влюблена в другого – спортсмена, приятеля студента. Однажды на рыбалке они поссорились, и в ходе драки студент случайно ударил спортсмена складным ножом в живот. Действие непреднамеренное. Студент явно не садист, даже наоборот, боится насилия, обычно предпочитая уступить в любом конфликте. Как здесь следует описать сцену? Резкое движение, минимум жестоких подробностей – а дальше осознание того, что случилось. Шок, паника как закономерная реакция миролюбивого, даже трусоватого человека на убийство. Возможно, он сам попытался бы оказать помощь умирающему приятелю. Не исключено, что студент тут же вызвал бы скорую помощь, милицию, признался бы в преступлении.
Но автор сделал не так. Не будем останавливаться на том, что коротким и узким складным ножом очень трудно одним ударом убить человека, воткнув лезвие в живот. Предположим, что нож был с длинным, широким лезвием. Однако автор предпочёл сделать из сцены случайного убийства целый триллер. Нож разрезает живот (каким образом это происходит – непонятно, ведь удар колющий). Из живота вываливаются внутренности, хлещет кровь на лицо студента, тот утирается и смотрит на то, как умирает спортсмен. После этого студент находит большой камень, привязывает его к телу и избавляется от трупа. Затем убийца отмывает от крови лицо, руки, тщательно застирывает одежду, сушит её и идёт домой. Зачем он так сделал? Показать, что студент на самом деле был хладнокровным садистом? Нет, всё, что написано до и после жестокой сцены, говорят об обратном. Показать, что всё было настолько ужасным, что студент испугался? Нет, он не испугался. Наоборот, действовал собранно, последовательно. Так какой смысл красочного описания убийства? Полагаю, посмаковать жестокость, пощекотать нервы читателя, добавить книге «остринку», хоррора.
В книге другого автора, написанной в жанре фэнтези (не ужасы), автор пишет о том, что герой попал к врагам и те его пытают. Подробно описываются, каким именно пыткам подвергался герой, как это происходило, со всеми подробностями. Море крови, масса раздробленных костей, вывалившихся внутренностей, выколотых глаз и прочих ужасов. Пытки всем известные, которые было бы правильнее просто перечислить. Каждый понял бы, какие страдания перенёс герой. Может быть, автор хотел состязаться в жестокостях с создателями фильма «Хостел», однако в его книге это смотрится как обычный китч.
Кстати, вот как описывает пытки Остапа Гоголь (который не чурался уместных ужасов, что видно, в частности, по «Вию» и «Страшной мести»):
Палач сдернул с него ветхие лохмотья; ему увязали руки и ноги в нарочно сделанные станки, и… Не будем смущать читателей картиною адских мук, от которых дыбом поднялись бы их волоса. … Остап выносил терзания и пытки, как исполин. Ни крика, ни стону не было слышно даже тогда, когда стали перебивать ему на руках и ногах кости, когда ужасный хряск их послышался среди мертвой толпы отдаленными зрителями, когда панянки отворотили глаза свои, – ничто, похожее на стон, не вырвалось из уст его, не дрогнулось лицо его.
(«Тарас Бульба»)
В следующей части поговорим о том, как грамотно раскрыть жестокие нравы общества, ужасные условия жизни.
Изучая писательское мастерство, литературоведение, не забываем о четырёх главных правилах начинающего писателя.
А Вы пробовали? Я да. Причём и от имени мужчины (здесь, правда, остались кое какие сомнения) и от имени женщины (точнее девчонки 14 лет). Но именно здесь и лежит корень всех сломов в произведениях. Автор не знает, как правильно описать ту или иную сцену (здесь может быть насилие, пытки, битва (не каждый из нас стратег), природа тропиков (чтобы описывать нужно представлять), эльфийская тематика...). Как только он наталкивается на сложность, то начинает паниковать. Проявляется, как у начинающих авторов, так и у тех, что постарше. Чаще всего дело заканчивается тем, что автор сокращает сюжет, уходит от щекотливых тем. Тем не менее, это видно сразу.
И самое важное посмотрите на рейтинг произведений.
Так чему мы научим наших читателей? Стыдливо прикрывать глазки? Этого нет и быть не может… а тем временем люди, которые раз за разом сталкиваются со скотством, жестокостью будут кончать жизнь самоубийством, спиваться, садиться на наркоту… Или поведём литературу в то русло, которое позволит им выжить и пережить боль? Во что мы будем превращать наших (главных) героинь? В проституток, секс-машины или всё-таки в сильных женщин, воительниц, матерей (дочерей), для которых важнее чувства. Будем описывать чувства героев или только действие. отовы ли Вы отступить, оставив им эту нишу, чтобы они и дальше писали грязь. Не знаю, кого как, а меня не устраивает, когда о жанре фэнтези говорят «дебилизация нации».
Ярослав, не всё можно раскрыть через реализм, и вот здесь на помощь приходит фантастика и фэнтези. Ты же не станешь подставлять свою жизнь и жизни своих близких, если столкнёшься с каким-то преступлением. Доказать и уж тем более пресечь его может ведь и не получится, если сами преступники во власти, а вот раскрыть саму проблему через произведение не составит труда.
А это как раз и касается стилистики. Часть наших авторов пишут как-будто делают перевод. (Исключение составляет те, кому приходится переводить с родного языка на русский — им сложнее всех). Но совсем молодые авторы копируют неудачные переводы (очень хорошо видно на фанфиках), отсюдя выявляются свой, своя, свои. Я наблюдаю это на книге фанфиков. Вторая ошибка состоит в неуместности описания некоторых вещей или неумении автора правильно сделать это. Даже мы, те кто постарше, не определлились с тем, каких тем можно касаться, а каких нет. Отсюда идут сломы сюжета, неестественность описания персонажей и сцен. Многие пишут от первого лица, но вот попадают на щекотливый момент и начинается возня. Автор не знает, как описывать тот или иной момент, и в итоге начинает торопиться, сглаживает всё, что только можно сгладить или раскрывает тему так, что само произведение выглядит пошло.
У меня два старых справочника и Розенталь. Но, даже учитывая их, видишь в сравнении явные расхождения. В итоге мой друг, торгующий книгами, пояснил, что примерно раз в десять лет справочник нужно менять, поскольку вносятся измениение в правила и в написание некоторых слов. Просто к нам предъявляют немного иные требования, чем раньше. Отсюда все наши недочёты и ошибки. Большинство просто растеряны, поскольку в школах их учили одному, а прошло несколько лет и прежние справочники можно отправить в мукалатуру.
Проблема в том, что все правила, с которыми мы сталкиваемся, противоречат друг другу. Нам советуют избавить свой текст от слова «очень», но это нереально. Там, где нужно усиление данное слово не уберёшь.
Вы правы, но достаточно вспомнить вводные предложения. О них вообще сказано мало. Однако, если приходится вводить отрывок, чтобы что-то пояснить, то здесь даже Розенталь не поможет. Одни вообще советуют отказаться от скобок, но это работает пока предложение короткое. А когда их несколько? Пять справочников подняла (один более ранний, чем Розенталь) — ничего. Вот и выбор: ошибиться, сделав наугад или отказаться и переписать текст.
Речь об описании напряжённых сцен (от первого лица). Здесь выявляется гораздо больше проблем, чем в других случаях, в основном потому, что мы не можем просчитать всё. Многие ли наши мужчины, которые пишут, прошли армию? Воевали в горячих точках? Думаю, таких единицы, но герои оказываются в неоднозначных ситуациях. Попробуйте описать вот такую ситуацию от первого лица. Зато от имени женщины они описывают это легко.
Скрытый текст
ОффтопикСЕКСУАЛЬНОЕ НАСИЛИЕ НАД ВОЕННОПЛЕННЫМИ
В сегодняшней «Борбе» напечатана статья под заголовком «Информация экспертов военной академии о формах психического и физического насилия над заключенными в хорватских тюрьмах». Помимо прочего, в статье отмечается: «Методы психическое воздействия включали запугивание, угрозы, шантаж, и всевозможные издевательства; в приступах ярости применялось гомосексуальное и гетеросексуальное насилие. Чаще всего, насилие включало в себя:
— пытки электротоком с приставлением электродов к гениталиям;
— изнасилование связанных женщин;
— избиение голых узников армейскими ботинками и дубинками до потери сознания;
— принуждение заключенных к мастурбации перед портретом Тито;
— принуждение к мастурбации перед пожилыми женщинами;
— принуждение молодых узников отдаваться более старшим.
Хотел бы я прочитать доклад хорватских врачей о способах психического и физического насилия над заключенными в сербских тюрьмах, которые должны быть схожими. Кто-нибудь мог бы провести „сравнительный анализ“, чтобы определить, какая нация является более изощренной в способах пыток и унижения человеческого достоинства. Не так давно я слышал, что хорватские полицейские кастрировали сорок военнопленных армии Югославии. Также рассказывают, что у сербских солдат существует обычай заставлять пленных хорват трахать друг друга. В одном таком случае, сербские солдаты, сидели в кружок вокруг пленных хорват, выкрикивали грубые комментарии, смеялись и наказывали пленным, что и как делать. Из всего вышеперечисленного, меня, естественно, более всего занимает гомосексуальный аспект пыток и унижения человеческого достоинства. Каким образом в головы гетеросексуальных солдат пришла идея о принуждении солдат другой нации к гомосексуальным сношениям? Конечно, основная причина — желание как можно сильнее унизить пленного, лишить его человеческого достоинства. По мнению невежественных мужиков, для настоящего мужчины самым большим возможным унижением является „опетушение“ посредством анального изнасилования и различных других гомосексуальных действий. Нужно не просто убить врага, а обесчестить его, лишить его мужского достоинства, обабить, поскольку мужчина, оттраханный другим мужчиной, становится разновидностью женщины. Другая причина может заключаться в подавленном гомосексуальном влечении палачей, которые, вероятно, проецируют свои скрытные бессознательные желания на свои жертвы. Поскольку они сами не решаются на гомосексуальный акт, который является величайшим табу среди балканских самцов, то они заставляют пленников воплощать их фантазии. Это может служить примером латентной гомосексуальности — такая теория давно известна и почти отвергнута, но не может быть полностью неверной. Наконец, одним из крайних способов унижения является кастрация солдат. Отрезание половых членов у таких молодых мужчин означает для них вечное унижение, оно лишает их мужественности, эротических удовольствий и возможности иметь потомство. Инвалид войны, который вернулся домой без руки или ноги, становится героем. Он может даже гордиться потерей конечности, что является доказательством его мужества и патриотизма. Однако мужчина, вернувшийся с войны без пениса, представляет из себя не мужчину, а бесполое существо. Он стыдится своего несчастья, он становится объектом жалости или насмешек. Так же как птица без крыльев не птица, мужчина без члена больше не мужчина. Мне, пожалуй, даже нравится ситуация, когда гетеросексуалы в качестве унижения принуждают друг друга к вступлению в гомосексуальную связь. Ситуация несет налет „театра абсурда“. В данном случае ни мучители ни мученики не является настоящим гомосексуалистами, и тем не менее имеет место гомосексуальное сношение. Гетеросексуалы играют гомосексуалистов для потехи гетеросексуальной публики. Настоящие гомосексуалисты обычно не присутствуют в таких ситуациях, они лишь служат отдаленной моделью, ссылкой. Это напоминает мне о японском театре Кабуки, в котором мужские и женские роли исполняются только мужчинами.
Изнасилование мужчин
Изнасилование — жестокий сексуальный акт,
навязанный одним лицом другому. В большинстве случаев для достижения цели насильник применяет грубую физическую силу, но существуют и более изощренные методы: некоторые, например, принуждают к сексуальному контакту, злоупотребляя служебным положением.
Известно, что жертвой насилия может стать лицо любого пола, но когда речь заходит об изнасиловании мужчины мужчиной, часто подразумевается, что насильник, а в определенных ситуациях и жертва, — гомосексуальны. Это не так.
Проблема изнасилования мужчин в современном обществе в определенной степени табуирована. В связи с этим бытует огромное количество заблуждений. Самое главное — будто мужчин в „обычной“ жизни не насилуют. Случиться такое может якобы только в случае, если мужчина попадает в условия изоляции, например, в тюрьму, где женщин нет, соответственно, единственно возможным объектом насилия в таких условиях становится мужчина.
Когда возможность совершения акта изнасилования мужчины все же допускается, всех участников — и жертву, и насильника, сразу относят к „голубым“. Специалистами зафиксировано, что подавляющий процент изнасилованных мужчин приходится как раз на гетеросексуалов, что к тому же подтверждает факт, что геев по многим причинам гораздо сложнее вовлечь в насильственный половой акт. То же самое относится и к самим насильникам. Среди них, только 7% имеют гомосексуальную ориентацию.
ИЗ ИСТОРИИ
В античные времена гомосексуальные связи были широко распространены. Этому посвящены многие сюжеты греческой мифологии: Зевс похищает Ганимеда, испытывая к нему сексуальное влечение; Ланий, отец Эдипа, был неравнодушен к Хрисиппу, сыну царя Пелопа. В этой истории Ланий, похитив Хрисиппа, надругался над ним, после чего, юноша, от стыда, покончил жизнь самоубийством, а проклятый Пелопом Ланий погиб от руки собственного сына. У некоторых народов, акт изнасилования врага, был уделом воина, одержавшего победу, а для противника считался символом полного поражения. В те времена бытовало суждение, что мужчина, подвергнувшийся сексуальному насилию, больше не может воевать или быть правителем, так как он „потерял свою мужественность“. Групповое изнасилование, как наиболее унизительная мера наказания, практиковалось у римлян. Им карали, например, за супружескую неверность; а персы таким образом наказывали мужчин, нарушивших табу на вход в гарем.
Синтаксис. С ним всегда проблемы. И всё из-за неоднозначности подхода. Розенталь рассчитан на школу, а мы всё усложняем (может, напрасно), отсюда проблема. У меня уже было такое. Подход может быть в разный (учитывается несколько вариантов) а вот подсказать в каких случаях какой подход лучше, не может никто.
Жестокость в литературе — 2
Когда, сколько, в каком виде?
Александр Николаевич Бирюков
Первая часть статьи здесь
Когда описывается насилие, характерное для определённого места (концлагерь, тюрьма), времени (средневековье, военное время, постапокалипсис) или общества (сатанисты, фашисты, дикари-людоеды), то подобные описания, если они претендуют на реалистичность, всегда содержат некоторую долю документальности. Вымышленный злодей может убивать жертв бензопилой, сжигать их заживо, бросать умирать в пустыне или арктических снегах. Однако с местом, временем или обществом нужно быть гораздо аккуратнее. Скажем, если автор напишет, что фашисты Третьего Рейха приносили пленных солдат в жертву Кетцалькоатлю или распинали их на кресте, то никто этому не поверит, и книга вызовет только снисходительную улыбку. Альтернативную историю, мистику и фэнтези, конечно, в расчёт не берём (хотя и там наравне с выдумкой должна быть доля реализма, коль скоро автор касается реально существовавшего общества). Исключение – полностью вымышленное общество (как и полностью вымышленный персонаж).
Начнём с полностью вымышленного места (и одновременно героя). Вот как описывает Стивен Кинг страдания главного героя-писателя Пола Шелдона, попавшего в «плен» к садистке Энни:
Топор со свистом опустился и погрузился в плоть Пола Шелдона над его левой щиколоткой. Боль разлилась по всему телу, как будто в него вонзилось гигантское копье. Ее лицо, забрызганное темно-красной кровью, походило на лицо индейца в боевой раскраске. Брызги крови попали и на стену. Пол услышал, как лезвие со скрипом рассекло кость. Не понимая до конца, что происходит, он посмотрел на нижнюю часть своего тела. Простыня быстро краснела. Пальцы его ног дергались. Затем он увидел, как она вновь поднимает топор. Волосы ее выбились из-под заколок, и беспорядочные локоны обрамляли пустое лицо
Несмотря на боль. Пол попытался убрать ногу и увидел, что голень сдвинулась, а стопа осталась на прежнем месте. Его усилие привело лишь к тому, что трещина в ноге стала шире, раскрылась, как большой рот. Он еще успел осознать, что его стопа теперь соединена с верхней частью ноги лишь тонким слоем плоти, и топор тут же опустился снова, точно в свежую рану, и застрял в матрасе. Звякнули пружины.
Энни извлекла топор и отложила его в сторону. Мгновение она с отрешенным видом смотрела на хлещущую из обрубка кровь, затем взяла коробок, зажгла спичку, взяла паяльную лампу с гравировкой Bemz-0-matiC и повернула вентиль. Послышалось шипение. На том месте, где еще недавно находилась часть Пола, хлестала кровь. Энни осторожно поднесла спичку к соплу Bemz-0-matiC. Раздалось «пах!», и возникла длинная желтая струя пламени. Энни подкрутила вентиль, и пламя стало голубоватым.
– Зашивать не могу, – сказала она. – Мало времени. Жгут не поможет. Мне надо
(прополоскать)
Прижечь.
Она наклонилась. Пламя паяльной лампы коснулось кровоточащего обрубка, и Пол закричал.
Струйка дыма взвилась вверх. Сладковатый дымок. Они с первой женой проводили медовый месяц на Мауи. Устроили луау. Сейчас сладковатый залах дыма напомнил ему запах поросенка, которого достали из ямы, где он коптился на палке целый день. Поросенок весь почернел и буквально распадался на части.
В его теле вопила боль. Он вопил.
– Почти все, – сказала Энни и повернула вентиль: нижняя простыня загорелась около обрубка его ноги, уже не кровоточащего, зато черного, как тот поросенок, когда его вытащили из ямы: Эйлин отвернулась, но Пол завороженно смотрел, как с него стаскивали шкуру – легко, как снимали бы с человека футболку.
– Почти все…
Она выключила паяльную лампу. Нога Пола лежала среди пляшущих язычков пламени, а дальше валялась отрубленная ступня. Энни наклонилась и выпрямилась. В руках у нее оказался старинный знакомец Пола – желтое пластмассовое ведро. Энни залила огонь.
Стивен Кинг. «Мизери».
Описание весьма натуралистично, а некоторые сцены вызывают отвращение. Это характерно для литературы ужасов. Однако в этой книге Кинг пугает не только и даже не столько натуралистичными экзекуциями. Жестокость Энни и положение Пола гораздо более выразительно показаны в образе женщины и в обречённости, беспомощности писателя. Здесь приведён только один отрывок с физическим насилием, но на протяжении всей книги над Полом совершается психологическое насилие: он находится в ожидании чего-то ужасного и неотвратимого, он полностью во власти садистки. Её агрессия по отношению к писателю нарастает, и физическая расправа здесь является лишь апофеозом, закономерным исходом происходящего.
В качестве вымышленного мира, где натуралистичность насилия не играет большой роли, а весь упор делается на беззащитность человека перед чужой агрессией, можно привести мир, описанный в романе «Дорога» Кормака Маккарти. Сами по себе акты насилия там короткие, редкие и не отличаются натурализмом. Однако роль играет совсем другое, а именно то, что эти акты резонируют в образах героев: беззащитного, слабого мальчика и отца, который больше смерти боится потерять сына и бессилен против любой угрозы со стороны других людей. Даже появление на дороге чужих следов уже – безо всякого садизма – вызывает страх и чувство обречённости в мальчике и тревогу за сына в отце. Ставка в романе сделана на страх перед возможным насилием, а не на насилие как таковое. Цитат не привожу, потому что образы отца и сына строятся в сознании читателя на протяжении всей книги, а вне этих образов акты насилия ни о чём не скажут.
Теперь перейдём к реальным временам, местам и обществам. Напомню, что здесь документальность описаний играет очень большую роль.
Вот как описывает Анатолий Кузнецов в романе «Бабий яр» лагерь для пленных:
Тогда немцы в Дарнице обнесли колючей проволокой громадную территорию, загнали туда первые 60.000 пленных и потом каждый день пригоняли многотысячные партии.
Василий был в числе первых. Их прогнали через ворота и предоставили самим себе.
При входе, однако, отобрали командиров, политруков и евреев, каких удалось выявить, и поместили за отдельной загородкой, образовав как бы лагерь в лагере. Многие из них были тяжелораненые, их заносили и клали на землю. Эта загородка была под усиленной охраной.
Огромные массы людей сидели, спали, бродили, ожидая чего-то. Есть ничего не давали.
Постепенно они стали рвать траву, добывать корешки, а воду пили из луж. Через несколько дней травы не осталось, лагерь превратился в голый выбитый плац.
По ночам было холодно. Все более теряющие облик люди, замерзая, сбивались в кучи: один клал голову на колени другому, ему на колени клал голову следующий и так далее, пока не получался тесный клубок. Утром, когда он начинал шевелиться и расползаться, на месте оставались несколько умерших за ночь.
Но вот немцы устроили котлы и стали варить свеклу — ее брали прямо за оградой, вокруг были большие колхозные поля с неубранной свеклой и картошкой, и если бы кого-нибудь это интересовало, пленных можно было бы кормить доотвала. Но, видимо, мор голодом был запланирован.
Каждому пленному полагался на день один черпак свекольной баланды. Ослабевших от голода пленных палками и криками заставляли становиться в очередь, и затем к котлу надо было ползти на локтях и коленках. Это было придумано, чтобы «контролировать подход к котлам».
Командирам, политрукам и евреям, находившимся во внутренней загородке, не давали ничего. Они перепахали всю землю и съели всё, что можно. На пятый — шестой день они грызли свои ремни и обувь. К восьмому — девятому дню часть их умирала, а остальные были, как полупомешанные. Дню к двенадцатому оставались единицы, безумные, с мутными, глазами, они обгрызали и жевали ногти, искали в рубахах вшей и клали их в рот. Наиболее живучими оказывались евреи, иные и через две недели еще шевелились, а командиры и политруки умирали раньше, и страшна была их смерть.
— А мы тут же рядом ходим, — говорил Василий, — смотрим, голодные, озверевшие сами, смотреть невозможно, как они там за проволокой сидят, ничего уже не соображают, и часовой с автоматом стоит — следит, чтоб ничего им не бросили.
Другое описание лагерных реалий – теперь из романа «Искра жизни» Ремарка:
На обратную дорогу в этот раз ушло больше времени, и вечерняя поверка началась позже обычного. Убитых и раненых, как всегда, разложили в строгом порядке, по-военному, так, чтобы и они были в строю, каждый со своим блоком. Даже тяжелораненых не отправляли в лазарет и не перевязывали: поверка была важнее.
— Еще раз сначала! Шевелись! Если и на этот раз не получится, пеняйте на себя!
Лагерфюрер Вебер сидел верхом на стуле, который специально для него поставили на плацу. Тридцати пяти лет от роду, среднего роста, он обладал недюжинной силой. Широкое, загорелое лицо его было отмечено глубоким шрамом, от правого угла рта вниз к подбородку — память об одном из рукопашных сражений с боевиками «Железного фронта». Положив руки на спинку стула, Вебер смотрел со скучающей миной на заключенных, среди которых с криком и руганью носились, как угорелые, эсэсовцы, старосты блоков и капо, щедро раздавая направо и налево удары и пинки.
Взмыленные старосты блоков приступили к повторной проверке. Вновь раздалось монотонное «один, два, три…»
Причиной возникших недоразумений были те, кого во время бомбежки на заводе разорвало в клочья. Заключенные, правда, изо всех сил старались разложить найденные головы, руки и ноги так, чтобы получился «комплект», но всего найти не удалось. Несмотря на все усилия, двух человек не хватало.
В темноте дело дошло даже до скандала: команды никак не могли поделить некоторые находки, прежде всего, конечно, головы. Каждому блоку хотелось предстать на поверке по возможности в полном составе, чтобы избежать суровых наказаний, полагавшихся за отсутствующих по неуважительным причинам. Поэтому они толкались и рвали друг у друга из рук окровавленные обрубки, пока не раздалась команда «смирно». Старосты блоков не сумели в спешке ничего придумать, и вот теперь не хватало двух тел. Вероятно, бомба разорвала их на мелкие куски, и они — либо улетели за заводскую стену, либо валяются где-нибудь на крышах.
К Веберу подошел рапортфюрер.
— Не хватает уже не двух, а одного с половиной: у русских оказалась лишняя нога, у поляков — рука.
Вебер зевнул.
— Дайте команду провести поименную перекличку и выяснить, кого не хватает.
Ряды заключенных едва заметно покачнулись. Поименная перекличка означала, что придется простоять еще час или два, если не больше — у русских и поляков, которые не знали немецкого, постоянно возникали какие-нибудь недоразумения с именами.
Перекличка началась. Один за другим затрепетали на ветру голоса. Вскоре послышались ругань и удары. Раздраженные эсэсовцы лупили направо и налево, потому что пропадало их личное время. Старосты и капо делали то же самое из страха. То тут, то там валились наземь обессилевшие или сбитые ударом люди; под ранеными все ширились черные лужи крови. Пепельно-серые лица заострились и, казалось, слабо мерцали в густой тьме каким-то могильным блеском. Истекая кровью, они покорно смотрели вверх, на своих товарищей, которые, вытянув руки по швам, не смели помочь им. Непроходимый лес грязных полосатых штанин — для некоторых из них это было последнее, что они видели в этом мире.
Жестокость фашистов без документальных подробностей (но при этом не менее реалистично) показана в творчестве Василя Быкова («Карьер», «Сотников»).
Насилие в лагерях – но уже советских – мастерски описывал Варлам Шаламов в «Колымских рассказах». И агрессию в среде заключённых, и жестокость со стороны лагерной администрации. Особенность мастерства Шаламова в том, что он не заострял на актах жестокости внимание. Убивают и калечат людей в его рассказах походя. Насилие в его книгах – повседневность, будничные реалии, как вечерняя поверка или вши в тюремной робе.
Что касается ошибок в описании насилия, то это, как уже было сказано, несоответствие вида экзекуций тем реалиям, которые описываются в книге. Ещё могу привести в пример неоправданное смакование жестокости. Например, подробные, натуралистичные сцены убийств в романе «Дорога» смотрелись бы вычурными и ненужными. Мало того, на их фоне беззащитность главных героев терялась бы, а именно ей положено оказывать основное эмоциональное воздействие на читателя (наряду с атмосферой погибшего мира и нагнетанием безысходности для всех, кто ещё остался в живых). Ещё одно явление, несомненно негативно влияющее на произведение – когда автор начинает изощряться в придумывании разновидностей насилия. В фэнтезийном романе одного начинающего автора столько разнообразных сцен насилия и все они настолько подробные, что фактически кроме них в книге больше ничего и нет. Они заслоняют собой всё остальное, что есть в книге. В одном эпизоде жертву разрывают крючьями, в другом – заживо съедает какой-то монстр – ручной зверь антагониста, в третьем – жертву варят в масле, в четвёртом – постепенно отрубают части тела, в пятом – до смерти насилуют и так далее. Всё это в мельчайших подробностях. Всего я насчитал 11 таких расправ на 14 авторских листах романа. Понимаю, что роман ужасов, но избыток и предельная натуралистичность собственно «ужасов», к тому же зацикленность только на «мясе», вначале вызывает отвращение, а затем просто приедается и вообще перестаёт как-то восприниматься. Создаётся ощущение, что автор беспомощен в выбранном жанре и не способен напугать читателя ничем, кроме километров кишок и кубометров крови. Да и то преподнесено так, что страха не вызывает.
Осталась функция развлекательно-эмоциональная. Однако, прочитав обе части, я увидел, что описал эту функцию, просто не заострял на ней внимание. Действительно, разве ужасы фашистских пыток лишь воспитывают ненависть к фашизму или информируют о реалиях того времени? Конечно, развлекательным это не назовёшь (хотя – кого-то, возможно, и развлечёт), однако эмоциональное воздействие такие эпизоды оказывают однозначно. Собственно, это их основная роль – через негативные эмоции реализовать воспитательную функцию.
Однако уверенность в том, что эмоционально-развлекательная роль уже достаточно полно показана в статьях – это лишь моё субъективное мнение. Поэтому если вы видите, что ей нужно посветить отдельную статью – пишите в комментариях.
Изучая писательское мастерство, литературоведение, не забываем о четырёх главных правилах начинающего писателя.
Жестокость в литературе:
когда, сколько и в каком виде?
Александр Николаевич Бирюков
Часто в обществе, политике, читательской, писательской средах поднимается вопрос: насколько оправдано применение в литературно-художественных произведениях жестокости и сцен, вызывающих отвращение.
Сразу отброшу ханжескую позицию «нужно-не нужно». Литература – это не мантры для медитации и не тексты для позитивного аутотренинга, а отражение действительности в той или иной степени. И коль скоро в жизни насилие и отвратительные сцены присутствуют, то не избежать их и в литературе.
Гораздо интереснее и важнее другой вопрос – как соблюсти ту грань, которая отделяет суровый реализм от смакования и пропаганды жестокости? Как понять, «в меру» ли в тексте насилия, или эта мера превышена? Особенно важен этот вопрос для тех жанров, где насилие, жестокость, тяжёлые условия жизни присутствует всегда: постапокалиптика, триллер, а также любые произведения драматического или трагического плана.
Я вижу один способ увидеть эту грань – разобраться, сколько и в каком виде необходимо насилия для реализации художественного замысла. И применять точно в соответствие с этой мерой – не больше и не меньше.
Какие вообще функции есть у литературы? Авторы приводят разные число таковых, но все их можно объединить в три:
1. Информационная;
2. Воспитательно-эстетическая;
3. Развлекательно-эмоциональная;
В разновидностях литературы соотношение этих трёх функций разное, хотя присутствуют обычно все три. Например, в жанровой литературе преобладает развлекательно-эмоциональная функция, в так называемой «большой литературе» — воспитательно-эстетическая, в путевых записках – информационная.
Соответственно, насилие, жестокость, мерзкие сцены в каждой из разновидностей литературы имеет своё назначение, а именно:
1. Проинформировать о нравах, обычаях того или иного общества, личных характеристиках отдельного человека и т.п.;
2. Воспитать читателя, показав ему «плохое» (отвратительное, страшное, опасное) и «хорошее» (притягательное, гуманное), либо наоборот, в зависимости от той идеи, которую доказывает автор в своём произведении. Например, противопоставить действия героя (жестокие, но оправданные идеей поступки) действиям антигероя (ничем неоправданная, хаотическая жестокость либо фальшивое миролюбие). «Плохими» и «хорошими» могут выступать любые предметы или явления нашей жизни: характеры персонажей, особенности политического строя или что-то иное;
3. Сыграть на эмоциях читателя: напугать, заставить сопереживать герою, который попал в лапы жестоких злодеев-маньяков, страдает ужасной болезнью и т.п.
Для каждого из пунктов есть своя оптимальная мера.
С информационной функцией (если она присутствует в чистом виде, что бывает крайне редко) очень просто. Что нужно для того, чтобы проинформировать читателя о нравах диких племён, преступлениях маньяка-убийцы или условиях жизни в концлагере? Максимально правдивая информация без средств языковой выразительности или с минимальным их количеством. Также желательно обойтись без эмоционального осуждения или восхваления описываемого явления. Цель – не возбудить в читателе ненависть к дикарям, а показать их так, какие они есть.
Сложнее с двумя другими функциями. И ещё сложнее потому, что все три функции переплетаются. Если в художественном произведении упоминаются ужасы фашистского концлагеря, то они выполняют и информационную функцию (собственно, описывают реалии концлагерей), и воспитательно-эстетическую (показывают бесчеловечность фашизма, лагерных порядков, отрицающих гуманизм), и эмоциональную (вызывают у читателя жалость к герою, который попал в лагерь). Это из реализма. В фантастической литературе несколько иначе, но действует та же схема. В книге описывается секта колдунов-людоедов. Информационной составляющей здесь нет, поскольку это фантастическое допущение. Но две других функции выполняются точно так же, к тому же присоединяется развлекательная задача – напугать читателя ужасными ритуалами секты.
Каким образом мы можем реализовать воспитательно-эстетическую функцию?
1. Раскрыть характер персонажа через его жестокие или мерзкие поступки;
2. Раскрыть нравы общества, условия жизни, описав естественные для них ужасы, жестокости, мерзости.
Например, герой – преступник поневоле. Он, движимый навязчивой идеей, терзаемый сомнениями, убивает того, кто, по его мнению, олицетворяет зло. Убивает не для того, чтобы насладиться страданиями жертвы, а чтобы избавиться от сверлящей мозг идеи. Надо ли в этом случае подробно и красочно описывать, как он наносит удары, как трещат кости, вываливаются внутренности, как жертва, крича, уползает, а герой наносит удар за ударом, добивает её, расчленяет? Полагаю, нет.
«Удар пришелся в самое темя, чему способствовал ее малый рост. Она вскрикнула, но очень слабо, и вдруг вся осела к полу, хотя и успела еще поднять обе руки к голове. В одной руке еще продолжала держать «заклад». Тут он изо всей силы ударил раз и другой, все обухом, и все по темени. Кровь хлынула, как из опрокинутого стакана, и тело повалилось навзничь. Он отступил, дал упасть и тотчас же нагнулся к ее лицу; она была уже мертвая».
Ф.М. Достоевский. «Преступление и наказание».
Вся сцена убийства описана с помощью нескольких коротких предложений. Ни красочных, «пугающих» описаний, ни излишнего физиологизма. Того, что написал автор, вполне достаточно, чтобы представить сцену убийства. Больше и не требовалось. Не было цели показать Раскольникова маньяком-садистом, который наслаждается тем, что доставляет жертве максимальную боль. Напугать читателя Достоевский тоже не стремился. Описано совершённое преступление. Кратко и ёмко.
Иногда достаточно указать на насилие одним или несколькими словами.
«Смеясь, подмигивая и грозя зеленому пятну пальцами, Варька подкрадывается к колыбели и наклоняется к ребенку. Задушив его, она быстро ложится на пол, смеется от радости, что ей можно спать, и через минуту спит уже крепко, как мертвая...»
А.П. Чехов. «Спать хочется»
Для реализации художественного замысла вполне хватает одной только констатации убийства, которая выражена единственным словом «задушив». Быстро, будто даже и ничего не произошло. Задушила – и спать.
Автор не живописует эту сцену – в его планы не входит показать патологическую Варькину жестокость или напугать читателя мучениями младенца, которые он испытывает в результате удушения. Поэтому описывать, например, как Варька впилась пальцами в шею малютки или как она посинела и билась в конвульсиях, было бы излишним. Варька – сама ещё ребёнок – настолько хочет спать, что это уже перестаёт быть просто желанием, а перерастает в первостепенную физиологическую потребность – доминанту. Не желание убить, а доминанта сна заставляет девочку задушить младенца. Варька – жертва больше, чем преступник. Именно поэтому полуснам-полугаллюцинациям, которые демонстрируют её страдания и граничат с психическим расстройством, уделено гораздо больше внимания, чем сцене убийства. Варька не отдаёт себе отчёт в собственных действиях и не осознаёт, что совершила преступление. Ей кажется, что она всего лишь удалила вредный раздражитель, мешающий спать.
А вот как Ф.М. Достоевский описывает убийство лошади извозчиком:
– Садись, всех довезу! – опять кричит Миколка, прыгая первый в телегу, берет вожжи и становится на передке во весь рост. – Гнедой даве с Матвеем ушел, – кричит он с телеги, – а кобыленка этта, братцы, только сердце мое надрывает: так бы, кажись, ее и убил, даром хлеб ест. Говорю садись! Вскачь пущу! Вскачь пойдет! – И он берет в руки кнут, с наслаждением готовясь сечь савраску.
– Да садись, чего! – хохочут в толпе. – Слышь, вскачь пойдет!
– Она вскачь-то уж десять лет, поди, не прыгала.
– Запрыгает!
– Не жалей, братцы, бери всяк кнуты, зготовляй!
– И то! Секи ее!
Все лезут в Миколкину телегу с хохотом и остротами. Налезло человек шесть, и еще можно посадить. Берут с собою одну бабу, толстую и румяную.
Она в кумачах, в кичке с бисером, на ногах коты, щелкает орешки и посмеивается. Кругом в толпе тоже смеются, да и впрямь, как не смеяться: этака лядащая кобыленка да таку тягость вскачь везти будет! Два парня в телеге тотчас же берут по кнуту, чтобы помогать Миколке. Раздается: «ну!», клячонка дергает изо всей силы, но не только вскачь, а даже и шагом-то чуть-чуть может справиться, только семенит ногами, кряхтит и приседает от ударов трех кнутов, сыплющихся на нее, как горох. Смех в телеге и в толпе удвоивается, но Миколка сердится и в ярости сечет учащенными ударами кобыленку, точно и впрямь полагает, что она вскачь пойдет.
– Пусти и меня, братцы! – кричит один разлакомившийся парень из толпы.
– Садись! Все садись! – кричит Миколка, – всех повезет. Засеку! – И хлещет, хлещет, и уже не знает, чем и бить от остервенения.
– Папочка, папочка, – кричит он отцу, – папочка, что они делают?
Папочка, бедную лошадку бьют!
– Пойдем, пойдем! – говорит отец, – пьяные, шалят, дураки: пойдем, не смотри! – и хочет увести его, но он вырывается из его рук и, не помня себя, бежит к лошадке. Но уж бедной лошадке плохо. Она задыхается, останавливается, опять дергает, чуть не падает.
– Секи до смерти! – кричит Миколка, – на то пошло. Засеку!
– Да что на тебе креста, что ли, нет, леший! – кричит один старик из толпы.
– Видано ль, чтобы така лошаденка таку поклажу везла, – прибавляет другой.
– Заморишь! – кричит третий.
– Не трожь! Мое добро! Что хочу, то и делаю. Садись еще! Все садись!
Хочу, чтобы беспременно вскачь пошла!..
Вдруг хохот раздается залпом и покрывает все: кобыленка не вынесла учащенных ударов и в бессилии начала лягаться. Даже старик не выдержал и усмехнулся. И впрямь: этака лядащая кобыленка, а еще лягается!
Два парня из толпы достают еще по кнуту и бегут к лошаденке сечь ее с боков. Каждый бежит с своей стороны.
– По морде ее, по глазам хлещи, по глазам! – кричит Миколка.
– Песню, братцы! – кричит кто-то с телеги, и все в телеге подхватывают. Раздается разгульная песня, брякает бубен, в припевах свист.
Бабенка щелкает орешки и посмеивается.
… Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает все это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
– А чтобы те леший! – вскрикивает в ярости Миколка. Он бросает кнут, нагибается и вытаскивает со дна телеги длинную и толстую оглоблю, берет ее за конец в обе руки и с усилием размахивается над савраской.
– Разразит! – кричат кругом.
– Убьет!
– Мое добро! – кричит Миколка и со всего размаху опускает оглоблю.
Раздается тяжелый удар.
– Секи ее, секи! Что стали! – кричат голоса из толпы.
А Миколка намахивается в другой раз, и другой удар со всего размаху ложится на спину несчастной клячи. Она вся оседает всем задом, но вспрыгивает и дергает, дергает из всех последних сил в разные стороны, чтобы вывезти; но со всех сторон принимают ее в шесть кнутов, а оглобля снова вздымается и падает в третий раз, потом в четвертый, мерно, с размаха. Миколка в бешенстве, что не может с одного удара убить.
– Живуча! – кричат кругом.
– Сейчас беспременно падет, братцы, тут ей и конец! – кричит из толпы один любитель.
– Топором ее, чего! Покончить с ней разом, – кричит третий.
– Эх, ешь те комары! Расступись! – неистово вскрикивает Миколка, бросает оглоблю, снова нагибается в телегу и вытаскивает железный лом. – Берегись! – кричит он и что есть силы огорошивает с размаху свою бедную лошаденку. Удар рухнул; кобыленка зашаталась, осела, хотела было дернуть, но лом снова со всего размаху ложится ей на спину, и она падает на землю, точно ей подсекли все четыре ноги разом.
– Добивай! – кричит Миколка и вскакивает, словно себя не помня, с телеги. Несколько парней, тоже красных и пьяных, схватывают что попало – кнуты, палки, оглоблю, и бегут к издыхающей кобыленке. Миколка становится сбоку и начинает бить ломом зря по спине. Кляча протягивает морду, тяжело вздыхает и умирает.
– Доконал! – кричат в толпе.
– А зачем вскачь не шла!
– Мое добро! – кричит Миколка, с ломом в руках и с налитыми кровью глазами. Он стоит будто жалея, что уж некого больше бить.
– Ну и впрямь, знать, креста на тебе нет! – кричат из толпы уже многие голоса.
Но бедный мальчик уже не помнит себя. С криком пробивается он сквозь толпу к савраске, обхватывает ее мертвую, окровавленную морду и целует ее, бросается с своими кулачонками на Миколку. В этот миг отец, уже долго гонявшийся за ним, схватывает его наконец и выносит из толпы.
– Пойдем! пойдем! – говорит он ему, – домой пойдем!
– Папочка! За что они… бедную лошадку… убили! – всхлипывает он, но дыханье ему захватывает, и слова криками вырываются из его стесненной груди.
– Пьяные, шалят, не наше дело, пойдем! – говорит отец. Он обхватывает отца руками, но грудь ему теснит, теснит. Он хочет перевести дыхание, вскрикнуть, и просыпается.
Он проснулся весь в поту, с мокрыми от поту волосами, задыхаясь, и приподнялся в ужасе.
«Слава богу, это только сон! – сказал он, садясь под деревом и глубоко переводя дыхание. – Но что это? Уж не горячка ли во мне начинается: такой безобразный сон!»
Ф.М. Достоевский «Преступление и наказание».
Извозчик разнузданный, остервенелый, его действия доходят до откровенного садизма, жажды не просто убить животное, а причинить ему как можно больше страданий. Он чувствует себя вершителем судьбы, хозяином жизни или смерти, пусть даже это касается только лошади. Его пытаются урезонить, но он рассвирепел и одержим жаждой чужой боли. Цель автора – показать не просто насилие, убийство, а изуверства и убийство во всей мерзости. Обратите внимание: Достоевский уделяет максимальное внимание портрету бешеного от ярости Миколки, образу жалкой и беспомощной лошади, эмоциональной реакции мальчика. Никакого «мяса и расчленёнки». Даже слово «кровь» употребляется только применительно к глазам всё того же Миколки (ещё раз употреблено слово «окровавленный» — применительно к морде лошади).
Однако не извозчика характеризует этот эпизод, а самого Раскольникова, который именно так представил себе убийство старухи – в самом отвратительном, страшном виде. Представил – и ужаснулся тому, что намерен совершить.
Все тело его было как бы разбито; смутно и темно на душе. Он положил локти на колена и подпер обеими руками голову.
«Боже! – воскликнул он, – да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп… буду скользить в липкой, теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью… с топором… Господи, неужели?
Он дрожал как лист, говоря это.
– Да что же это я! – продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении, – ведь я знал же, что я этого не вынесу, так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…
– Нет, я не вытерплю, не вытерплю! Пусть, пусть даже нет никаких сомнений во всех этих расчетах, будь это все, что решено в этот месяц, ясно как день, справедливо как арифметика. Господи! Ведь я все же равно не решусь! Я ведь не вытерплю, не вытерплю!.. Чего же, чего же и до сих пор…
Ф.М. Достоевский «Преступление и наказание».
Жажда убийства, садизм противны Раскольникову. Это видно по тому отвращению, которое он испытал от увиденного сна, особенно тогда, когда осознал, что сделает фактически то же самое, что и извозчик. Можно ли здесь было обойтись тем безэмоциональным лаконизмом, который применил Чехов? Разумеется, нет. Это не передало бы читателю ужас убийства и отвращение, которое испытал Раскольников перед ним (и перед своим замыслом). Раскольников не садист, но своё деяние в этот момент он воспринимает именно как садизм.
И вот он всё-таки убивает Алёну Ивановну и Лизавету Ивановну. Как он ведёт себя после убийства? Можно ли представить себе красочный и подробный эпизод, в котором Раскольников, например, наносит дополнительные удары, чтобы быть уверенным в смерти женщин? Или расчленяет трупы? Нет. Такое поведение характеризовало бы его как хладнокровного, жестокого убийцу, а не как человека, который мечется между бунтарством и глубоким неприятием убийства.
В рукописи начинающего автора главный герой – студент технического ВУЗа, робкий отличник, интеллигент, который безумно влюблён в девушку. Однако девушка влюблена в другого – спортсмена, приятеля студента. Однажды на рыбалке они поссорились, и в ходе драки студент случайно ударил спортсмена складным ножом в живот. Действие непреднамеренное. Студент явно не садист, даже наоборот, боится насилия, обычно предпочитая уступить в любом конфликте. Как здесь следует описать сцену? Резкое движение, минимум жестоких подробностей – а дальше осознание того, что случилось. Шок, паника как закономерная реакция миролюбивого, даже трусоватого человека на убийство. Возможно, он сам попытался бы оказать помощь умирающему приятелю. Не исключено, что студент тут же вызвал бы скорую помощь, милицию, признался бы в преступлении.
Но автор сделал не так. Не будем останавливаться на том, что коротким и узким складным ножом очень трудно одним ударом убить человека, воткнув лезвие в живот. Предположим, что нож был с длинным, широким лезвием. Однако автор предпочёл сделать из сцены случайного убийства целый триллер. Нож разрезает живот (каким образом это происходит – непонятно, ведь удар колющий). Из живота вываливаются внутренности, хлещет кровь на лицо студента, тот утирается и смотрит на то, как умирает спортсмен. После этого студент находит большой камень, привязывает его к телу и избавляется от трупа. Затем убийца отмывает от крови лицо, руки, тщательно застирывает одежду, сушит её и идёт домой. Зачем он так сделал? Показать, что студент на самом деле был хладнокровным садистом? Нет, всё, что написано до и после жестокой сцены, говорят об обратном. Показать, что всё было настолько ужасным, что студент испугался? Нет, он не испугался. Наоборот, действовал собранно, последовательно. Так какой смысл красочного описания убийства? Полагаю, посмаковать жестокость, пощекотать нервы читателя, добавить книге «остринку», хоррора.
В книге другого автора, написанной в жанре фэнтези (не ужасы), автор пишет о том, что герой попал к врагам и те его пытают. Подробно описываются, каким именно пыткам подвергался герой, как это происходило, со всеми подробностями. Море крови, масса раздробленных костей, вывалившихся внутренностей, выколотых глаз и прочих ужасов. Пытки всем известные, которые было бы правильнее просто перечислить. Каждый понял бы, какие страдания перенёс герой. Может быть, автор хотел состязаться в жестокостях с создателями фильма «Хостел», однако в его книге это смотрится как обычный китч.
Кстати, вот как описывает пытки Остапа Гоголь (который не чурался уместных ужасов, что видно, в частности, по «Вию» и «Страшной мести»):
Палач сдернул с него ветхие лохмотья; ему увязали руки и ноги в нарочно сделанные станки, и… Не будем смущать читателей картиною адских мук, от которых дыбом поднялись бы их волоса. … Остап выносил терзания и пытки, как исполин. Ни крика, ни стону не было слышно даже тогда, когда стали перебивать ему на руках и ногах кости, когда ужасный хряск их послышался среди мертвой толпы отдаленными зрителями, когда панянки отворотили глаза свои, – ничто, похожее на стон, не вырвалось из уст его, не дрогнулось лицо его.
(«Тарас Бульба»)
В следующей части поговорим о том, как грамотно раскрыть жестокие нравы общества, ужасные условия жизни.
Изучая писательское мастерство, литературоведение, не забываем о четырёх главных правилах начинающего писателя.
В сегодняшней «Борбе» напечатана статья под заголовком «Информация экспертов военной академии о формах психического и физического насилия над заключенными в хорватских тюрьмах». Помимо прочего, в статье отмечается: «Методы психическое воздействия включали запугивание, угрозы, шантаж, и всевозможные издевательства; в приступах ярости применялось гомосексуальное и гетеросексуальное насилие. Чаще всего, насилие включало в себя:
— пытки электротоком с приставлением электродов к гениталиям;
— изнасилование связанных женщин;
— избиение голых узников армейскими ботинками и дубинками до потери сознания;
— принуждение заключенных к мастурбации перед портретом Тито;
— принуждение к мастурбации перед пожилыми женщинами;
— принуждение молодых узников отдаваться более старшим.
Хотел бы я прочитать доклад хорватских врачей о способах психического и физического насилия над заключенными в сербских тюрьмах, которые должны быть схожими. Кто-нибудь мог бы провести „сравнительный анализ“, чтобы определить, какая нация является более изощренной в способах пыток и унижения человеческого достоинства. Не так давно я слышал, что хорватские полицейские кастрировали сорок военнопленных армии Югославии. Также рассказывают, что у сербских солдат существует обычай заставлять пленных хорват трахать друг друга. В одном таком случае, сербские солдаты, сидели в кружок вокруг пленных хорват, выкрикивали грубые комментарии, смеялись и наказывали пленным, что и как делать. Из всего вышеперечисленного, меня, естественно, более всего занимает гомосексуальный аспект пыток и унижения человеческого достоинства. Каким образом в головы гетеросексуальных солдат пришла идея о принуждении солдат другой нации к гомосексуальным сношениям? Конечно, основная причина — желание как можно сильнее унизить пленного, лишить его человеческого достоинства. По мнению невежественных мужиков, для настоящего мужчины самым большим возможным унижением является „опетушение“ посредством анального изнасилования и различных других гомосексуальных действий. Нужно не просто убить врага, а обесчестить его, лишить его мужского достоинства, обабить, поскольку мужчина, оттраханный другим мужчиной, становится разновидностью женщины. Другая причина может заключаться в подавленном гомосексуальном влечении палачей, которые, вероятно, проецируют свои скрытные бессознательные желания на свои жертвы. Поскольку они сами не решаются на гомосексуальный акт, который является величайшим табу среди балканских самцов, то они заставляют пленников воплощать их фантазии. Это может служить примером латентной гомосексуальности — такая теория давно известна и почти отвергнута, но не может быть полностью неверной. Наконец, одним из крайних способов унижения является кастрация солдат. Отрезание половых членов у таких молодых мужчин означает для них вечное унижение, оно лишает их мужественности, эротических удовольствий и возможности иметь потомство. Инвалид войны, который вернулся домой без руки или ноги, становится героем. Он может даже гордиться потерей конечности, что является доказательством его мужества и патриотизма. Однако мужчина, вернувшийся с войны без пениса, представляет из себя не мужчину, а бесполое существо. Он стыдится своего несчастья, он становится объектом жалости или насмешек. Так же как птица без крыльев не птица, мужчина без члена больше не мужчина. Мне, пожалуй, даже нравится ситуация, когда гетеросексуалы в качестве унижения принуждают друг друга к вступлению в гомосексуальную связь. Ситуация несет налет „театра абсурда“. В данном случае ни мучители ни мученики не является настоящим гомосексуалистами, и тем не менее имеет место гомосексуальное сношение. Гетеросексуалы играют гомосексуалистов для потехи гетеросексуальной публики. Настоящие гомосексуалисты обычно не присутствуют в таких ситуациях, они лишь служат отдаленной моделью, ссылкой. Это напоминает мне о японском театре Кабуки, в котором мужские и женские роли исполняются только мужчинами.
Изнасилование мужчин
Изнасилование — жестокий сексуальный акт,
навязанный одним лицом другому. В большинстве случаев для достижения цели насильник применяет грубую физическую силу, но существуют и более изощренные методы: некоторые, например, принуждают к сексуальному контакту, злоупотребляя служебным положением.
Известно, что жертвой насилия может стать лицо любого пола, но когда речь заходит об изнасиловании мужчины мужчиной, часто подразумевается, что насильник, а в определенных ситуациях и жертва, — гомосексуальны. Это не так.
Проблема изнасилования мужчин в современном обществе в определенной степени табуирована. В связи с этим бытует огромное количество заблуждений. Самое главное — будто мужчин в „обычной“ жизни не насилуют. Случиться такое может якобы только в случае, если мужчина попадает в условия изоляции, например, в тюрьму, где женщин нет, соответственно, единственно возможным объектом насилия в таких условиях становится мужчина.
Когда возможность совершения акта изнасилования мужчины все же допускается, всех участников — и жертву, и насильника, сразу относят к „голубым“. Специалистами зафиксировано, что подавляющий процент изнасилованных мужчин приходится как раз на гетеросексуалов, что к тому же подтверждает факт, что геев по многим причинам гораздо сложнее вовлечь в насильственный половой акт. То же самое относится и к самим насильникам. Среди них, только 7% имеют гомосексуальную ориентацию.
ИЗ ИСТОРИИ
В античные времена гомосексуальные связи были широко распространены. Этому посвящены многие сюжеты греческой мифологии: Зевс похищает Ганимеда, испытывая к нему сексуальное влечение; Ланий, отец Эдипа, был неравнодушен к Хрисиппу, сыну царя Пелопа. В этой истории Ланий, похитив Хрисиппа, надругался над ним, после чего, юноша, от стыда, покончил жизнь самоубийством, а проклятый Пелопом Ланий погиб от руки собственного сына. У некоторых народов, акт изнасилования врага, был уделом воина, одержавшего победу, а для противника считался символом полного поражения. В те времена бытовало суждение, что мужчина, подвергнувшийся сексуальному насилию, больше не может воевать или быть правителем, так как он „потерял свою мужественность“. Групповое изнасилование, как наиболее унизительная мера наказания, практиковалось у римлян. Им карали, например, за супружескую неверность; а персы таким образом наказывали мужчин, нарушивших табу на вход в гарем.