Лапша

Александр Миронов.

Лапша.

(Рассказ соседа по двору.)

Мы сидели в скверике между домами. Он курил, я нет. Он пиво пил, я уже выпил, но не уходил. Он меня не знал, я о нём кое-что слышал. Он рассказывал, я посмеивался. И было отчего.

— Ты молодой ещё, рассуждать. Вот в наши времена были моменты, не то, что нынешнее время. Сейчас сидишь вот, и пивко посасываешь. А раньше, этак пятнадцать-двадцать лет назад, ого-го…

В те далекие времена милиция с пьянкой сурьёзно боролась, и по всем направлениям работу вела.

Вот, скажем, идёт мужик и покачивается. Ну, может, какой угол плечом пихнёт. Или столб головой. Может, он и приличный человек. Может, он и при получке и при часах. Но… по общественным местам в нетрезвом виде прогуливаться никак не можно. Позаботится об таком человеке надо, и о его содержимом. А то, мало ли… кто другой позаботиться. Обидно будет.

Или взять другой момент.

Встретились, скажем, два корешка, вот, как мы с тобой. Может, они уже и пожилые. Может, они лет …надцать не виделись. А тут встретились и обрадовались, и сообразили по такому случаю. А где посидеть? — в кофе, в ресторане? Извините, не та мы клиентура. У нас как в песни: "Нам этот шик не по карма-а-ану-у…" Какой выход? Только в подвал, или в лучшем случае, в самый тёмный угол какого-нибудь двора. Можно и в антисанитарных условиях. Не велики персоны, чтобы товарищеские встречи проводить на высоком уровне.

Устроились, скажем, корешки, отводят душу за бормотушкой, да за милыми воспоминаниями, а того не подозревают, что подобного рода точки, давно на прицеле у санитаров общественного порядка, местных деэндэ. Знаешь, кто такие? — доморощенные добровольные дружинники, бабушки, да жилички разные. Так вот, ребятки и хряпнуть не успели, или успели по первой, а их — хоп! — под трудовые ручки и повезли в медвытрезвитель. А на утро они шасть-шасть по карманам — пусто! Нет тех рубликов, что на ресторане сэкономили.

А у того, о ком я давича говорил, что по общественным местам шарашился с получкой — ни получки, ни часов.

— У-у! Крохоборы!.. — кричат мужики в вытряхвители.

А докажи! — что ты в него попал в экипированном виде. Ещё и штраф заплатишь за богоугодное заведение.

Получки нет, премии нет и позвонить не с чего, тогда ж не было мобил, и пожаловаться некому.

А потом и дома скандал, слёзы… Поневоле запьёшь.

Ну, это, что касается, так сказать, общих мер профилактики по борьбе с пьянством среди населения.

Тут ещё с водкой не пойми что творилось. Выпил, и тоже неизвестно где окажешься. То ли в белых палатах, то ли на небеси в белых тапочках, али в преисподней.

И все эти меры, заметь, — в русле закона по борьбе с алкоголизмом.

Однако ещё хужее, когда к этой борьбе с алкоголизмом, несознательные элементы подключаются. Из тех, которые так и норовят скандальчик учинить дома, и на милицию спровоцировать.

Нет, я про тех гражданок не говорю, которые сами прячутся. Я им сердечно сочувствую. Я про тех говорю, какие чуть што, так сами в медвытряхвитель тренькают. Мужик заложил, может, для внутренней какой необходимости, может, чтоб болоньи не пересохли, али настроения для — и всё! Тут же поехал. Даже в одних подштанниках.

Конечно, милиция сильно голых не брала. Особенно тех, которые на улице лежат или под забором. Тот сам дуба даст. Да и что с него взять? Перегар с отрыжкой?.. А тут, ежели на вызове да со слезами, куда деваться? — берут. Из престижа видно.

Нет, другая, глядишь, перетерпит. Спать уложит. Усыпит или укачает. Всё этак мирно, ласково, без претензиев. Не вступает с пьяным мужем в прения. Уж утром на завтра следующего дня что скажет. Или по мордам чем съездит. И всё! Глядишь, самому стыдно станет. Глядишь, человеком стал.

А я про тех женщин, что мужика в одних подштанниках норовят в милицию сдать. То есть о тех, что совсем без царя в голове. Такой — только дай волю. Тут она чище прокурора, али ещё какого деспота.

Нет, я на женщин никогда лишнего не скажу. Я к ним очень даже любезно отношусь. И к жене своей, между прочим, тоже. Потому что она у меня не то, что некоторые. Не то, что Люба, сожительница наша. Или соседка?..

Вот хреновина, не знаешь, как и назвать. Проживали мы тогда в одной квартире, на подселении, в трёшке. Пользовались одним коридором, одной кухней, ванной, туалетом, только комнаты разные. И жены. У каждого своя личная. И кое-какая меблишка, телевизор там, кровать… Словом, как при развернутом социализме или вывернутом коммунизме. Ещё не нашли такому совместному проживанию чёткого определения.

И вот, как тут назовёшь нашу Любу?.. Сожительницей — вроде не совсем удобно. Соседкой — опять же в одной квартире, в одних условиях и даже бывает при некотором интиме — в халатах, взъерошенные и босоногие.

Словом, моя жена не то, что Люба. Моя жена, если я выпивши, никогда так паскудно не поступала. Скандал или ещё чего там такого, никогда не допустит. Потому что ей стыдно. И не любит она с пьяным мужиком нервы свои трепать. Уж потом, на следующий день чем попрекнёт… Дважды в год покупала половник, а скалку я до этого прятал.

Правда, пить я как-то разучился. Другие, посмотришь, налижутся, и ничего. А я, пардон-с, рыгаю. Может жена что подсыпает. Али экстрасенс что повредил во мне во время сеанса по телевизору. Словом, не могу. Даже обидно. Потому и воздерживался. Но моя жена все равно не то, что Люба. Люба, как только её Санёк нарисовался да ещё с запашком, быстро номерок закатит. Ни в одном театре такого не покажут. И соседей, и сожителей, и милицию — всех на ноги подымет.

А муж у Любы — золото. От наших баб, сожительниц, слышал. Да и вообще — корешок, что надо. В "дикой" бригаде тогда работал. По областям ездил. Коровники, свинарники, сельские клубы и прочие общественные здания строил со своей бригадой. То есть то, на что сейчас глаза бы не смотрели — всё в руинах. И, как сдача объекта намечается, обязательно тёща приезжает. Вот нюх у женщины был, любая собака позавидует. За сто вёрст Сашину получку чует. То есть сдачу объекта. А уж полаяться — хлебом не корми.

Правда, Санёк толстокожий мужик. Никогда с ними не вступал в обмен прениями. Приедет, тихо разденется и юрк в постель. Отвернётся к стене и спит будто. А тех, жену да тёщу, видно, ещё пуще такое к ним безразличие разбирает. Ещё пуще разоряются.

Вот так вот как-то кричали, рычали на Санька и долаялись. Завернул на этот брех, проходивший мимо наших окон милиционер. А жили мы, сожители, на первом этаже, да и счас я там сожительствую, но с другим контингентом.

Нет, другие милиционеры как милиционеры, хоть криком изойди, хоть режь тебя, хоть вешай, ни за что не прибегут. Потом уж… как будто спешили да вот, извиняйте, опоздали. А этот ненормальный какой-то, с чего-то припёрся. Да ладно бы зашёл, поглядел, что к чему, да и шагай дальше. Так сам попался. Попробуй, отвяжись от двух разнесчастных, самого загрызут. Тем более дебошир пьяный, хоть и в кровати.

— Поднимайтесь, гражданин, пройдёмте!

И загремел наш Санёк в вытряхвитель, — это по местному, по-нашенскому так медвытрезвитель прозвали.

Раз, потом другой… А там пошло поехало. Саньку хоть домой не приезжай. Хоть переселяйся в каком-нибудь колхозе в выстроенный ими общественное здание, в тот же свинарник.

А Люба, куриная голова, понять, уразуметь того не может, что в "дикой" той бригаде обычай такой существует: как сдача объекта — так праздник! Вот как пуск корабля со стапелей. Как ты этот обычай отменишь? Не нами заведён, не нам его и отменять. А тут — работа цыганская, а заработки, как на севере с надбавками. Почему бы и не позволить себе расслабиться?

Обычай у них в бригаде такой, и не Саше его ломать. А Люба понять того не хочет. Её прямо-таки воротит от запаха. Мужик раз в месяц домой нарисуется, дочку повидать или гонорар за свой дикий труд женушке привести, да и от скуки кусочек интиму получить не грех, а отдохнуть душой и телом — ать! — не получается.

Словом, разбаловалась Люба-душечка, нет удержу. ДНД на дому. И милиция, понимашь, этим пользуется. Как же — добровольные помощники.

Мы обычно праздники все вместе проводили. Всей семьей, пардон, всей секцией, все квартирой… Вот чертовщина, не подберёшь, как правильно и назвать. Ну, словом, все сожители вместе праздники проводили.

И тут к празднику готовились. К этому, из новых… ко Дню Согласия. А что, хороший праздник. Мужики его сразу зауважали.

Так вот. Люба бельишко кое-какое подглаживает. Накопила — за неделю не управиться. Может, к празднику чего подготавливала, спохватилась.

А тут и Сенёк. И слегка навеселе. Не так чтобы очень, но изо рта воняет. Извиняться стал, целоваться полез. А Люба его отталкивает, и на лице никакой радости, притворяется из принципу.

Тут Саша аргумент достает и — бац — им по гладильной доске!

— А вот еще! — и второй, чёрной резиночкой перетянутый. — За досрочную сдачу объекта!

Тут у Любы улыбка на все тридцать два с двумя фиксами. Сама к этой скотине ластиться начала. Пересчитывает синенькие да красненькие и радуется.

Денежки прибирает и спрашивает:

— А выпил-то зачем?

А Саша ей:

— Да я чуть-чуть, — говорит, — чисто символически. За сдачу объекта. Неудобно было отказаться. Работа совместная, вместе и должны обмывать.

— Ага, — говорит Люба, — перед мужиками неудобно, а передо мной, значит, удобно? Пьянь бессовестная.

Люба начала не со зла. Так, ради профилактики. Тут возьми, да об утюжок обожгись. В раз воспламенилась.

Саша к ней:

— Люба, Любушка, голубушка!..

А Люба на него с утюжком. Сашу некоторые горячие предметы, возможно, и притягивают, но не до такой же степени. И потому выхватывает он эту железку из белых ручек, да и выбрасывает в форточку.

Тут и вовсе с Любашей приступ случился. Раз мужика по мурлам, другой… Шасть в двери — только её и видели. Денежки, разумеется, с собой прихватила.

Стоит Санёк в огорчении посреди своей комнаты и в тяжелых предчувствиях. Будет ему праздничек в обществе весёлом, где о согласии и солидарности речь вести и тост в честь такого дня поднять и думать не моги.

Убегать из дома, то есть из тех квадратов, что очерчены ему по ордеру, Саша никогда себе не позволял. Считал, что в них, в этих квадратах, он всё-таки хозяин, и как равноправный член нашего сообщества, ему бояться нечего. Какая-то глупая принципиальность в нём сидела. Другой бы тут же за женой следом из квартиры лыжи смазал, только его и видели. На следующий день, глядишь, всё бы и уладилось. А там, глядишь, и устаканилось бы. А этот нет. Сидит, ждёт друзей-приятелей. Не своих конечно, Любашиных.

И тут постоял Санёк какое-то время в огорчении, потоптался. Потом вспомнил, что надо поужинать. От того фуршета по случаю сдачи объекта, давно уже ничего в организме не осталось. А в милиции на довольствие не ставят, это он на себе уже познал. Поэтому прошёл Саша на кухню, пошарил по горшкам, и нашёл лапшичку в детской кастрюльке. Люба для Анжелике, их дочке, готовила, и та не съела. Тоже с характером девочка.

Ест Саша лапшичку туё, а сам из кухни в окно поглядывает. Отделение милиции почти рядом, при хорошем старте в два прыжка доскачешь. А у Любы с её почти двух метровым ростом и полтора достаточно.

Сидит Саша, ест лапшу и ждёт, когда его наидрожайшая с кем-нибудь из сопровождающих лиц появится.

И точно. Идёт, ходулями машет. А за ней два милиционера едва поспевают.

Проходят они под окнами, а Саша успевает лапшичку метать.

Вот, слышит, в квартиру вошли, в комнату проходят.

Один из милиционеров на кухню заглянул. Заглянул, видать, на всякий случай. Ведь от дебошира чего угодно можно ожидать.

Заглянул на кухню и у косяка остановился, остолбенел. Тут и другой к нему подошёл. Смотрят: за столом человек сидит, на голове кастрюля, а по физиономии лапша плывёт. На ушах, на носу, на бровях висит. С губ языком слизывает.

— Ты чего? — спрашивает милиционер.

— А… — отмахивается Санёк, — не обращайте внимания. У нас часто так. Расшумится, посудой кидается, а потом ещё за вами бежит. — И спрашивает: — За мной?

Милиционеры плечами пожимают.

Второй сотрудник оказался смешливым человеком. Смех на него напал. Смотрит на человека в лапше и слова сказать не может. Тут Люба входит.

Люба вошла и тоже в ступоре притормозила.

А первый милиционер берёт товарища за руку и тянет из кухни.

— Пошли, — говорит, — адресом ошиблись.

— Как, ошиблись? — опомнилась Люба. — Вот он, пьянь. Берите его.

Милиционер ей:

— Мы сейчас тебя заберём, — говорит, — хулиганка этакая.

У Любы губа затряслась от обиды.

— Я!? Я хулиганка? Да я!.. Да вы… — И замолола всякую всячину.

Ей бы, конечно, сдержаться надо было. Так, где уж там. Характер мамин.

— Тоже мне, милиция!.. Ха!..

Тут совсем милиционерам всё стало ясно. Кто есть кто, а кто уж слишком.

Ушли.

Санёк снимает с головы кастрюлю, ставит её к горе немытой посуды. И уходит в ванную.

Мылся там минут двадцать. Может весь, может только голову. Но, уж очень томительно время тянулось. Люба за это время успела всю посуду на кухне перемыть, специально будто бы ради такого момента подкапливала. Пол от лапши затёрла. И за утюжком на улицу сбегала.

Словом, грех свой трудом и усердием искупала. А потом в ванную поцарапалась.

— Шурик, — спрашивает, — может тебе трусики с маичкой подать?

Шурик молчит. Люба опять спрашивает:

— Шурик, может тебе спинку потереть надо?

А что Шурику надо? Теперь у Шурика все есть. Теперь он во всех правах с женщиной уравнен. К празднику какой подарок! Потому может и обиду показать в виде того же молчания. И царапайся ты, Любаша, сейчас в двери, зови не зови… А у Шурика сегодня праздник, потому и покуражиться можно.

— Шурик, я тебе полотенце свежее принесла…

Шурик вышел из ванной и гордой походкой прошёл в комнату. А уж после и Любу пригласил на собеседование.

Не знаю, что там у них было? Что за разговор? Может, он её словом воспитывал, может, утюгом гладил, но только всё тихо там проходило, без погромов, и при закрытых дверях.

А на завтра мы гуляли. Все сожители. Хорошо так, весело.

Я, кажется, тогда опять перекушал. Но кое-что помню. Помню, например, как Люба своего Шурика в уста целовала. Ага, в те самые, какими он вино-водку пил. И ничего, не отравилась. И вообще, женщину не узнать было. Да и наши жены какими-то добренькими сделались, даже за Солидарность тост предложили. И мы, конечно, со всем почтением. За мужской-то праздник! В кои веки такая честь выпала...

У женщин — Восьмое Марта, а у нас теперь — День Солидарности и Согласия.

Разными путями люди приходят к независимости. Через войны, через борьбу между классами. А как наши мужчины шли к этому дню? Через какие страдания и унижения? Разве всё передашь…

Так что, мужики — за наш День, мужской, за Солидарность!..

Сосед достал из кармана плоский пузырёк, свинтил с него пробку, приложился к горлышку. Сделал два неглубоких глотка, крякнул от удовольствия. Вновь навинтил пробку и спрятал пузырёк в карман. Кулаком занюхал и запил пивком.

— Нет, — сказал он, — может быть, где-нибудь милиция действительно с алкоголизмом борются, и это правильно, а у нас, я так скажу, а у нас только женщин портют…