Ножка стула

Тихо в зимнем Ленинграде. Выковал мороз ледяные стены, ледяные дороги; умолкли птицы, умолкли детские песни, только ветер носится по опустевшим улицам, только ветер поёт свою одинокую песню.

Тихо в осаждённом Ленинграде. Слышен гул пролетающих фашистских самолётов, слышен шум взрывов и падающих каменных осколков домов — а всё равно тихо. Не поют больше песен, нет больше смеха. Страшная это тишина.

Павлик и Лида вот уже целый месяц жили одни. В самом начале блокады в их дом попала бомба, и почти все жители съехали, а они остались в своей старой квартире. Пробирались туда через полуразрушенный подъезд, внимательно следя за тем, чтобы ничего не упало на голову. Брат Лиды, Павлик, поначалу смеялся.

— Помнишь, Лида, как папа выпорол меня и Вовку, за то, что на стройку бегали?

— Помню, — кивала светлой головой девочка. — Помню.

Лида и Павлик остались в Ленинграде случайно. В первую волну эвакуации, когда всех детей вывозили из города, они жили в деревне у бабушки, где умудрились подхватить ветрянку, и мать — опытная медсестра — оставила их дома из-за страха заразить других детей. К тому времени, как они поправились, эвакуировать людей стало всё сложнее, а к середине августа это оказалось и совсем невозможным.

Странным оказался город, в котором Павлик и Лида жили всю свою жизнь! Солнце светило и грело, люди вставали и торопились, как и прежде — на заводы, в больницы, в школы, откуда их распределяли на работы первой необходимости. Павлику и Лиде мать строго наказала сидеть дома; да и куда им было идти?.. в ближайших дворах почти не осталось детей их возраста.

Лида скучала по матери. Отец ушел на фронт в 39-м году и редко бывал дома; мама — вот на ком держалось их маленькое хозяйство. В самом начале войны она ушла из школы, где работала медсестрой, и устроилась в госпиталь, куда доставляли раненых. По одному её лицу можно было понять, как страшна она — война. С каждым днём улыбка, так удивительно шедшая ей, стиралась, исчезала с её лица; медленно-медленно, день за днём менялась она на нечто такое, в чем читали дети молчаливое страдание своей страны, горе, ложившееся на хрупкие женские плечи. Мама прибегала домой, ела еду, разогретую Павликом и принесенную Лидочкой, обнимала их за плечи, а потом падала на постель и спала-спала-спала…

Сначала мама приходила к ним каждый день. Она старалась прибегать под вечер, чтобы спеть Лидочке и Павлику их любимые песни и подоткнуть одеяла.

Потом мама стала приходить два, а то и один раз в неделю. Перестала петь… стоило ей начать, перехватывало горло, и она со злыми слезами ходила туда-сюда по маленькой комнате. А Лида с Павликом сидели в своих кроватях, молча смотрели на мать и ничего не делали.

Такой пришла в их жизнь зима сорок первого года.

Мамы не стало в ноябре сорок первого. Как и многие медсестры, она сдавала слишком много крови для переливания раненым бойцам, а скудный паёк, выдаваемый донорам, относила домой, детям. Однажды вместо матери к ним пришла старшая медсестра. Принесла полбуханки хлеба и четыре банки тушенки. Попыталась что-то сказать — и не смогла; но Павлик и Лида сразу всё поняли. Мамы больше не было, мама умерла.

Они даже не плакали. Страшное оцепенение, овладевшее городом, прочно вростало в души и разум немногочисленных оставшихся в городе детей, меняло их, изворачивало, как яд изжигало детские души. Ушли в прошлое такие привычные детские шалости и игры. Осталось только страшное, страшнее нет, чувство голода и холода; и неизвестно, что страшнее — голод или холод; и ужасно, что голод и холод стали страшнее чем сотни смертей, которые их окружали.

А смертей было много… так много! Словно тени, умирающие от голода люди брели по городу, пока взгляд их замутненных, отупевших глаз не останавливался; они заваливались, обессиленные, равнодушные ко всему, и смерть плавно сменяла глубокий сон.

К чему только не привыкнет человек.

Пришлось — и привыкли; привыкли редко мыться и мало кушать, привыкли спать, просыпаясь резко, больно — от визгов воздушной тревоги; привыкли бежать вниз, в подвалы, и сидеть там часами, ни о чём не разговаривая, слушая взрослых. Пришлось — и привыкли смотреть в лица смерти; синие, замерзающие лица, черепа, обтянутые кожей, с пугающими темными тенями, пролегшими под глазами.

От бабушки, к которой они с Лидой давно — словно в прошлой жизни — ездили летом в деревню — остался большой металлический таз, очень пригодившийся им во время зимы. Заперев входную дверь, наглухо закрыв дверь в маленькую деткую, Павлик ставил таз на середину комнаты в разжигал в нём небольшой костёр, стараясь обогреть себя и сестрёнку.

Пока мама была жива, они хоть и не регулярно, но мылись. Сейчас светлые их волосы стали темно-коричневого цвета, на смену румяным щекам сквозь слой грязи, отмывать которую было тяжело по причине отсутствия горячей воды (талоны в гигиенический душ ребятам удавалось раздобыть не всегда), сквозь которую пробивалась серая, сухая кожа. Даже глаза — и те утратили прежний блеск, казалось, что они опустели.

Тупость, вялость младшей сестрёнки пугала Павлика. Прежде они не очень дружили — сказывалась разница в возрасте, порой и ссорились, но за время войны сблизились так, что казалось, нет на свете людей надежней, роднее друг для друга. Они вместе решили не уходить из своего дома, боясь, что потеряют хотя бы такую возможность получить весточку от отца; они вместе, в те редкие дни, когда мороз был не слишком суровым, ходили по окрестным домам и собирали всё, что только могло пойти на отопление, и тащили в дом деревянные обломки стульев, кроватей, комодов, складывая их на старые Лидины санки.

Поначалу Павлик боялся брать сестру с собой. Чаще и чаще в домах с заброшенными, нетопленными квартирами находил он замерзшие трупы людей, словно бы не заметивших своей смерти. Они спали в кроватях, сидели в креслах или заваливались на стульях за столами; холодные, мёртвые. Когда-то Павлик читал книгу о революции, и там, сопереживая Красным, мечтал умереть героической смертью; смерть вообще казалась чем-то вроде приключения. Теперь он знал, что смерть выглядит иначе, и умирать ему совсем не хотелось.

После смерти матери, заметив, что всякий раз к его возвращению сестренка впадает всё в большую апатию, он изменил своё решение. Игрушки — куклы, старый плюшевый медведь, кубики — не привлекали её. Один раз, вернувшись, он увидел, как сестрёнка объяснят большой кукле Гале: «У меня мама умерла, и у тебя мама скоро умрёт, но ты не плачь, ты тоже скоро умрёшь…» — и эта простодушная строгость, с какой сестра поучала куклу, её тонкая, серая, словно прозрачная ручка в старом детском платьице, из которого она должна была вырасти и не выросла, сделала из маленького Павлика взрослого мужчину.

Каждое утро, съев свой скудный завтрак, они одевались в теплую одежду (Павлик — в отцовскую, а маленькая Лидочка — в его, Павлика) и, словно маленькие разведчики, отправлялись собирать дерево для растопки. Одежда превращала худеньку, маленькую Лиду в смешной обтрепанный меховой шарик, и Павел, больше для собственного развлечения, чем для Лидиной пользы, толкал её в снег и смеялся над тем, как она, словно перевернутая черепашка, пытается встать на ноги. Этот редкий смех давал ему силы идти дальше, волочь за собой санки, полные рухляди, следить за тем, чтобы Лида не потерялась в снежной мгле. Иногда ему казалось, что больше всего на свете он ненавидит зиму, может быть, даже больше, чем войну, потому что зима превратила город во что-то серое и однообразное. Снег, снег, снег; зола, зола, зола…

Они входили в старые, заброшенные дома и подбирали то, что не забрали мародёры или жильцы; пришлось Павлику переступить через внушаемое родителями здоровое отвращение к воровству. Иногда он, словно взрослой, рассказывал о своих переживаниях Лидочке, и становилось спокойно и хорошо от её не по-детски ясных, добрых слов.

— Это не воровство, — объясняла ему Лидочка, пытаясь заправить непослушными замерзшими пальчиками выпавшие на лицо пряди волос. — Воровство — это когда ты воруешь у чужих, и просто так, для баловства. А мы с тобой не воруем, мы берем взаймы… Мы потом всё вернем, когда война кончится.

А смерть всё собирала свою страшную жатву, и многие люди, измученные морально и физически, не выдерживали. Борьба за карточки, о которой так мало будут говорить в будущем, несла в себе суть едва ли не более страшную, чем сама война, ибо голод и страх сводили людей с ума. В убежищах Павел несколько раз слышал страшные истории о том, как измученные люди в припадках ярости нападали друг на друга, вырывали куски хлеба, крали карточки…

Карточки! С какой надеждой — и с какой ненавистью смотрел на них Павел; карточки казались поделёнными между жителями города глотками жизни, и самым большим страхом мальчика стало потерять, лишиться их.

По ночам он просыпался от собственного крика, мокрый от слёз; Лида слабеющими пальчиками гладила его чумазое лицо и спутанные волосы, лепетала что-то в утешение, а он успокаивался лишь тогда, когда находил заветный пакетик с карточками, спрятанный под рубаху.

Карточки! Карточки — в ледяном Ленинграде они означали жизнь.

В конце декабря норма по карточкам была увеличена, но ни Павел, ни Лидочка уже не сумели этому порадоваться. Сидя дома и осторожно, дабы не потерять ни крошки, разламывая хлеб, Павлик впервые задумался — неужели так будет всегда? Холод, и снег, и мороз, и голод, и война… это — навсегда?.. Мысль об эвакуации из города казалась всё более правильной, хотя бы для Лиды.

— Нет, я без тебя не поеду, — тихо произнесла сестрёнка. На лице у Павла отразилось изумление, а она тихо, но твёрдо повторила: — Без тебя не поеду… вдруг нас в разные детские дома отправят? Я лучше здесь, как ты…

Новый год прошел точно так же, как любой другой день их новой, серой жизни; но в январе всё изменилось. Когда усталось подкралась к Павлу (та страшная усталось и обречённость, которая в условиях блокады открывала для смерти дверь), Лидочка однажды утром спросила:

— А что ты подаришь мне на рожденье?

— На рожденье?

— Да… завтра у меня день рожденья. Ты сделаешь мне подарок?

Павел смотрел на неё непонимающим взглядом. Подарок? Сейчас? В эту зиму, в этот холод, в этот голод; сейчас, когда мама мертва и отец, может быть, тоже мёртв? А потом посмотрел на неё ещё раз… и не сказал ничего, только кивнул.

— А что ты хотела в подарок?

— Куклу, — ответила Лида, не задумываясь.

Где раздобыть куклу, Павлик не знал. Он вообще не был уверен, что сестре нужна кукла; всех своих — ярких, красивых, в платьицах и с какими-то бантами в волосах она одну за другой отнесла в кладовку и больше не доставала. Павлик ничего не говорил, но понимал — всё яркое, доброе, всё то, чем они так дорожили в прошлом, сейчас причиняло боль. Как мечты о лете; все знали, что однажды оно наступит — но боялись вспоминать о нём.

Маленькой Лиде порой казалось, что лета — далёкого лета 41го года — и не было вовсе. Что Солнце, добрые улыбки мороженницы на углу улицы и яркие воздушные шарики, которые мама покупала ей, когда они ходили в зоопарк, были ярким тёплым сном. Она не хотела играть в кукол, потому что куклам нужна была мама, похожая на них самих, румяная и с красивыми волосами. А у Лиды волосы сильно поредели, и однажды Павлик неровно отрезал их под корень мамиными швейными ножницами, так, что она могла бы легко сойти за мальчика.

В старом шкафу, привезенном отцом из деревни, висели на вешалках Лидины платья, которые ей шила мама. Иногда, когда Павлик засыпал, Лида забиралась в гардероб и гладила их, вдыхала запах и думала о матери. Она не мечтала о том, чтобы вдруг — по-волшебству — всё изменилось, и мама оказалась рядом, и они снова отправились в детский сад, и она бы плакала и не хотела бы отпускать её руку. Она, как взрослая, мечтала только о том, чтобы война кончилась. «Тогда больше у детей никогда мамы умирать не будут», — поясняла она свои детские рассуждения Павлику.

— Ты вот что, Лида, ложись и читай книжку вслух, пока не заснёшь. А кукла у тебя будет, я обещаю.

Выйдя из детской в большую комнату, Павлик поежился. Света в этой комнате не было, и они с Лидой старались не выходить сюда без надобности, разве что по нужде. Но сегодня он сел на стул и задумался.

Где взять куклу? Какие куклы любят девчонки? Не идти же ему сейчас по пустым квартирам в поисках игрушки; да и это будет настоящее воровство… Павлик вздохнул и опустил голову.

На полу под диваном валялась старая ножка от стула. От того самого стула, который папа сколотил ещё в те далекие времена, когда Лидочки не было, и они — Павлик, мама и папа — жили дома втроём.

— А зачем нам четвертый стул? — спросил Павлик у отца.

— Скоро с нами будет жить твой брат или сестра, — объяснил отец, — вот я и хочу показать ему или ей, что очень жду и люблю его.

Про эту историю Павлик давно уже успел забыть, а стул в один из тех дней, когда им не удалось выбраться на обычную прогулку, пошел на отопление комнатки. Павлик вынул ножку и вернулся в комнату.

— Вставай, у меня для тебя подарок, — разбудил он Лиду. Маленькая чумазая девочка подскочила, глаза её горели ожиданием праздника — нормальные глаза обычной семилетней девочки. — Вот, это твоя кукла!

Куклой было нечто, напоминавшее кеглю, с криво обточенной головой и завернутое в бывшую наволочку (пришлось Павлику вспоминать, как мама пеленала маленькую Лиду). Но восторг, отразившийся на личике Лиды, лучше всяких слов передал то, как сильно новая кукла ей понравилась.

— Это будет маленький Паша! — сообщила она брату, определяя и имя, и пол своего нового «ребёночка». — Павлик, а можно я его с собой возьму, пожалуйста?

Павлик разрешил. С тех пор, отправляясь за пайком по карточкам или за водой, или за «дровами», как они называли притаскиваемую в дом рухлядь, Лидочка обязательно брала с собой своего «сыночка». Однажды Павлик проснулся от того, что сестра рассказывала маленькому Паше сказку о Золотом Петушке — это был первый раз за время войны, когда Лидочка что-то рассказывала наизусть…

…Холодным февральским утром Паша и Лида отправились отоваривать карточки. Выходить «пораньше» у них уже не получалось — слишком холодно было на улице, поэтому оба готовились стоять в очереди за хлебом. Но, не успели они пройти и два дома, как Лида всхлипнула и дёрнула Пашу за руку:

— Паша… Я Павлика дома забыла… Вернемся за ним?

— Ничего с ним не станется, — упрямо продолжал идти вперёд старший брат. — Выспится, пока тебя нет.

— Паша… я тогда одна за ним схожу, ладно? А потом тебя догоню, ладно?

— Нет, ты со мной пойдёшь, — дёрнул он её и буквально потащил за собой. Спустя две минуты обернулся — Лида тихо плакала, и слёзы замерзали на грязных худых щёчках. Чувство вины затопило его. За прошедшие месяцы ни разу она не закапризничала, ни разу не попросила ни о чём, а он… Павлик почувствовал себя настоящей свиньёй.

— Ладно, давай вернёмся. Только не торопись, не иди быстро.

Да, теперь он стал бояться, что Лида может двигаться слишком быстро… что её сердце, ослабленное голодом, не выдержит, и она умрёт прямо на улице, просто из-за того, что сделала резкое, непозволительное для её ослабшего организма движение. Едва они подошли к дому, как увидели, что из их подъезда выходит молодой парень в военной форме. Заметив детей, он помахал им рукой.

— Ребята! Вы — Павел и Лида Григорьевы?

— Мы, — ответил Паша хриплым голосом, и покрепче сжал Лидину руку.

— Как же вы тут живёте? Почему не пошли в детский дом?

— Мы не сироты, — кровь прилила к Пашиному лицу. А вдруг им больше не будут давать карточки?!

— И мы не хотим отдельно быть, — пискнула Лида. — Мы за моей куклой пришли. Мы хорошо живём, нам не надо в детский дом.

Парень внимательно смотрел на них — детей блокадного Ленинграда — и понимал, что эта картина, как отдельная история, будет стоять перед его глазами всю жизнь. Худые до ужаса, одетые во всё, что только можно найти, с лицами, на которых проступили недетские морщины — разве могут дети быть такими?..

— Вы Григорьевы, — улыбнулся он. — Я к вам уже третий раз прихожу. Эвакуировать вас нужно, ребята, очень нужно… вас отец ищет.

— Отец!.. — вскрикнул Паша и упал без чувств…

… Всё изменилось. Не прошло и недели, как их, вместе с ещё несколькими ребятами, эвакуировали в Ярославль, куда через месяц прибыл отец, получивший ранение в бою и которому временно не разрешали вернуться на фронт. Ослабевшие дети ещё долго не могли прийти в себя, и медленно — очень медленно — заново учились радоваться, улыбаться, петь песни. Они даже не понимали, когда им говорили, насколько повезло ребятам быть эвакуированными — и сколько детей их возраста ещё осталось в далёком блокадном городе.