Мудрый папа

В Афгане каждый слетал с катушек по-своему: кто-то жрал самогонку чаще обычного; другие начинали подчинённых мордовать почём зря; третьи принимались за орденами-медальками гоняться; четвёртые — наркотиками увлекались; ну, а иных, самых чокнутых, начинали терзать любовные страсти при условии, что женщин у нас в бригаде было очень и очень мало, преимущественно в медицинской роте.

И был у нас прапорщик с Западной Украины — Вася Якубяк.

Глава семьи.

Муж.

Отец двух малолетних детишек.

И закрутил наш Вася отчаянный рОман с одной очень развязной девицей из медроты...

Да так закрутил, что вознамерился, в итоге, ехать в отпуск разводиться с женой, чтобы, значит, потом на нашей потасканной медсестричке прямо в Афгане, в посольстве советском в Кабуле, бракосочетаться.

А надо сказать, что наш советский парень Вася Якубяк воспитан был в своей крестьянской семье и деревенской общине прежде всего так, что слово отца — это закон, причём не просто закон, а ЗАКОН, приговор в последней инстанции, который обжалованию нигде и никогда не подлежит.

И в том месте, где рос и воспитывался Вася, в этой горной деревушке, затёртой горами, как он сам нам рассказывал, порядки были суровые: старый отец за любую провинность великовозрастного сына-детину кнутом хлещет, а тот, стоя навытяжку, лишь талдычит безостановочно:

— Дякую, тату, за велику навчаня… (Если на русский переводить, то — «Спасибо, папа, за великую науку».)

Хотя, сынок-косая сажень в плечах, батяню своего мог ухойдокать навеки одной правой.

Но, нет, стоял, как юный пионер, и смиренно удары принимал, голову покорно склонив.

Представляете, с какими чувствами летел в Союз Вася Якубяк, чтобы в первую очередь о разводе именно суровому бате сообщить и получить у него, так сказать, благословение на второй брак.

Мрачнее зимней горной афганской тучи был наш прапорщик перед отъездом и темнее самой подлой промозглой зимней местной ночи.

Все мы, безусловно, ждём Васю обратно, попутно гадаем, насколько сильно отоварил папаня своего сына непутёвого и не задержится ли Якубяк в отпуске по причине серьёзного нарушения целостности организма.

Но нет, возвращается наш горемыка живым-здоровым, водку-сало привозит, да в придачу — прекраснейший домашний самогон.

Садимся выпивать за приезд прапорщика, и Василь нам, сгорающим от нетерпения, так как новостей особых в бригаде всё равно нет, рассказывает:

— Приезжаю, значит, я к бате. Он, так как был вдовец, на стол сам всё накрывает. Самогон ставит. Едим, выпиваем и закусываем. Я о разводе ему рассказать должен. А — не могу. От ужаса всё сводит, так как в роду у нас никто и никогда не разводился. Да и вообще — в районе нашем не было такого слова, как «развод».

Выпиваем, значит, по второй, третьей, пятой, и тут я осмелел и бате про любовь свою великую стал говорить. Про то, что люблю я эту женщину, а жену и детишек хочу оставить. Но — по-доброму так оставить, с квартирой, которую мне за Афган дали, машиной, которую после Афгана куплю, и деньгами, которые я стану им на алименты отдавать.

Говорю, значит, а сам от ужаса сжимаюсь, думая, что батя сейчас вытащит меня во двор и оглоблей начнёт хреначить. Да так будет бить, что месяц не встану, до семьи не доеду, не успею развестись.

А батя мой послушал так меня внимательно, посмотрел на меня так пристально, усмехнулся так легонько, самогон по стаканам гранёным разлил, чокнулся, и спокойно так, плавно, говорит: «А шо, сынку, мисли, шо наикрайше жинку виднаходи, наикрайше, шо е?». (Если на русский переводить, то: «Что, сынок, думаешь, что лучшую жену нашёл? Лучшую, что уже есть?»)

Верите, мужики, если бы он меня убивал во дворе, то я бы непременно — женился.

А так, после его этих слов — как отрезало. Р-р-раз — и отрезало. Навсегда отрезало.

Не стал я разводиться. Действительно, с чего это я взял, что новая жена будет лучше прежней?