Выгодное предложение

Два дюжих молодца выволокли меня из студии и бросили прямо в объятья дождя со снегом. Из-за их спин маленький краснолицый клерк грозился судом, я был доволен. Хотя нет, с чего мне быть довольным. Скажем так: не особо грустил.

… ну вот и рассказал. Очень неприятная история в целом. Мой психоаналитик сказал: если тебя что-то мучает, поделись этим с кем-нибудь. А потом еще раз. И еще. И рассказывай до тех пор, пока один из вас не умрет от скуки, или вся проблема не покажется фактом, не стоящим внимания. Вот я и делюсь. Итак...

1

Собеседование прошло на удивление спокойно. Не скажу, что быстро, но спокойно. Невозмутимый мужчина в строгом деловом костюме доходчиво объяснил, что именно будет требоваться от меня, обрисовал перспективы, поинтересовался родственниками по материнской линии. Ну и под конец, хотя это было излишне, он принялся убеждать меня в том, что предательство нынче — уже совсем не то, что раньше. Мол сейчас это просто выгодный — подчеркнул он — бизнес. Я с ним согласился, подписал все необходимые бумаги и, забрав положенный конверт, покинул здание конторы. Охранник на проходной, утром даже толком не взглянувший в мою сторону, в этот раз вежливо попрощался и посоветовал быть поосторожнее — погода распоясалась, да и вообще. Я отдал ему одноразовый пропуск, он мне — мои распятие и кошелек.

Засунув вещи во внутренний карман, поплотнее запахнул пальто, надел шапку и вышел на улицу. Вуум! — порыв ветра чуть не сбил с ног, рот наполнился мерзкими песчинками. И выплюнуть боязно — еще больше налетит, и проглотить противно. Я мельком взглянул вверх. Дело было едва за полдень, но небо все равно заполнял тусклый красно-оранжевый оттенок. Пустынная улица, полуразвалившиеся брошенные машины, забитые чем попало окна. Сегодня они забьются еще и песком с грязью. Стоило поторопиться домой… На зубах скрипел песок, и я все-таки сплюнул. Вернусь, подумалось мельком, наверняка, выгребу из карманов пару килограмм песка. Был бы у меня кот — пригодилось бы.

Охранник не соврал: погода действительно распоясалась, причем уже довольно давно — сразу после того, как в реках покраснела вода. Ну а с тех пор, как проскакал второй Всадник, она — погода — уже и не запоясывалась вовсе. В общем, у природы попросту не стало хорошей погоды, и каждая погода — твою мать.

Если холодно — слишком холодно. Если жарко, то так жарко, что крыши плавятся. Если дождь, то хоть в спасательном жилете спи. Если засуха, то песка и пыли полный рот. В общем, добираться до дома в таких условиях — настоящее испытание. Одно хорошо — уличной преступности практически не стало. Словом, чтобы не расстраивать охранника, я постарался быть максимально осторожным.

Дома, открыв кое-как дверь, зашел в прихожую, больше напоминающую шлюз, скинул одежду в специальный контейнер. Сразу пошел в ванную промыть глаза — очки я не захватил, а ресницы и прищур — не лучшая защита от пыли.

После всех гигиенических процедур, я сделал себе чая, плюхнулся в кресло и взял в руки конверт. Бумага плотная, приятная на ощупь. Подписан красивым витиеватым почерком, сразу тогда подумал, что так красиво мое имя еще никто не писал. С обратной стороны сургучная (хотя до того дня я понятия не имел, как выглядит сургуч) печать с надписью "JUDAS", вписанной в круг с пентаграммой. Я хлебнул чая и таки вскрыл пакет. Оттуда вывалились документы: моя копия договора, несколько рекламных проспектов, книга — наверное, какое-нибудь "Пособие предателя" или "Иуда для чайников" — и самое интересное: небольшая фигурка оригами. Не разбираюсь в этих квадратно-гнездовых бумажных монстрах, но в очертаниях этого угадывалось что-то от лягушки. Интересно, кто у них занимается оформлением этих "домашних заданий"? Неужели, и правда, сидит нахмуренный человек и, высунув кончик языка, складывает из бумаги вот эту похабщину? Я повертел фигурку в руках, нашел, прости господи, концы, развернул и вчитался в текст получившейся записки. "Прямой эфир".

2

Клянусь, я перечитал эту надпись несколько раз! И никак не мог поверить, что угодил в такое.

Теперь понятно, почему они обязывают нас, предателей, открывать конверты уже дома. Чтобы никто не отказался сгоряча. Я бы точно отказался. Ведь своими глазами видел весь этот список вероятных дел, которые могут выпасть предателю, но никак не предполагал, что эта затея с прямым эфиром попадется мне. Почему бы не сломать забор школы, не подбросить крысу в женскую раздевалку, почему, в конце концов, не завалиться пьяным на проповедь?

В общем, я пришел в себя, уже когда звонил группе поддержки. У кого искать утешения в минуту скорби как не у родного отца?

— Сам виноват, — коротко ответил старый хрыч, выслушав суть проблемы.

— Спасибо за поддержку, папочка, — буркнул я.

— А чего ты хотел? Вообще не понимаю, откуда у тебя могла появиться мысль: взять и предать Христа. Помнишь, что с Иудой стало?

— Он один был, а нас сотни. Гуртом и батьку бить веселее, — мстительно сказал я.

— Но-но, без угроз. А то я не посмотрю, что сегодня на улице самум, приеду и выпорю, даром что тебе уже за тридцать.

— Ладно, — примирительно сказал я. Не хватало еще, чтоб старик по улице в такую погоду шастал. Он, конечно, у меня еще будь здоров, но возраст уже явно не для таких подвигов. — Наверное, ты прав. Черт с ними, с деньгами. Не буду я этим заниматься.

— Нет, ты положительно меня вынуждаешь взять в руки ремень, — сварливо отозвался из трубки отец. — Чему я тебя в детстве учил?

— Не целоваться с прыщавыми девочками? — хмыкнул я.

— И это тоже, — не смутился морщинистый пень, — хотя ты меня все равно не слушался. Но я вообще-то про другое.

— Да знаю я, знаю. Бороться до последнего и все такое. Но ты только представь: камера, миллионы зрителей — и это еще не считая тех оболтусов, которые сидят в самой студии...

— Не переживай, они почти все спят, а просыпаются только по команде хлопать.

— Не важно. В общем, мне — мне! — нужно будет объяснять людям из телевизора, почему предавать Христа сейчас — это выгодно и модно.

— Актуальная тема.

— Да что в ней актуального?! Покажи мне идиота, который еще не в курсе, что сейчас можно продать эфемерную верность Богу за реальные деньги. Не баснословные, но все же.

— Покажи мне идиота, который согласится это сделать. Хотя, нет! Молчи, сын! Не напоминай, что ты согласился! Оставь старика наедине с его иллюзиями...

— Отец! — буркнул я. — Я вообще-то у тебя совета прошу.

—… ведь мысль, что твоя мать дураков не растила — единственная моя радость в старости. Не считая честно нажитых капиталов. Но что такое деньги? Суть — прах, в сравнении...

Авторитетно заявляю: очень трудно общаться с отцом, если он желчный старый… и здесь могло бы быть неприличное слово.

—… А ведь гордость за детей — это первейшая радость, — продолжал заливаться соловьем папа. — Но вообще-то, думаю, ты справишься. Еще в школе закоренелым спорщиком был. И с девочками прыщавыми целовался, хоть я тебе и не велел.

Переход был настолько неожиданным, что я и ответить ничего не успел, а отец продолжил:

— И, знаешь что, сын, ты там повнимательнее. Я как услышал про этот список вероятных заданий, так сразу про "Нужные вещи" Кинга подумал.

— Про что подумал?

— Не важно. Просто держи глаза открытыми, лады?

Отец повесил трубку, а я включил телевизор. Но думал вовсе не о симпатичной дикторше, а, конечно, о будущем шоу. С тем адреналином, который будет гулять у меня в крови во время съемок — вряд ли я вообще смогу закрыть глаза. Даже чтобы моргнуть.

3

— Итак, давайте начнем, — профессор неопределенно махнул рукой, — с самого начала.

Вот каков расклад: студия, декорации пастельных цветов, большая красная надпись "Judas project" на всю стену. Посреди студии — стол. За ним сижу я и бородато-усатый профессор — мой оппонент. Рядом — ядовито-зеленого цвета диван. На нем толстая девка, ищущая пропавшего без вести со всеми деньгами и гардеробом мужа. Возле нее — рыжий подросток, настолько, по его словам, верующий в господа, что тот явился к нему месяц назад и предложил на двоих открыть новую церковь. Старая-де уже совсем не та. Мальчишка сразу не согласился, задумался — это плюс. Но о своем решении пошел рассказывать на ТВ — это жирный минус.

Напротив нас темные ряды со зрителями, улыбающимися и хлопающими исключительно по команде. Отец был прав, они даже на живых людей не походили. Когда я увидел эти лица, волнение исчезло — весьма кстати.

— Ну что, начнем? — переспросил собеседник.

— Давайте. Начнем, — согласился я, будто от меня что-то зависело. Такое показывали в старых фильмах про полицейских. Когда спрашивать уже нечего, киношные слуги закона предлагали начать с начала, и допрос продолжался.

— Вот обычный город. Утро мегаполиса, люди спешат на работу. Из метро вываливаются толпы, таксисты подрезают кого ни попадя — все как обычно. И вдруг! Какой-то громкий звук! Хе-хе, извините, рифма ненамеренная… Так вот — рев, как будто тысячи труб взвыли разом. Что сделали люди?

Он посмотрел на меня, призывая к ответу. Я пожал плечами.

— Вот то-то и оно. Ни-че-го. Они с минуту поудивлялись и пошли дальше, уже на третьем шаге, скорее всего, забыв про звук. Даже когда покраснело небо, приобрело тот нездоровый оттенок перезрелого фрукта, который мы и имеем возможность наблюдать сейчас, никто не...

— Послушайте, почти все читали эту книгу, которую вы сейчас почти цитируете, — оборвал его я. — Дальше там пишут про ребенка, который упал на колени и громко начал молиться, да? Давайте перейдём к сути.

Это было немного по-хамски, но действенно. Глаза профа сузились, он резко кивнул и произнес:

— Извините, вы правы. Занесло. Воспоминания, знаете ли. Я тогда как раз заканчивал университет, помню все, будто это было вчера...

Хороший ответ. Он одновременно признал мою правоту и тут же намекнул на то, что я молокосос. Тонко.

— Так вот, — продолжил проф. — Грядет, если вы позволите так выразиться, Апокалипсис. Ревут ангельские трубы, реки становятся красными — интересный феномен, но, прошу вас, давайте о нем сейчас не будем...

Во дает! Искушение перебить его и сказать, мол, нет уж, давайте поговорим про реки, было велико. Но я сдержался. Две хамских реплики за минуту — этого отец, который, наверняка, смотрит передачу, не переживет.

— Вспомним, каково нам тогда приходилось. Всех в мире посещает видение огромного призрачного всадника на бледном коне. Паника, обвал акций, крахи фондовых бирж. А те безумцы, что кинулись творить бесчинства, стараясь наверстать упущенное до того, как предстанут перед Страшным Судом? Что нас тогда всех спасло от погибели? Согласитесь, мы имели все шансы не прожить и года.

Я кивнул. Это было действительно так. Всадника мы с ребятами увидели во дворе — он проскакал мимо. Рассмотреть его хорошенько никто не успел, поэтому и не удивились — неподалеку от нас была конеферма. Но когда выяснилось, что его видели абсолютно все, думаю, многие побледнели не хуже этого коня. А потом появился второй всадник. И вот тут-то все началось. Я был маленький, но не настолько, чтобы не запомнить, как отец отстреливался от мародеров. Тогда правительству пришлось срочно задействовать войска, чтобы подавить бунты обезумевших, А потом отец отстреливался уже от мародеров-военных. Темное было время, что и говорить.

— Так кто, спрашиваю я вас, молодой человек, протянул нам руку помощи в годину бедствий? Кто подставил плечо утопающему человечеству?

Я было хотел сказать, что если тонешь, и тебе кто-то подставляет плечо — это значит лишь то, вы тонете вместе, но понял, что проф уже закончил со своим вопросом, и ждет ответа.

— Ну, кто… Церковь, конечно.

Я не соврал. Прошло время безумств, и в какой-то момент люди поняли две вещи. Что, во-первых, прямо сейчас никто их страшно судить не будет — третий всадник подзадержался, а о четвертом и думать уже никто не хотел. А, во-вторых, жизнь продолжается. Ну а то, что конец света начался и идет полным ходом — так это еще и неизвестно, сколько он будет идти и закончится ли когда-нибудь. Тогда переболевшие лихорадкой апокалипсиса люди, наконец, задумались о душе. Ничто так не помогает обрести веру, как осознание своей внезапной грешности — еще вчера богу было плевать, а сегодня уже, судя по всему, нет. То, с каким пылом все кинулись в объятья религии, мне кажется, напугало самого Спасителя. Поэтому он и не стал торопиться со вторым променадом в наши широты. А вот церковь не испугалась совсем. Она была готова принять под свое крыло любого желающего. В города пришли священники — и от них отцу отстреливаться уже не было нужно. За это он их очень уважал в свое время.

— Вот! — Профессор воздел вверх палец. — Все так говорят. Церковь. Но это только половина правильного ответа — даже три пятых! Нет, не подумайте, я вовсе не отрицаю заслуг Святой Матери Церкви! Но она лишь инструмент в божьих руках. Спасла нас всех — вера! Вера в Господа нашего! А вы, — и тот самый палец, который он воздевал, указал на меня, а фразы профессора вдруг приобрели существенную тяжесть — Вы. Собираетесь эту самую веру. Предать.

Он сделал паузу — для эффекта, а затем продолжил:

— Из-за таких, как вы, начался конец света. И вы своими руками распахиваете перед нами дьявольские врата. Именно вы — именно здесь и сейчас!

После этой фразы режиссер дал команду, и зрители Павлова захлопали.

Я заинтересовался, почему на вопрос "Кто?" ответом стало "вера"? Вера — это не кто, это что. Если, конечно, он не имел ввиду какую-нибудь знакомую спасательницу Веру. Но придираться к мелочам не стоило. Начинался серьезный разговор.

4

И в тот момент время начало растягиваться. Каждый раз, когда приходится усиленно шевелить мозгами, мне кажется, что все происходит медленнее, чем должно. Нервы, видать, сдают.

Я смотрю на оппонента, и жду, когда зрители "отхлопают". Отвечать во время краткого триумфа собеседника — вредно.

— Итак, ответьте, — говорит профессор с легкой усмешкой, — каково быть человеком, который — в вашем случае, публично — отворачивается от светлого лика Отца?

"Папа, не слушай его, он какой-то подозрительный," — про себя хмыкаю я, а вслух говорю:

— Начнем с того, что акт предательства — это просто название. Ничего богопротивного никто из нашей армии "иуд" не делает. Я сейчас разговариваю с вами, кто-то в этот момент, возможно, пишет "Коля любит Пашу" на здании мэрии, а кто-то пытается выпить в одно лицо литр виски...

— Ну, нет, уважаемый. Что бы из себя ни представляло само действие, важен факт. В вашем договоре написано: "… предать Господа Бога нашего путем совершения требуемого Нанимателем действия...", так или нет?

— Вы хорошо подготовились, — хмурюсь.

— Так, — игнорируя мою фразу, сам с собой соглашается профессор.

— Ну хорошо, пусть это будет мерзейшее предательство в истории. Иуда — тот самый — краснеет за нас.

— Краснеет — и еще как, — поддакивает проф.

— Вот видите, вы со мной согласны, — ликую я и продолжаю:

— Я грешен, так?

— Чрезвычайно, — отвечает светило неизвестно какой науки и, кажется, с трудом воздерживается от чего-то вроде "сын мой".

— Очень хорошо. Предаю бога, получаю деньги — схема проста.

— Именно так и...

— Но неужели вы всерьез думаете, — теперь моя очередь перебивать собеседника, — что откажись я сейчас от этой работы и денег, мир станет лучше? Профессор неожиданно смеется и отвечает:

— Ну, разумеется, нет! — И улыбка до ушей. Я кошусь на него. Это нервное? Если нет, это точно не заразно?

— Вы совершенно не понимаете того мира, в котором живете, — оппонент откидывает с потного лба прядь волос. — Мир уже не станет лучше.

Эти ужасные слова, прямо жалят мое сердце. Они разбивают хрупкие надежды на то, что я мог бы улучшить эту юдоль скорби, зла и отвратительной погоды. А я лихорадочно пытаюсь понять, к чему же он ведет. И проф не разочаровывает:

— Посудите сами, Иисус — припоминаете такого? — все что мог, для человечества уже сделал. Мы все — в Царстве Небесном, — Профессор обводит рукой зрителей, — поверьте это так. И наша задача — удержаться в этом самом царстве. А как же нам это сделать, если иуды раскачивают лодку? Даже, если позволите, скорее, сверлят дно корабля...

— И кидаются ручной кладью в пилота самолета, метафору понял, — я уже в теме:

— Все это так. Но ведь, согласитесь, и Армагеддоны не на пустом месте возникают. — Хорошее слово "согласитесь". Оно чуть ли не заставляет оппонента соглашаться, даже если он совсем не согласен. С вызовом смотрю на профессора: — Раз уж поскакали Всадники, значит, Антихрист уже здесь. Его царство построено, мы живем в нем, и цепляться за старое поздно.

— Мне так не кажется, — качает головой проф. — Сейчас верующих в мире больше чем когда бы то ни было. Да, нынче мы живем не так, как 50 лет назад. Да, климат стал безумным. Но, дорогой мой, согласитесь теперь и вы, это ничто по сравнению с тем, насколько выросло человечество в духовном плане!

— Тогда чем вы недовольны? Какая разница, когда начнется заседание Страшного Суда? Ведь вы все, получается, уже к нему готовы?

Профессор вздыхает:

— Вы не понимаете. Возможно, человечеству дан второй шанс. А у вас получается, что красная цена этому шансу — сто тысяч. Не продешевили, милейший?

Мощно. Хорошо сказал, поганец. Видя, что я в замешательстве, и отвечать сию секунду не буду, мой оппонент продолжает:

— В этом нет логики. Ваше предательство не имеет ничего общего с тем, что сотворил Иуда. Показуха, уважаемый, простая показуха. Но для каждого предательства — свое время. Вы же выбрали чрезвычайно удачный момент. Вспомните историю о перышке и верблюде.

Он делает паузу. Подается немного вперед и грустно спрашивает:

— Ведь вы — по крайней мере, похожи — разумный человек! Понимаете, что выступаете глупой марионеткой Антихриста?

Вопрос риторический, но я уже пришел в себя и готов нести возмездие и чушь во имя зарплаты. Широко улыбаюсь:

— И не только Антихриста. Думаете, ему одному не по душе, что люди резко уверовали?

Проф с подозрением глядит на меня. Начинаю загибать пальцы:

— Промышленные магнаты плачут, индустрия развлечений — в упадке — вот кто заинтересован в нашем предательстве, — тут на меня накатывает вдохновение и я радостно говорю:

— Даже церкви это выгодно! Какой шикарный отрицательный пример! Можно ведь всегда показать на нас пальцем и сказать: "не будьте как они, Бог не одобряет!" Так что Антихрист плетется в самом конце списка.

Где-то в Риме, Папа — не мой папа — если смотрит передачу, наверняка, сказал что-нибудь нехорошее.

Откидываюсь на спинку кресла, довольно смотрю на профессора.

Он качает головой:

— Все понятно. Бог вам не отец, церковь не мать, и черт не брат. Не родной, во всяком случае. Вы ни во что не верите, скажите, тогда, за кого же вы?

— Я, — гордо начинаю свою речь, но потом думаю, что скромность не помешает, — то есть мы — вся армия иуд — герои нашего времени.

Далее следует пауза, профессор смотрит на меня как на умалишенного, и обдумывает, что же мне сказать на такую вопиющую глупость.

— Ну подумайте сами, профес-сор, — с удовольствием выговариваю это слово и довольно гляжу на оппонента, как тролль на Золотые Ворота, — отречение от Христа — очень древняя традиция. Не помню, кто конкретно, но даже среди его учеников нашелся гений, который умудрился отречься от учителя трижды — и это только за одно утро. К тому же, о предательстве вы и сами можете много чего поведать. Вы же ученый? Сколько вам было, когда пришлось покаяться?

Хорошо же выходит! Лицо профессора приобретает странный оттенок. Он морщится, будто я его в печень ткнул. И я бы, кстати, с удовольствием ткнул. Он снимает очки, протирает их и медленно говорит:

— Мне было 27, когда я прошел Покаяние.

— И каково это было? По требованию церкви отречься от всего, что имелось в науке якобы еретического? Предать то, чему вы посвятили жизнь?

— Молодой человек, — проф хмурится, — я отвечу, но обещайте, что после этого мы перестанем обсуждать меня и вернемся к вам.

Поднимаю руки в знак согласия.

— Так вот. Покаяние ученых мужей — это, если позволите, величайший акт веры. Впервые церковь примирилась с наукой, а наука — с совестью. Вы довольны?

— Не особенно. Вы толком не ответили, но черт с ним. Вы покаялись — и были прощены. А я? Смогу так? Вот сейчас предам бога, получу деньги, мне станет стыдно. Спасение все еще будет возможно?

— Конечно. Во-первых, нужно искренне покаяться. Отказаться от этих денег. Дальше — все просто, посетить церковь, приобрести индульгенцию...

— Простая бумага позволит мне получить прощение?

— Индульгенция — это не просто бумага. Это своего рода символ. Если вы не поймете самой сути раскаяния, от этого символа не будет никакого толка. Слов "извините, больше не буду" не достаточно.

— Тогда зачем ее вообще покупать? Если я искренне раскаюсь-то? Вы не находите, что это лицемерная взятка богу? Я бы не поручился за то, что он ее примет.

На мгновение все затихает.

Профессор пронзает меня своим хитрым взглядом, разглядывает, будто видит что-то в высшей степени любопытное, но что он сам руками трогать ни за что не станет:

— Молодой человек, я вижу, переубедить вас сложно. Вы задумали и совершаете страшный грех. Тонете в ереси, но вам этого мало. Вы хотите утянуть за собой всех, — Он молчит некоторое время, словно собираясь с силами, а затем задает тот вопрос, о котором я уже упоминал:

— Вы думаете, что у человечества есть надежда, если все будут так думать?

Я — человек добрый. Все так говорят. По крайней мере, никто с этим не спорит. Да, немного корыстный, но в помощи никогда не откажу. Однако вот тут очень хочется ему врезать. В этом случае, правда, сомневаться не приходится, деньги уплывут. Расставание, верю, станет невыносимым и для меня и для них. Краем глаза замечаю, как режиссер показывает ведущему, что осталась всего пара минут эфира. Зрители — эти механизмы для аплодисментов — сидят как приклеенные и почти не шевелятся. Удивленно моргаю. Идея! Прилив энтузиазма, поток радостно галдящих эндорфинов, я размахиваюсь и что есть силы шарахаю кулаком по столу.

— Профессор! — Он от неожиданности вздрагивает, а я перехожу в наступление. Главное — не дать ему ответить до конца передачи. Хорошо говорит тот, кто говорит последним.

— Человек — не робот. Но его жизнь можно описать в двоичном коде. Перед нами всегда стоит выбор, в любую минуту, в любую секунду. Мы выбираем, согрешить или нет. Благочестивый поступок — это 0, а грех примем за 1. Церковь, конечно, поднаторела в том, чтобы оправдывать грехи прихожан. Но, неужели, вы всерьез думаете, что в царство Божье можно войти, будучи при этом, полным нулем?!

— Это же чушь, миле… — реагирует наконец профессор, но меня уже не остановить.

— Не-е-ет. Чушь — это раскаяние за деньги, чушь — это сонмы святых и обилие церковных праздников, в конце концов, чушь — вот эта передача. Человеческая мораль — гибкая штука, и всякий запросто придумает кучу благовидных предлогов для греха. Вспомните себя в двадцать семь. Вот что такое чушь. А то, что делаю я — мы — это работа. Иуды — дети Апокалипсиса. И не наша вина, что он не случился в одночасье, а растянулся на три десятка лет!

Я словно одержим атеистическим бесом. В это момент остается только надеяться, что никто сердобольный не теребит телефон, вызывая команду экзорцистов. Но, нет, все обходится. Живые чудеса роботехники аплодируют, а ведущий, завладев вниманием камер, прощается с телезрителями и под веселую музыку уходит за кулисы. Появляется помощник режиссера, просит нас удалиться — начинается эфир следующего шоу. Я шумно выдыхаю, напряжение, которое замечаю только сейчас, спадает, и ход времени снова становится прежним.

5

— Вы выступили шикарно! Я давно здесь работаю, но такого еще не видел. Какая экспрессия, какой типаж! Вы — звезда!

Маленький клерк со странным красного цвета лицом, приставленный ко мне, прямо-таки светился от счастья. Светился, естественно, красным.

— Вы себе даже представить не можете, какие перед вами открываются перспективы. Ваше предательство войдет в историю! Вы пророк нео-атеизма! Прочь ложное стеснение перед церковью! Армагеддон — это ведь тоже не навсегда, стоит ли отказывать себе в жизни? Ах, вы просто представить не можете, какие убытки мы терпим! Это же катастрофа, если люди прекращают тратить деньги на ерунду! Слава богу, есть такие как вы. Ну теперь-то все закрутится...

— Да-да, — ленивым жестом я прервал его излияния. — Что там с деньгами?

— Ах, конечно-конечно! — засуетился клерк. — Вот ваш гонорар. Только скажите, вы правда не верите? Ну, в смысле верите в то, что там сказали?

— Ответ у вас в руках. Хотя по идее должен уже быть в моих.

Клерк улыбнулся еще шире, порывисто кивнул и протянул мне пакет:

— Никогда еще я не отдавал деньги с таким удовольствием.

Я взял у него из рук бумажный сверток с логотипом компании и осторожно вытряхнул его содержимое на стол. Сто тысяч — это не шутка, разлетятся — устану собирать. Вот только разлетаться было нечему. Пересчитав деньги два раза, я свирепо посмотрел на клерка.

— И что это такое?

— Ваш гонорар, — невинно заулыбалась эта гадюка.

— Сколько здесь? — закипая, задал я наводящий вопрос.

— Как мы и договаривались, сто тысяч, — ответил он, и быстро добавил: — За вычетом налогов, разумеется.

— Каких еще, к чертям, налогов?! — заорал я, уже не сдерживаясь, — В контракте не говорилось ни о каких налогах!

— Помилуйте, голубчик, налоги заповедано платить всем, — медленно отступая, произнес клерк. — Ну сами подумайте. Хотя… Что я вам рассказываю, вот посмотрите!

Он протянул мне листок, на котором мелким шрифтом были перечислены все налоги, сборы и отчисления, которые я обязан был заплатить, как предатель на жаловании. Пока я читал, клерк внимательно смотрел мне в лицо.

— Тут… — потрясенно сказал я. — Тут даже церковная десятина есть?!

— Ну да, могу даже подпись епископа показать. Все верно, видите? Учитывая это, — он снова взял листок в руки. — Вам полагается 29 тысяч. Но, ввиду особого к вам расположения и великолепного выступления, одну тысячу вам добавили.

— Сто тысяч, — прошептал я.

— Да, сотня. И, согласитесь, это хорошая цена!

— Сто — да, но не тридцать!

— Но платить налоги положено! Чего вы ругаетесь, это же бизнес. А всякий бизнес предполагает отчисления. Вот, посмотрите в приложении к вашему договору, — и он принялся копаться в папке, которую до этого держал в руках.

— НУ ВСЕ! — снова потеряв терпение, взревел я. — С меня хватит!

Клерк от неожиданности выронил бумаги, которые я тут же подхватил. Угадайте, что я с ними сделал? Правильно, изорвал в клочки прямо у него на глазах. Закончив процедуру, я с яростью взглянул на клерка:

— Что, ироды, думали из меня предателя сделать?! Так задешево?! Выкусите! Меня не проведешь!

— Но как же, — начал было причитать краснолицый, но я уже быстро шел в сторону зала.

Проходя мимо кабинета управляющего, услышал его разговор по телефону:

— Да, шеф, в целом реклама удалась. Да, мы показали предателя в выгодном свете, да-да, никаких мук совести. Конечно, цену тоже назвали. Майки с портретом? Хорошая мысль...

Слушать дальше не стал, и уже на выходе из коридора я встретил сияющего улыбкой профессора. Вот только теперь он ни капли не был теперь похож на профессора, а, возможно, и не был им никогда. Усы и бороду он снял, а в руках держал точно такой же бумажный пакет, как и тот, что меня расстроил. Вот откуда взялась та фраза про " всего сто тысяч". Но это все, как и то, что он скорее всего был из второго круга, и ему тоже попался "прямой эфир", я уже понял потом. А тогда я просто отшвырнул его с дороги и пошел дальше.

— Жлобы! — гаркнул я и выскочил на сцену, сбив с ног ведущего какого-то другого шоу. Не на того напали! Против совести — не пойду! Подняв с пола микрофон, я повернулся к первой попавшейся камере, и громко, четко сказал:

— Люди! Предавать спасителя нехорошо! Особенно, когда платят так мало! Нет денег — нет предательства! Будьте бдительны! — и, гордо подбоченясь, обвел взглядом зрителей в студии. Но они почему-то не захлопали. Хотя, видит Бог, которого я сегодня так и не предал, мне бы было приятно.