Ванька и григорианцы

… Ефремов сидел на остановке не то около музея Достоевского, не то около музея Советской Армии. В длинном пальто, обмотанный длинным серым шарфом грубой вязки и без головного убора. Сумки тоже не было, оставил в машине. Подошли четверо дружков, церемонно поручкались. Внезапно Ефремов побледнел и завалился набок, на стылую скамью. Дружки словно того и ждали — как только Ванька потерял сознание, они стали шуровать по карманам, доставая бумажники. Каждому досталось по кошельку. Обобрав Ефремова, дружки зубоскально убрели прочь.

Я позволил себе перейти улицу и подойти. Посмотрел, не пырнули ли Ивана Львовича дружки. Вроде нет. Руки сами потянулись к расхристанному пальто, вынули из нагрудного кармана ещё один кошелёк. Перелистнул деньги, прикинул: вынуть деньги или утопать с целым лопатником. И вдруг против воли понял, что бросить Ваньку не могу. Набрал 'скорую' по мобильнику. Долго собачился с диспетчером, не желавшем высылать машину:

— Шевелитесь, тут не быдло какое-то, тут врач помирает.

Вроде убедил. Диспетчер через силу стал расспрашивать о симптомах:

— Кровь из носа? Рвота?

Вроде ничего из названного.

— У него гипертония в анамнезе! — пригрозил я. И бурчу —… и болезнь желчекаменная...

… Фургон скорой. Едем. Ваньке порвали рубаху, разрезали майку. Ставят подключичку с физраствором. Очухался. Моментально врубился, где лежит, рванулся встать. Фельдшер пихает его обратно и велит:

— Да лежи ты!..

Придавленный к койке, вырывается и орёт:

— Дайте мне… — он назвал какой-то препарат, — И я пойду!

— Нету. — Фельдшер ослабил хватку, но разговаривает с ним как с неадекватным.

Ванька вскочил и орёт, отряхивая с себя последний морок беспамятства:

— Да я в первой же аптеке вон ему выпишу! — ткнул пальцем в мою сторону. — У меня бланков целая сумка!

Только где.

… Изломались не доезжая женского монастыря. Фельдшер оставил шофёра чиниться, а сам пошёл в странноприимный дом. Мы с медсестрой ведём под конвоем рваного Ваньку. Калитку открывает монашка. Фельдшер:

— Матушка! Вот, мужика в больницу везём, часа два поломку устранять, хоть на другую бригаду передавай… А нам отобедать бы.

Впустила всех вчетвером. Стайка послушниц в платках, с топорами и досками в руках, латавшие гнилые ступени деревянной молельной лестницы в часовне, вперились в нашего подконвойного и загомонили:

— Чурка! Так ведь басурманин же!..

Видно, айзером показался. Я возмущенно шиплю на них:

— Дуры, это армянин… христианский… григорианец...

Ванька молчит, как Мимино на суде. Всё равно в трапезную не пустили, первая монахиня вынесла плошку постного салата (салатный лист, перепелиные яйца, маслины) на улицу. Расселись на ступеньках той самой сопревшей лестницы. Наконец Ефремов подал голос:

— Я помогу.

Отобрал у монахини две ложки и литровую бутыль подсолнечного масла. Сдобрил, аккуратно перемешал.

Приободрился, заулыбался, откинулся назад, распростерев руки, стал приветливо острить — убогая трапеза сразу превратилась в удалую гулянку. Матушка отвела меня в сторонку, шепнула:

— До чего ж григорианцы-то хорошие… Никогда таких не видала! Замуж бы за такого.

— Нельзя, женат.

— А почему кольцо на левой руке как у вдовца?

— На правую не лезет.

Огорченная монашка вернулась к крыльцу. Подкрепившийся фельдшер спроваживал ожившего Ваньку:

— Вали отсюда, мужик. Нам ещё час чиниться, другую бригаду не жди. Отказ подпиши.

Скорая осталась загорать в монастыре, а посерьёзневший оборванный Иван и я побрели прочь.