Калиновские были

Жил тогда на улице Мира Горшков. Работал он всю жизнь скотником на ферме. Но дело не в этом. Любил он поддавать. Хотя, кто из скотников не любил поддавать? Работа что ли у них такая специфическая?

Получает он, стало быть, получки. И было хотел сразу в магазин. Но не тут-то было. Ишь прыткий какой! На самом пороге конторы хватает его за шкирку законная жена и супруга. Сверху так цап и не отпускает. И получка — а какая там у скотника получка? — реквизируется, то есть национализируется на семейные нужды и содержание несовершеннолетних детей. Горшков, конечно, нисколько не расстроился, потому что семью надо содержать, а заначку он затырил еще возле окошечка кассы. Как предчувствовал! И само собой, прямым ходом в магазин. Не в библиотеку же с заначкой? Покупает что надо, а на сдачу ему дают лотерейку, то есть лотерейный билет. Была такая практика в советские времена. Давали директорам магазинов лотерейки и распространение их включалось в план реализации. Так что, если хочешь получать премию, всучивай вместе с товарами и лотерейку.

На следующее утро Горшков выходит на работу, но мысли его не о надоях и выполнении социалистических обязательств, а понятно, в какую сторону направлены. И как только выдался свободный момент — он туда… А куда же еще? В магазин, само собой. Выложил он на прилавок все остатки заначки, потому что самому считать ему бы нервов не хватило.

— Тридцать копеек не хватает! — строго говорит продавщица.

Давай ее упрашивать. И так и сяк бесполезно. Стоит как исполин. Не дает, проститутка, и всё! Конечно, он этого слова продавщице не сказал из-за природной деликатности. Стал он себя обшаривать. Ни копеечки! Только бумажка выпала из кармана. Поднял. Лотерейный билет. А он как раз эти самые тридцать копеек и стоил. Стал предлагать. Ни в какую! Про… прости ты!

Тут заходит в магазин Варенников, что шофером работал. Берет, что надо. Стал у него клянчить тридцать копеек, а тот надсмешки строит, издевается и не дает. Упырь какой-то!

— Ну, возьми ты хоть лотерейку!

— А зачем она мне? Всё равно на них ничего не выигрываешь, — смеется он.

Но всё-таки тридцать копеек дал.

— А лотерейку!

— Сходи с ней в одно место! — говорит Варенников и пошел из магазина.

Горшков следом выходит.

— А знаешь, — говорит шоферюга. — Давай свою лотерейку, перед жинкой отчитаюсь за тридцать копеек. У нас с этим строго!

И забрал лотерейку. И что же вы думаете? Выигрывает на эту лотерейку Варенников «Запорожец». А личных автомобилей тогда в деревне было раз-два и обчелся. Варенников на седьмом небе от халявного счастья. Два дня отмечал. А на третий день пришел к нему Горшков, потому что уже вся деревня знала об этом выигрыше и, стало быть, гудела как осиный рой.

— Вот тебе, — говорит, — тридцать копеек! Отдавай мою лотерейку!

Варенников на него нецензурными словами и кулаками машет. Завязалась у них склока и крики до потолка, на которые прибежала с огорода жена Варенникова и выпроводила Горшкова мутовкой вон из хаты.

«Поеду к прокурору!» — решил Горшков. Выпросил у управляющего отгул. Надел костюм и поехал в Карасук. Но к прокурору не попал. Какой-то мужичишка остановил его на первом этаже и не пропустил на второй этаж, где прокурор. Этот мужичишка был юристконсультант. Выслушал он Горшкова и хорошо хоть дураком его не назвал и долго не смеялся над ним. И твердо заявил, что никаких прав Горшков на лотерейку не имеет, поскольку сам ее передал. И то сё, третье десятое, нечего и ездить.

Три дня Горшков бухал. За это ему влепили прогулы. И управляющий сказал, что премию за выполнение социалистических обязательств он не увидит, как собственные уши. Нечуткое у нас руководство!

А на следующий день, злой и неопохмелившийся, встретил он ворога у ворот гаража. Тот смотрел на Горшкова с нескрываемым презрением.

— Ладно! — сказал Горшков. — Давай по-хорошему! На лотерейку я не претендую. Катайся ты на моем «Запорожце», крохобор! Короче, даешь мне на пузырь, и мы в расчете.

Варенников показал ему кулак, еще и спросил, гадюка, хорошо ли он его видит, как будто Горшков до этого не видел кулаков.

Жене, конечно, Горшков о лотерейке ничего не сказал. А то было бы, как в сказке о золотой рыбке, только еще хуже, с физическим рукоприкладством.

Решил Горшков повеситься. Написал предсмертную записку, в которой в своем преждевременном уходе из жизни винил Варенникова, иуду и жмота. «Ну, ты теперь у меня попрыгаешь!» — радовался он. Теперь уж точно его врага по судам затаскают. Приладил он это дело в пригоне. Встал на стульчик, на котором его жена корову доила.

А стульчик — возьми! — и ножка сломайся. Петля охватила ему шею, стал он задыхаться. Перепугался Горшков. Хотел крикнуть: «Помогите! Спасите, люди добрые!» А как закричишь, когда петля того-самого… Хрипит только. А тут как что-то над его головой затрещало, загромыхало!

Полетел Горшков в коровий кизяк, поскольку решил, что столь ответственный момент жизни не стоит омрачать грязной работой, которой он только и занимался, можно сказать, с самого своего рождения. В общем, грохнулся он, а сверху на него прогнившая балка вместе с частью крыши упала, поскольку сарай не ремонтировался еще с царских времен. Выбрался он из-под обломков, весь в коровьем навозе, морда в крови, тошнит его и голова кружится.

Отвезли в больницу с сотрясением. А на следующий день уже выписали. Заначку по-прежнему прячет. А как увидит Варенникова, ругается и плюет себе под ноги.

А как увидит свой «Запорожец», шипит:

— Чтоб ты на нем разбился, фашист недорезанный! Халявщик!

А почему «фашист» и почему «недорезанный! — непонятно. Ну, и ладно!