Карие глаза.

Карие глаза.

Рассказ.

"Ах, эти карие глаза, меня пленили. Ах, эти карие глаза..." — надо же, привяжется вот.

Юрий Саныч шёл домой. Отпросился с работы, взял отгул и теперь спешил на проводы сына. Сашка, или Шурка, сегодня в двенадцать уезжал.

Шёл он, прихрамывая на левую ногу, которой, как сам Юрий Саныч говорит, тормозил на мотоцикле и стёр по самую щиколотку. На самом же деле сломал в аварии, и, то ли после умелых рук "хируликов", то ли уж так ей на роду было написано, стала сохнуть и укорачиваться. И он теперь ходил, заметно прихрамывая, что называется, приплясывая.

Ах, эти карие глаза...

Карие глаза его преследуют давно, ещё со школы. Одноклассница его была с карими глазами. Он подшучивал над ней, и пел: "Ах, эти карие глаза…" Вместо: "Ах, эти чёрные глаза..." Юность уж дано прошла, а вот переиначенный романс остался. Иногда и при застольях он начитал его с карих глаз, уже автоматически. И вот сегодня, с утра.

После вчерашнего вечера на проводах сына. С похмелья и от радости. Романс, музыка его, ложились волнами под ноги.

День (можно сказать, еще утро) выдался ясным, подстать его настроению. Думы Юрия Саныча были заняты сыном. Шурке, то бишь Александру, предстояло отбыть сегодня в Столицу, (как он сам называл Москву) на учёбу в авиационный институт.

Вот выстрелил, молодец парень!

Сам Юрий Саныч в свои молодые годы "пролетел" с институтом. По конкурсу дважды не проходил, и почему-то именно он, а не те, кто хуже него сдавали экзамены. Как в каком-то заколдованном круге был. Не верил и теперь в затею сына, хотя тот и имел кое-какие пристрастия к конструированию, но способности его, однако, оценивал скромно, тем более они не были подкреплены нужными связями и средствами, что повышают вступительный бал на экзаменах.

А сын рискнул. И выстрелил в самое яблочко! Всех блатных обставил.

То ли времена изменились, то ли он недооценивал он парня. Тут было чему радоваться. И вдвойне, потому что Сашка поступил не в простой ВУЗ, и в будущем ему предстоит работать не каким-нибудь там прорабом на стройке, к чему он сам когда-то стремился, а будет — о-го-го! — самолеты строить. Тут есть отчего отцу порадоваться: быть может, в сыне его мечта воплотится. Трам-та-та-тайра...

А с другой стороны было немножко грустновато: Сашка едет куда-то, в этакую даль, покидает и надолго их, родителей. Или, как сейчас стало модным среди молодежи называть: предков. Что его там ждёт, в столице-матушке? — удачи, радости, разочарования… Чужой город, чужие люди, ни родных, ни близких. Хотя как знать, что тебя тут ждёт-поджидает сию минуту, где родственников полно и друзей немало, да и сам не лыком шит.

— Ну, какой я предок? — изумлялся Юрий Саныч. — В сорок-то лет? Да я ещё парень — о-го-го! — хоть куда! Ах, эти карие глаза меня любили. Их позабыть никак нельзя. Они стоят передо мной… Да я ещё и сейчас могу любому молодому кое в чём...

Он не успел закончить мысль о "кое в чём", как её прервали.

— Мужчина! Мужчина!..

У подъезда пятиэтажного дома, который он проходил, окликнула женщина, ну не так, как на пожаре, а скромненько. И словно бы за язык поймала на грешных мыслях.

Юрий Саныч даже слегка смутился, притормозив на здоровую ногу.

— Что вам? — спросил он.

Женщина привстала со скамьи, придерживая перед собой детскую коляску. Молодая, невысокого роста, волосы белые, видимо, крашеные, лицом смуглая, цыганистая, и глаза — карие!

— Извините, пожалуйста, — приблизившись, сказала женщина несколько пониженным голосом, — вы не смогли бы мне помочь? Оказать маленькую услугу?

— В чём же?

— Представьте себе, не могу попасть в квартиру, — она изящным движением руки показала на окно первого этажа. Её улыбка умиляла, и пара золотых фикс в белых рядах зубов ослепляли. И голос, слегка приглушенный, и взгляд… настраивали как будто бы на интригу, игру. А может, это так показалось от настроения?..

— Кхе… И чем же я могу вам помочь? — вновь спросил Юрий Саныч, тоже понизив отчего-то голос, настраиваясь на волну интриги, и почему-то сразу решил, что молодая мамочка потеряла ключ от квартиры. И, видать, намучилась, напереживалась...

Так и есть. Или почти так.

— Понимаете, пошла с дочкой на прогулку, а ключ дома оставила. Вот вернулись, теперь домой попасть не можем. Папочка наш где-то загулял, — при последних словах мамочка, подсюсюкивая, наклонилась к коляске, поправила лежащую на ней дорогую накидку, плед или шаль. И стала легонько покачивать. — А-а!.. А дочку пора кормить. Она ещё и обмочилась, пелёнки надо поменять.

Женщина вопрошающе-смущенный взгляд положила на Юрия Саныча.

Ах, эти глаза напротив!..

— И как же вы предлагаете попасть к вам в квартиру? Дверь взламывать? — Юрий Саныч проникался сочувствием к женщине и симпатией, и слегка заюморил.

— Зачем же так громко? Можно и через форточку, — и она вновь повторила жест ручкой в сторону окна. — Я бы и сама, да боюсь, ребёнок проснётся, ещё вывалится из коляски. Да и одета я… — она бегло окинула себя взглядом, за котором невольно проследовал взгляд и Юрия Саныча, и, когда их взгляды встретились… он почувствовал, как в нём зазвенел романс фанфарами:

"Ах! Очи страстные и прекрасные!.. Вижу пламя в вас я победное. Сожжено на нём сердце бедное!.."

Юрий Саныч без лишних слов протанцевал к окну.

Слева от окна проходили две трубы, газовая и водосточная. По водосточной, наступив на нижний её держатель-скобу, можно было приподняться и дотянуться до газовой, а там — дело рук и молодецкой удали!

Юрий Саныч поплевал на ладони и, прежде чем обхватить водосточную трубу, обернулся. Женщина отошла вновь под акации, где сидела до его появления, словно спряталась от посторонних глаз или от солнца под кустом, и, сцепив руки под упругими буграми груди, следила за ним, бросая взгляды по сторонам.

Коляска стояла в тени, что падала от козырька подъезда.

Мужчина озорно подмигнул мамочке. На что та, несколько запоздало, сверкнула фиксами.

— Эх! Тряхнем стариной! — воскликнул он и обхватил трубу.

Действительно, до форточки Юрий Саныч добрался довольно-таки сноровисто, чем вызвал приглушенный восторг у женщины.

— Ничего себе, старина!.. — И это восклицание его подстегнуло.

"Все, что лучшего в жизни Бог дал нам, в жертву отдал я озорным глазам!"

Юрий Саныч встал на подоконник и просунул голову в форточку.

Перед ним была большая комната-зала. В ней стоял темной полировки мебельный гарнитур, инкрустированный позолотой. В шкафах со стеклянными дверцами находились из дорогого стекла вазы, фужеры, рюмки, а в другом — дорогая фарфоровая посуда. На противоположной стороне от окна, от пола до потолка, стеллажи книг и книги все в хороших переплетах и, похоже, полные собрания сочинений. На вращающейся ножке — цветной телевизор, под ним, на полу, лежал широкий персидский ковёр. И на потолке висела большая хрустальная люстра...

Вот как теперь молодёжь стала жить! Посмотреть любо-дорого. Тут век прожил и во сне такого добра не видывал. Да-а, живут же люди...

У Юрия Саныча ещё более проявился интерес к женщине.

Он обернулся. Женщина посматривала по сторонам, прикусив уголок нижней губки. Но, уловив на себе его взгляд, приветливо поиграла пальчиками; дескать, я тут, я жду, я с вами...

Однако Юрию Санычу почему-то вдруг расхотелось лезть в окно. Одним разом. Его словно бы повязали чем-то невидимым по рукам и ногам, отчего он не мог переступить порог, вернее, окно квартиры. То ли его смутил богатый вид комнаты (отчасти теперь стала понятной и богатая накидка на детской коляске — красиво жить не запретишь, даже в мелочах), то ли пока взбирался на окно, приустал, то ли ещё отчего, — но расхотелось и всё тут. Не мог понять отчего. И сосредоточиться что-то не давало, обдумать свои действия. Может, карие глаза мешали?

Он замешкался в нерешительности. И, наверно, сошёл бы вниз, и, наверное, извинился бы перед женщиной: мол, так и так, дома сын ждёт, проводить надо, и, вообще, уже не мальчик по чужим окнам лазать...

Женщина как будто бы уловила изменения в его настроении.

— Ловко у вас получается, — засмеялась она снизу, приложив пальцы ко рту, как бы приглушая смех. — Какой вы молодец! Ага, тряхнул, называется, стариной! Вы во всём такой ловкий?

Её фривольный намёк толкнулся новой волной сил в Юрии Саныче, и в голове снова закружился романс: "Эх, вижу траур в вас по душе моей..."

И Юрий Саныч полез в форточку.

На широком подоконнике стояли в керамических горшочках комнатные цветы. Прямо перед окном находился квадратный полированный стол, на котором стояли высокая стеклянная ваза с тремя живыми гладиолусами и черная шкатулка-фортепьяно. Чтобы ненароком не столкнуть эти вещи, Юрий Саныч, перевалясь через окно, дотянулся до них правой рукой и отставил в сторону. Шкатулка издала приятную, в два такта, музыку, очень знакомую и мелодичную.

Юрий Саныч ужом пополз в форточку и оперся руками в стол, тот надсадно и громко заскрипел в тишине комнаты.

Юрий Саныч был в положении почти вертикальном, головой вниз. В мозг прилила тяжелая волна крови, и она, казалось, вот-вот выдавит глаза из орбит. Трудно стало дышать. Однако, как не хорохорься, а возраст все-таки сказывается… Тут ещё полуботинок, в результате активных действий ног за окном, свалился с короткой ноги. (Нога не только укорачивалась сама, но уменьшалась ступня, отчего в носок обуви постоянно приходилось подкладывать вату). Юрий Саныч чертыхнулся: надо же было ему свалиться! Хорошо, что носки не в дырках, не то б она там...

В голове крутнулись слова на ту же мелодию романса: "Носки рваные, носки дранные...! Ка-ак мне стыдно за вас, окаянные!.."

Но он не успел досочинить импровизацию на тему: как там, за окном, отреагировала женщина на его пятки и носки.

Боковым зрением вдруг уловил, что как будто бы дверь соседней комнаты стала приоткрыться. Он повернул голову и с удивлением заметил, что она действительно отворяется под воздействием палки… А из комнаты с кровати на него смотрит седая лохматая голова. Лицо, если можно было его назвать лицом, скорее скелет черепа, обтянутый кожей, было белым, как мел, и в глазницах плавали белесые водянистые глаза с черными икринками посредине.

Вот это чёрненькие глазки!..

Вместо рта — глубокая дыра без зубов, где подрагивал серый лепесток языка. Дыра начала издавать вопли! Вопли были дребезжащие, сиплые, но резкие:

— Ка-ра-у-у-у!..

У Юрия Саныча от страха, как перед приведением, все похолодело внутри. Руки подломились в локтях, и он лицом, грудью упал на стол. Ваза с цветами зашаталась, но каким-то чудом устояла на месте. Однако с подоконника, на который упала укороченная нога, на пол шлепнулся горшок с цветком и разбился. От сильной встряски на столе "ожила" шкатулка-фортепьяно, и по комнате поплыла чарующая музыка Чайковского: "танец маленьких лебедей".

Трам-па-па, па-па-па-па-па...

Грохот горшка, музыка, вопль в прохладной утренней тишине квартиры, едва не лишили Юрия Саныча чувств. Он упал со стола на пол и залепетал:

— Я!.. Я проходом, простите… Меня попросили… Вы не подумайте...

Он развернулся к подоконнику и стал зачем-то сгребать в кучу землю и черепки на полу и рассовывать их себе по карманам брюк.

— Там ваша дочь, попросила… У ней муж ушёл, шляется где-то, скотина… Вы не думайте, я хороший...

Однако его лепет никак не действовал на дыру в черепе, из неё, как из трубы, сифонило на одной ноте, продирая от ужаса до мозга костей.

— Кара-у-у-ул!.. Кара-у-у-ул!..

Юрий Саныч, ползая под столом на четвереньках, начал сам подвывать. Под руку попал цветок с пышным корневищем и, не зная, куда его девать, стал запихивать цветок себе за рубашку.

— Дедушка… бабушка… Вы не бойтесь… Я сам… Мне самому страшно! Это ваша дочка, внучка… сучка!

Сунув последнюю пригоршню земли в карман, он, припадая на левую ногу, пританцовывая под танец "маленьких лебедей", поспешил в прихожую.

В прихожей было сумрачно, однако, не включая свет, быстро нашёл замок (английский, с предохранителем). Распахнул дверь и с дикой радостью узника вдохнул в себя глоток свободы...

Женщины с коляской у подъезда не было.

Юрий Саныч, взъерошенный, растерянный, выбежал на тротуар пешеходной дорожки, но ни справа, ни слева её тоже не увидел. Что за чертовщина?!.

Он вернулся к подъезду, зачем-то заглянул за скамейку, за кусты акации, но кроме чириканья воробьев и бабочек там ничего не увидел и не услышал. Что за шуточки, отсохни вторая нога!..

Из окна из форточки всё ещё доносился дребезжащий звук: "У-у-у..."

— Она что, электрическая?!.

Юрий Саныч увидел под окном свой полуботинок и вспомнил, что разут. Подбежал к нему. Ватная подкладка валялась в стороне. Юрий Саныч всунул её в туфлю, обулся, слегка притопнув. И тут только почувствовал, как под рубашкой на животе переместился корень. Брр! — его передернул нервный озноб.

Он выхватил цветок и запустил его в акацию. Какого чёрта! До него только теперь стал доходить весь смысл произошедшего с ним. И новый страх охватил Юрия Саныча. Забежав в подъезд, захлопнул открытую им дверь и опрометью поспешил прочь.

— Ну, подруга! Вот купила, так купила! — чертыхался он. — Вот воры пошли нынче, а! Ну, умнющие твари!.. Ха! Сами они не могут, помощь им требуется! — и бежал без оглядки.

Всю дорогу до дому Юрий Саныч недоумевал:

— Это ж надо было влезть в чужую квартиру, а?.. Ха, по просьбе трудящихся не видимого фронта. Вот старый осёл! — мотал он головой.

Он вспомнил, как хорохорился перед воровкой, чистил перышки…

И вдруг расхохотался. Страх, доведший его до безумия и та игра, или заигрывания перед женщиной, теперь выплеснули из него безудержный хохот со всхлипами.

Юрий Саныч остановился, дальше идти не мог. Привалился к берёзке при пешеходной дорожке, придерживался за неё. Опасался, что не устоит.

И может быть от этого неожиданного смеха, разрядившего его жизнелюбивый характер, или оттого, что всё обошлось для него, в общем-то, благополучно, к нему вновь вернулась жизнь и прежнее настроение.

Он вспомнил о сыне. Вспомнил и, смеясь, погрозил пальцем, как бы в назидание ему:

— Вот тебе, Шурка, и город родной, с очами карими. Мотай на ус, парень. Не будь таким простофилей там, в Москве, как твой предок здесь. Ха-ха!..

Романсы позабылись. В голове у Юрия Саныча сменилась "пластинка", его теперь сопровождал "танец маленьких лебедей":

Трам-па-па, па-па-па-па-па...

И он хромал под него, "приплясывал", раскидывая по сторонам черепки и землю из карманов.