Фотография на память.

Рассказ. 17.7тзн.

Была суббота. Первый день Нового года по старому стилю, то есть 14 января.

День выдался безветренным, но пасмурным, небо затянуло сплошной бледно-серой пеленой, из которой лениво опускались снежинки. Снег шёл редко, не отягощая и не надоедая, с какой-то траурной скучной медлительностью, словно это были последние снежинки, засыпающие отошедший в небытие прошедший год.

Откуда-то доносились звуки гармони, песни — люди, продолжая традиции старого Нового года, гуляли. По улице группами или по двое-трое шли навстречу, или обгоняли Павла Игоревича прохожие, до слуха доносились их разговоры. Павел Игоревич невольно прислушивался к ним, испытывая в себе давно запавшую тревогу. Последнее время она настолько разрослась, что все мысли были заняты только ею. И таких разговоров, будоражащих сознание, велось немало и в магазинах, и на рынке, и вот по дороге. Всех волновала Чечня!

— Козлы! Я бы их (такую-то мать) и Ельца, и Грача, всех вместе с Дудаем в Грозном рассскатал!..

От неожиданности Павел Игоревич остановился, оглянулся. Ругался ещё не старый человек в потертой "пропитке" — полушубке. Его поддерживала с одной стороны женщина, видимо жена, а с другой — юноша, возможно, сын.

— Тише, ты! — приглушенно одергивала его женщина. – Заберут к чертовой матери!..

— Меня? А я их не боюсь! Я им (такую-то мать) прямо в глаза скажу — суки!

— Да тише ты, пап! — не выдержал и молодой человек, беспокойно оглядываясь. — Перестань! Стыдно ведь…

— Нет, ты понимаешь, что творят эти вояки? — вдруг обратился он к Павлу Игоревичу. — Свои, рассияне, сами с собой воюют! И кого долбят? Думают, что чеченцев, дудаевцев, ха! Да они своих же, русских, там и окучивают. Дудаев-то давно в горы ушёл и теперь над нашими п…ками и посмеиваются. А! Вот стратегия! И кто там гибнет, а? Кого там косят?.. Вот эти вот зеленя, — показал он на сына. — Ему вот-вот в армию, и куда? Да туда же. Ох, говнюки! Ох, рас-сияне!..

Павел Игоревич понимающе и сочувствующе покивал головой, и хотел было что-то сказать, но почувствовал, как горло перехватило, и глаза предательски заслезились. Он повернулся и, ускоряя шаг, поспешил прочь.

— А-а, не нравится!.. Нет, ты постой! — послышалось сзади. — Я тебе ещё не всё сказал. Я таких, как ты…

— Перестань, отец! Что к человеку вяжешься?

— А чего он морду воротит?.. Ясно дело, не его сыну там воевать. Такие откупятся. Ишь, натянул шапку каракулью и говорить не хочет. Козлы! Я бы их вместе в один бункер с Дудаевым, всех наших паханов, особенно Грача-ловкача, и этого туда ж, к дарагим рас-сиянам… — последнее относилось к Павлу Игоревичу, — и все эти два месяца бомбил бы, бомбил бы, не переставая. Чтобы дерьмо из их чугунных голов разметало…

Павел Игоревич, не оборачиваясь, едва сдерживаясь от охватившего его волнения, шёл домой, смаргивая с глаз едкую слезу.

Пешеходная дорожка замутилась и, словно река с перекатами, ложилась под ноги.

По перекрестку навстречу двигалась веселая компания. Играла гармошка, под неё пели частушки:

А меня в армию провожали,

Вся деревня плакала.

А мой кобель залез на пень -

Ему плакать было лень.

Пел молодой парень звонким дискантом. Его эстафету подхватил мужчина средних лет, пропел хрипловатым баритоном:

А как на небе светят звезды,

Одна краше крашева.

А как проспались, разглядели -

Вся в дерме изгажена.

Проходившего мимо них человека, компания в несколько голосов поздравила с Новым Старым годом. А молодой с удалой лихостью добавил:

— Не унывай, дядя! Где наша не пропадала?..

На что Павел Игоревич благодарно поклонился честной компании и тоже пожелал ей всего хорошего.

Павел Игоревич шёл с хозяйственной сумкой, которая висела на плече. Он возвращался из магазина и с рынка, где покупал продукты: хлеб, две бутылки молока, немного колбасы и сыра — теперь стало всё дорого. Но с женой им много ли надо? Одет он был в теплую на синтепоне куртку с капюшоном, отороченный меховой опушкой, в синие джинсовые брюки, заправленные в коричневые теплые сапожки. На голове ондатровая шапочка-обманка (которую пьяный мужчина принял почему-то за каракулевую?). На вид он казался подтянутым, и издали Павла Игоречича можно было запросто принять за молодого стройного человека. Но седина, выбивавшаяся из-под шапки, выдавала его возраст. Его лицо не было дряблым, но уже немало морщинок проточили соответствующие характеру дорожки. Но не одна из них не была печатью горя или страдания, только где-то в уголках глаз — голубых и ясных — пробивалась ниточка грусти, да нервная жилочка у левого крыла носа нет-нет да подрагивала. Однако это происходило не заметно, в минуты душевного волнения, и если кто-то замечал это подергивание, то мог отнести его только к положительному явлению, поскольку в этом было нечто необычное, даже элегантное, органично сочетающееся с волевым и красивым лицом.

И, тем не менее, в его облике, как у большинства соотечественников, угадывалась растерянность, недоумение. Даже, не смотря на праздник, эта общая особенность, как невидимый смок, подтравливало человеческое существование. Павел Игоревич шёл и досадовал, потому что в душе, и без того встревоженной, вкрался холодок беспокойства. "Надо же было ему подвернуться!" — сетовал он на пьяного мужчину. Впрочем, успокаивал он себя, сейчас кому живётся спокойно? Люди даже в веселье ведут себя как-то натужно; желают всего хорошего в Новом году, но в потаенных уголках души сомневаются в этих пожеланиях и принимают их с таким же чувством. Нет впереди уверенности в завтрашнем дне. Есть тревога, беспокойство, сомнения… И от этого Павел Игоревич принял пожелания встречных людей сдержанно. Однако же, с робкой надеждой.

Из соседнего дома, из первого подъезда, вышла девушка. Павел Игоревич признал её, и сердце его обрадовалось: Вера! Взгляд его потеплел, однако же, он сдержался, чтобы не заулыбаться во всё лицо, как мальчишка. И когда девушка поравнялась с ним и поздоровалась, да ещё при этом с милой застенчивостью улыбнулась, он тоже улыбнулся и ответил:

— Здравствуй, Верочка! С Новым годом тебя!

— Спасибо. И вас с Новым годом, Павел Игоревич!

И, разойдясь шага на три, вдруг оба обернулись. Какую-то секунду выжидающе посмотрели друг на друга, понимающе покачали головами и пошли каждый своей дорогой.

В подъезде Павел Игоревич по привычке заглянул в почтовый ящик и, к своему удивлению, заметил сквозь кружочки в дверце что-то белое. Радостно вздрогнуло сердце, и он стал отгибать дверцу ящичка, пока та не открылась. (Ключи от почтовых ящиков жильцам ещё при заселении дома не выдали, и они применяли свои способы их вскрытия.) У стенки стояло письмо. От него!..

Павел Игоревич быстро взял его, словно не веря ещё тому, что это не сон, пробежал глазами по знакомому почерку и облегченно вздохнул. Слава Богу! Не восстанавливая дверцу ящичка на место, стал подниматься на третий этаж.

"Ну вот, а она какой день сердцем вся исходит! Сны ее дурные одолевают, предчувствия, — с легкой иронией и радостью думал Павел Игоревич о жене. — Ха-ха! Вот оно, долгожданное, родненькое! Вот она их радость! Вера-а, вернись!.."

Больше месяца от Игорька не было вестей, как в воду канул: молчок! С октября до начала декабря пришло восемнадцать писем, словно подсчитал ими свои годочки, — пока проходил учебку, писал. Потом… Где он? Что с ним?..

Павел Игоревич ещё раз осмотрел конверт, чуть ли не принюхиваясь к нему. Пока окончательно не убедился, что не обманулся — сыновы буковки! Вначале в голове не отпечатался адрес, теперь же, призамедлив шаг, стал вчитываться в него и не поверил своим глазам: Чечня! Окатило холодной волной, и где-то в груди завибрировало, и затряслись руки. Боже мой! Боже мой!..

"Зелень! Зе-ле-ня!" Страшным эхом в сознании прокатились слова подвыпившего встречного. "И Игоря туда же?.." Нервная жилочка у носа натянулась. Павел Игоревич стал массировать щеку.

Однако чтобы успокоится и не напугать своим волнением жену, Павел Игоревич постоял немного возле двери, глубоко вздохнул и открыл квартиру.

— Ма-ать! — бодро позвал он. — Мать, смотри-ка, что мне голубок сверху сбросил, какую весточку… — стал распечатывать конверт, чтобы на некоторое время припрятать адрес сына. Вначале надо узнать, как он туда попал?

Конверт, как назло, не распечатывался, не раскрывался, и Павел Игоревич стал рвать клапан ногтями.

Когда подошла жена, он, наконец, вырвал долгожданный листочек из плена и, не раздеваясь, все так же держа сумку на плече, начал было читать вслух:

"Здравствуйте, мои дорогие, мама и папа!.." — почувствовал, как запершило в горле, и затряслись руки. Он замолчал, задохнувшись. — Вот… — едва выдохнул, как бы желая сказать, что все твои страхи и предчувствия напрасны, и, как доказательство, что все твои сны – враки! — протянул ей письмо.

Жена взволнованная и обрадованная, подхватила его и поспешила в комнату за очками, и Павел Игоревич облегченно вздохнул.

Валентина Николаевна стояла возле стола, за которым только что кроила из белого с нежными маленькими цветочками материала наволочки и пододеяльник, будущее приданное для сына (у них Верочкой серьезные намерения), тетрадный листочек мелко подрагивал в её руках, и по щеке текла слезинка. Она её не замечала, и не стирала, губы едва заметно подрагивали, и на щеках стал проступать румянец. Долгожданное письмо, как солнечный зайчик, прорвавшийся сквозь пасмурный день, осветило квартиру и согрело родителей.

— Ну, что там Игорь наш пишет? — бодрым голосом спросил Павел Игоревич. Он прошёл к креслу, сел.

Валентина Николаевна подняла счастливые влажные глаза.

— Всё у него хорошо… Пишет, что их вывезли на учебные маневры, находятся в горах… На, почитай ты дальше, а то у меня глаза на мокром месте. Все буковки сливаются. Да ещё пишет так, спешил, видно...

Валентина Николаевна протянула мужу письмо и стала уголком пододеяльника промокать слёзы.

Павел Игоревич продолжал:

"Вчера вечером полк подняли по тревоге, выдали автоматы, магазины с подсумками…"

— Что за магазины? — спросила жена. — С продуктами?

— Ага, с продуктами, — усмехнулся Павел Игоревич, — одна макаронина — и поминай, как звали. Это, мать, рожки автоматные с патронами. По два-три магазина вставляются в подсумок и пристегиваются к поясу. На этот же ремень пристегиваются штык-нож и саперная лопатка. Поняла? — Валентина Николаевна кивнула.

Чувствовалось, что она приходит в себя от радости. Томление и переживания из-за долгого молчания сына довели её до крайности.

"Потом погрузились в автомашины, и нас увезли на аэродром. После перелёта, почти все ночь обустраивались на новом месте. Утром нас построили и сообщили, что мы находимся в Респ…" — Павел Игоревич запнулся на полуслове, взгляд его метнулся в сторону жены.

— Куда прибыли?

— В… Чечню…

Оба замолчали. И это молчание, томительное и тревожное, обоих придавило, — он остался неподвижным на кресле, а она обессилено опустилась на стул возле стола.

— Го-осподи!.. — со стоном выдохнула Валентина Николаевна.

Павел Игоревич спохватился.

— Ты погоди, погоди. Послушай, что дальше пишет, — заторопился он и стал читать:

"Командир полка сказал, что наш полк прибыл сюда для патрулирования дорог, по которым боевиков снабжают оружием и боеприпасами, и для охраны местного населения от бандитских формирований. В военные операции нас привлекать не будут. Только тех, кто сам изъявит на это добровольное желание".

Мать вдруг всхлипнула.

— Да кто ж их там спрашивать будет?

Отец примолк. "Да-а, а мать права", — подумал он, вспомнив свою службу: как их спрашивали?.. Погрузили, как баранов, в самолеты и увезли в Чехословакию. На подавление мятежа. Добровольцами.

И все-таки, как бы выискивая какую-то зацепочку, твердую точку в своей уверенности, сказал:

— Сейчас, мать, не те времена. Сейчас… политическая обстановка другая. Да и вообще, демократические преобразования… — и осекся. ("Болтовня безответственная!" — выругался он мысленно.)

У Валентины Николаевны лицо вновь потемнело, и живой огонек в глазах утонул в слезах. Павел Игоревич заволновался уже за жену, испугался за её сердце, слабое и беззащитное.

— Да ты погоди, успокойся. Он же пишет, что в Грозный идут по собственному желанию.

Валентина Николаевна кивала головой, как бы соглашаясь, а говорила другое:

— Если бы было так, то зачем было весь полк посылать? Добровольцев бы посылали…

— Ну, что ты думаешь, там дураки совсем что ли? Новобранцев, необстрелянных ребят, зелень недозрелую в пекло посылать? Может, и пошлют кого, так из старослужащих, подготовленных.

И он стал рассказывать (больше присочинять, чтобы успокоить жену), как их когда-то в Чехословакии, молодых, берегли. Оставляли в расположении части дневальными, в караулах, на кухне. Они и пороха-то там не нюхали.

— А сейчас что?.. И сейчас командиры не дураки.

Валентина Николаевна стала вроде бы успокаиваться, меньше всхлипывать.

— Ну, что он там дальше пишет? — наконец спросила она.

Павел Игоревич поднес листок поближе к лицу, у него у самого рябило в глазах, и стал читать:

"Чеченцы к нам относятся хорошо, как будто бы не в злобе, и мы к ним тоже доброжелательны. Что нам с ними делить? Правда, постреливают. Но мне кажется, народ воевать не хочет. ("Как на политзанятиях чешет", — с мягкой иронией подумал отец.) Мама и папа, за меня сильно не беспокойтесь. Я везучий. И потом, я же знаю, что я у вас один, беречься буду. Не волнуйтесь, мои дорогие. Я вас люблю, и очень. Вот только жаль, что не выслал вам фотокарточку, где я принимал присягу. Фотограф в военном городке остался, не успел еще их отпечатать. Кажется, я не плохо на присяге выглядел. Ну, как вернемся, они будут готовы, и я вам её вышлю. Хорошо? На этом я с вами прощаюсь. Крепко-крепко вас обнимаю, много-много раз целую. Ваш сын Игорёк". Дата 10.12.94г.

— Вот ещё добавляет, для Верочки. "Р. S. Если увидите Веру, то передайте привет от меня. Скажите ей, что я ей напишу завтра. Сегодня уже некогда. Ещё раз до свидания, целую, обнимаю. Обо мне не беспокойтесь. Где наша не пропадала!"

— Ух ты, какой духарик, — усмехнулся Павел Игоревич на последнюю приписку сына. — Как видишь, ничего страшного. Выехал на маневры.

— Слушай, а что это так долго письмо шло? Больше месяца.

— Так не из Подмосковья, из Чечни. Потом столько праздничных, да и почта как работает? Вновь на гужевой транспорт перешла. Пока перекладных поменяют, пока ямщик проспится… — шутил Павел Игоревич. И задумчиво добавил: — А хотелось бы на него посмотреть. Каким он стал, наш воин новой Российской армии…

В дверь позвонили. Звонок как-то беспокойно тренькнул, коротко. Супруги переглянулись, и на их лицах отчего-то промелькнул испуг.

— Ты чего? — негромко спросил Павел Игоревич, увидев, как жена ухватилась за грудь. И успокоил:

— Это Верочка. Я её встретил, когда домой шёл, — и улыбнулся. — Нас, поди, порадовать пришла. Тоже, поди, письмо получила.

Звонок повторился, но уже продолжительно, требовательнее. Павел Игоревич вместе с письмом в руке поспешил в прихожую — Веру им порадовать!

— Не-е ннадо!.. Не открывай! — с придушенным стоном проговорила Валентина Николаевна.

— Да что с тобой? Успокойся… — пятясь, говорил Павел Игоревич, и губы его ломала наигранная улыбка. Он хотел ею ободрить жену и не видел, что улыбка на лице изображала.

В дверях стоял капитан, офицер военкомата. Павел Игоревич запомнил его, когда провожали сына в армию. Высокий седеющий и отчего-то серьёзный. Павел Игоревич, не услышав от него ещё ни слова, попятился и сделал рукой движение, похожее на то, каким отмахиваются от чего-то пугающего, как от нечистой… Письмо выпало из рук и, подхваченное холодным потоком воздуха с лестничной площадки, отлетело в темный угол. И капитан, и за ним еще какой-то военный, и дверь, и потолок начали закручиваться и теряться из вида. Лицо Павла Игоревича перекосил нервный тик, оттянув крылышко носа, щеку и левый угол губ книзу.

— Па-авел! Кто там? — резанул сознание дрогнувший голос жены, испуганный, на грани истерики.

"Она-то откуда узнала?.." — полусознательно подумал он.

Потом, когда с ним и с женой отвадились, и когда гроб внесли в квартиру, и когда он стоял и каким-то до странности сторонним видом смотрел, как мать бьётся над сыном, всё думал об обещанной сыном фотографии. И постоянно слышал в себе сторонний пьяный голос: "Вот она, зелень! Смотри, как хорошо скосили". И Павел Игоревич смотрел и видел в узкой раме огромного ящика молодого красивого солдата. И тоже удивлялся: "Ты глянь, и вправду, как живой… Хороший, видать, мастер был. Надо же так суметь, а? Вот только куда нам её поставить, такую большую?.."

Его стеклянный взгляд стал осматривать комнату, в которой стоял гроб, и упёрся в трёх тумбовый шкаф. К чёрту! Ему тут не место!

Павел Игоревич подошёл к шкафу и начал ворочать его, отодвигать от стены.

К нему подошли, о чём-то стали спрашивать, упрашивать, а он улыбался на их несообразительность и просил помочь.

— Ппо-мог-гите, дарагие рас-сияне… — говорил он чужим голосом.

Но ему не помогали, и даже, наоборот, пытались отговаривать, противодействовать, а он с настойчивым упрямством тянул шкаф, кряхтел, наливаясь кровью. Он уже видел, что только тут, в этом пространстве, может поместиться этот, большой и дорогой для них портрет. И он уже представлял, как сыну будет приятно, когда тот вернётся домой из армии и обнаружит себя на таком почётном месте. Игорёк увидит себя и скажет:

— Какие вы, мама и папа, у меня хорошие. Как вы меня любите…

Но люди не понимали и не давали осуществить задуманного, и Игорь Павлович смотрел на них с досадой, со злостью: что им надо? Почему они мешают ему?.. Толкаются, мешаются тут под ногами. Пошли вон, дарагие рас-сияне!…

Павел Игоревич, с перекошенным от нервного тика лицом, багровым от усилий, стал выталкивать всех из комнаты и из квартиры. Он не ругался, не произносил ни слова; он хрипел, тяжело дышал, но лучше было бы, если он рыдал, или матерился — не так был бы страшен.

И сила в нём появилась недюжинная.

Март 1995г.