Поголовный обыск

— Вот ты представь, ну с чем приходится работать.

В приказной избе городка Энска сидела весьма примечательная парочка. Сын боярский Сенька Черт — высокий, могучие плечи распирают зеленую, хорошего сукна, однорядку. Светлая курчавая борода спадает на грудь, синие ясные глаза смотрят весело и лукаво. Записан был сын боярский по местной городовой сотне, служил честно да, строго говоря, был уже не здесь, а в отпуску до дома — да вот задержался в городе и заехал к закадычному дружку, приказному человеку Федьке Змиеву пообедать. Теперь сидел напротив шустро маравшего пером по бумаге приятеля, раскладывал на столе пирог с брусникой да кружку чего-то горячего и всячески мешал тому работать.

За приемом челобитных — то есть напротив активно работавшего челюстями Сеньки — сидел Федор Змиев, приказный человек, не высокий и не низкий, одетый в простой серый кафтан, изрядно закапанный по рукавам чернилами. Бородка редкая, клином. На первый взгляд — вроде ничего особенного, а заглянешь в серые, внимательные глаза — поймешь, ой непростой человек.

— Вот ты представь только, — просто переписывать челобитные, глядя на приготовившегося жевать приятеля Федору было обидно. Хотелось пообщаться, да кроме Сеньки в избе никого не было — прочие приказные были, кто на посылках, кто где, — вот ты представь:

— Бьет челом посадский человек на целовальника кабацкого, — Федор начал переписывать очередную бумагу, — будто бы вступил тот целовальник в заговор. С королем Польским. И папой Римским с целью изведения православия на Руси...

— Путем неналива в долг православным христианам, — в тон ему серьезно сказал Сенька.

— Тебе шуточки, а я кляксу посадил. Теперь лист переписывать. Ну ты прикинь какую нелепицу и челом бьют — целовальник кабацкий и в заговор… с крулем

— Ну, наши люди вечно что-то бьют. Когда не работают. Когда баклуши, когда нас с тобой по морде, когда царю челом. Скажи хоть спасибо, что пока не путают.

— Нет, ну обязательно все уголовное уложение в жалобу переписывать?

— Конечно, обязательно, — назидательно сказал Сенька. — Что-нибудь да выстрелит. И, вообще, скажи спасибо, что наш мужик в крулях заморских немощен. Только польского и знает. Записал бы шведского — летели бы мы с тобой, как миленькие, разбираться. Указ то строгий в приказе с третьего дня лежит — лазутчиков ожидают.

— Вот еще, — проворчал про себя Федор. Стопка челобитных на столе перед ним почти не уменьшилась.

— Да не переживай ты так. Возьми ту челобитную, съезди, разберись как следует да сбей с обоих, как водиться, проездное, — Сеньку отпуск настраивал на добродушный лад, — с мужика, чтобы впредь дурь не писал, а с целовальника — чтобы наливал как следует.

— Я бы съездил, да людей нет совсем… видишь, все в разгоне.

— И я в отпуску, — сказал Сенька, примериваясь откусить от пирога с брусникой.

И тут на площади закричали "Слово и дело государево".

— Твою ж мать, — сердито сказал Федор, посадив на лист очередную кляксу.

— Твою ж мать, — в тон ему сказал Семен, откладывая так и не откусанный пирог.

— Твою ж мать, — сказали оба, хором, и пошли из избы разбираться.

— Вот как бог свят, ездят колдуны самоедские по уезду, на санях, собаками запряженными, кости на землю бросают, в реки воду наговорную льют, да слова говорят колдовские, — глаза у челобитчика, посадского человечка Михайлы Шпыня, были большие и такие честные что Федор невольно хватался за кошелек, а Семен за саблю. Но делать нечего, "слово и дело" есть "слово и дело" — сидели, да записывали показания, — вот два раза уезд по кругу объехали, а как третий раз объедут, так и конец света придет.

— Ездили, значит, — сказал Федор угрюмо, — на санях, собаками запряженными. По уезду. Посреди лета.

— Вот как бог свят, — перекрестился мужик, глядя на него очень честными глазами.

Очень хотелось дать ему по шее, да делать нечего — вписал Федор челобитье в книгу, велел взять мужика до приставов, да бережно, как важного свидетеля, не дай бог чего случится, и от души порадовал приятеля:

— Все Сенька, накрылся твой отпуск. Езжай теперь по уезду, поголовный обыск снимай.

— Эй, ты что? Доесть дай… — жрать Семену захотелось просто ужасно.

— Езжай, езжай… а то и впрямь конец света случиться, а с нас взыщут, что недоглядели...

— Щаззз, — протянул Семен, схватил лист бумаги и написал быстро: "Царю и великому князю Алексей Михайловичу холоп твой верный Сенька Черт сын боярский челом бьет, поиздержался, государь на службе твоей, в посылки ехать не могу, подай надежа-государь до работы доехать". Поставил крестик вместо росписи и кинул приятелю на стол.

— Тут дело государственное, а ты издеваешься, — сказал Федор ну совсем угрюмо, — ты смотри, возьму, да и в самом деле смилуюсь. Я ведь подьячий не просто так а с приписью, я могу ...

— Ты давай, подьячий, в книгу записывай, где челобитные потом в другую — где решения, потом припись свою ставь. А я доем пока… и, пока Федор сердито скрипел пером по бумаге, быстро сжевал пирог. Последний кусок исчез в его пасти как раз тогда, когда подьячий поставил свою припись — то есть торжественно, от имени царя расписался на бумажке, начинавшейся со слов "Выдать ...".

— Вот теперь и ехать можно, — довольно сказал сын боярский, вставая со скамьи… — да, кстати, дай ту челобитную, на целовальника. Его кабак как раз по дороге, заеду, разберусь, заодно и поужинаю...

— Счастливо, — сказал ему подьячий напоследок, оставаясь один на один со стопкой челобитных.

Семен Черт вскочил на коня и поехал вон из города — снимать поголовный обыск. Хотел было запеть по привычке "ой, мороз, мороз", да подумал, что посреди лета про мороз орать глупо. Так и ехал, молча, по душистому летнему лесу.

Поголовный обыск — дело муторное. Все объезди, всех опроси да ответы запиши в книжечку… Конь у Семена быстрый, да и уезд энский не маленький за день еле управишься. Царев пристав, когда при исполнении, суть лицо государево, практически сам царь. Мужики об этом отлично знали, и, при случае, никогда не забывали по этому лицу настучать. Но год выдался хороший, молодой царь Алексей Михайлович еще не успел никому надоесть, да и Сенькина морда была для битья неудобна, так что обошлось без жертв. Вот только ответы их на Семеновы вопросы про колдунов самоедских, на санях по летней жаре разъезжающих, отличались редкой образностью выражений. Семен эту красоту образов за людьми аккуратно записывал и посмеивался про себя — подьячему-то это все потом переписывать придется. Увлекся так, что вспомнил про ужин, только когда ночные звезды на небе увидел. Ясные такие. Запел Сенька что-то веселое в такт бурчащему желудку, да к кабаку придорожному поехал — по челобитной розыск провести, да и поесть заодно на халяву.

Кабак — неопрятная, покосившаяся изба на перекрестке был непривычно пуст и темен. Семена встретила закрытая дверь да птица лесная на стук в дверь откликнулась.

"Странно, — подумал он, — кабак и вдруг пуст". Стукнул посильнее, благо урчащий желудок на доброту не настраивал.

— Эй вы там, открывайте, — крикнул он, — царев пристав стучится. Открывай.

Случайно стукнул чуть сильнее, дверь распахнулась и Семен осторожно вошел внутрь. Обошел на мягких ногах пустую, непривычно темную залу, крикнул еще раз, уже чуя недоброе — эй вы, выходите. Царев человек приехал.

— Пся крев, — крикнул кто-то, серая тень метнулась навстречу, лунный свет сверкнул на лезвии ножа.

— Твою ж мать, — прошептал Семен выхватывая из-за голенища плеть-волчанку. Серые тени обступили его, Семен крутился, то уходя от ударов, то хлеща наотмашь в ответ. Впрочем, долго схватка не продлилась — Семкиного отца недаром Чертом прозвали. рубился он знатно и сына как следует научил — так что скоро в кабаке остался стоять Семен а все прочие лежали. Он оглядел жалобно стонущие тела, посмотрел на длинные усы и бритые подбородки, присвистнул, пошел осматривать дом.

— Твою ж мать, — только и сказал подьячий Федор Змиев, глядя, как весь черный от грязи и усталости Семен вваливается обратно в приказную избу, — это что?

— Это целовальник кабацкий, — отозвался Семка, — ты представь, он и в самом деле с польским крулем в заговор вступил. С целью изведения православия… Не врала, выходит, челобитная. У него там в подвале листы воровские лежали да деньги порченные… Да лазутчиков польских десять рыл, с ножами на меня кинулись. Я их уже в острог сдал, под караул. Завтра с утра допрос снимешь.

— Ну ты даешь..

— Можем, — усмехнулся Семен, — мы все можем. Если нас хорошо кормить. Ну, ты давай, пиши как было, а я поеду. Отпуск у меня.

— Эй, а "слово и дело" которое мужик утром кричал ?

Семен ощупал себя за пазухой — целы ли опросные листы. На миг почудилось, что потерял и ему поплохело — переписывать такую дурь по второму разу. Обошлось, листы лежали за пазухой и ничего с ними не сделалось.

— Держи, — Вручил их приятелю, — а я поеду. Жена заждалась уже.

— Ужинать будешь?

— Ну уж нет… дома успею… — сказал он и шагнул за порог. Вскочил на коня и поехал, заорав по дороге "ой мороз, мороз". И плевать, что на дворе лето. Песня-то про то, что дома жена ждет.

Когда приказный человек Федор Змиев закончил переписывать листы поголовного обыска в книгу было уже утро. Вызвал сторожа, велел гнать зловредного челобитчика из тюрьмы долой, с наслаждением вывел последнюю фразу дела "и впредь того мужика в тюрьму не пускать" да и заснул, прямо на лавке.

А выгнанный в шею из тюрьмы Михайла Шпынь довольно хмыкнул, выломал из ближайшего забора здоровенный дрын и пошел к кабаку — разбираться. За все хорошее. Будут знать, как не наливать в долг православному человеку. А что — в тюрьму то его теперь пускать не велено...