Лиса поедает виноград

Лиса поедает виноград.

"А кисти сочные, как яхонты горят;

Лишь то беда, висят они высоко"

Крылов И.А

Вода тихо огибает плотину из веток, безнадежно застрявший детский кораблик и сложившуюся гармошкой газетную страницу. Я становлюсь на край и вижу под собой ствол поваленной березы и лежащий на дне труп молодой лисы. Рыжая шерсть плавно струится поддаваясь течению. Неестественно вывернутая голова, одной стороной выглядывает из воды смотря мертвым глазом в пустоту. Ее мысли плавно врезаются в мои как гребень рассекая пряди волос, и теперь текут параллельно. Когда то я тоже жила, думает она. Я родилась в феврале. Сначала нас было трое, но мать смогла выкормить только меня. Я спала в сухой листве и ждала день, когда смогу выйти из норы. Наконец этот день наступил и лес встретил меня сыростью и холодом. Мне хотелось вернуться обратно, но он заманил меня тысячью неизвестных мне запахов и звуков. Я слышала шелест молодой травы, росшей из земли под мной, движение миллионов насекомых под прелой листвой. Я слышала, как шелушиться и скупо опадает от ветра кора сосны и как испуганная белка резво порхает по ее ветвям. Тогда я понимала, что мое рождение именно сейчас, в эту секунду приобретает смысл. Что нет ничего кроме меня, бегущей по лесу, потому что все, что окружает меня и есть я. Человека и большую черную собаку я заметила не сразу. Я шарахнулась в сторону только когда человек что-то закричал, а собака, выдирая землю, помчалась мне навстречу. Я бежала и слышала как она резко вдыхала воздух и приближалась с каждым хриплым выдохом. Схватив мою шею она рывком бросила меня на землю перед собой. Потом только боль, рвущая меня коричневая пасть и стекающая с ее клыков горячая слюна. Собака долго несла в своей пасти, я чувствовала, как ей было тяжело. Она несколько раз роняла, поскуливала но волокла меня дальше. Я видела как кровь стекает по моим лапам на траву. Человек шел за ней помахивая поводком. Перед каналом, она долго не решалась прыгнуть пока человек не обогнал ее. Наконец она прыгнула, но не удержав, выронила меня в воду. Я лежала на дне в судорогах, и чувствовала как моя кровь смешивается с холодной водой и растворившись в ней течет дальше.Как трава, воздух, ветер, запах листвы, солнце и моя мать тоже отделяются от меня и остаюсь только я. Когда выпадет моя шерсть, когда всплывет набухший труп и рыба с телом змеи начнет поедать его, когда люди проходя мимо будут с отвращением отворачиваться, закрывая нос рукой…только тогда ты поймеш что я это ты .

Настойчивый лай Чарли, буквально, выдирает меня из оцепенения. Понюхав, что то только ему видимое в земле и нарезав несколько бессмысленных кругов, он, наконец, подбегает. Я цепляю поводок и мы возвращаемся домой. Лес, канал, и странное наваждение отпускают нас, оставаясь позади. У подъезда стоит такси. Водитель открыл дверь, небрежно выставив на асфальт ногу. Я обхожу машину и сталкиваюсь с заспанной и еще не отрезвевшей женой Семена. Она, молча, обнимает меня, закидывая руку с сумочкой мне за плечо, и выдыхает кислым перегаром. Из подъезда, следом за ней, выходит в халате моя Нина.

— Ты все-таки решила ночевать дома? — спрашиваю я. Она зачем то заглядывает себе в сумку, поправляет волосы и только потом отвечает, видимо поняв, наконец, вопрос.

— Твоя жена … — отвечает она на удивление внятно — Мы решили… еще не так поздно!

Я встречаюсь взглядом с Ниной и все понимаю.

— Действительно, еще не так поздно! — она довольно складывает руки на груди и сочувственно смотрит прямо мне в глаза.

После короткого прощания, такси уезжает, а мне окончательно становится ясно, что предупредить Семена я не успею.

Мы, молча, едим в лифте, стоя лицом друг другу. Я рассматриваю стену за ее спиной, на которой почти под потолком написан красным маркером куплет ис песни:

Ты любишь трахать сук

Не без взаимности?

Ты любишь трахать сук

Тут без меня-прости!

Мне становится смешно, но я сдерживаю улыбку. Она ее замечает и две короткие морщины между бровей, становятся на секунду глубже. Она поворачивается и смотрит на стену. Среди обрывков объявлений и замысловатых граффити она мгновенно и безошибочно находит эти четыре коротких предложения. Она молча поворачивается ко мне спиной. Внезапно лифт останавливается, поколебавшись, делает попытку подняться и с коротким скрежетом замирает снова. Из пятиминутных переговоров с диспетчером, мы узнаем, что освободят нас не скоро. Я присаживаюсь в углу и снимаю поводок с Чарли — прогулка по лесу здорово меня вымотала. Нина смотрит сверху вниз, и мне кажется, что даже в поломке лифта, она винит меня. Я вспоминаю сегодняшнюю вечеринку. Все почти разошлись, кто-то еще курит на балконе, несколько гостей сидят за столом, и вяло и, как обычно, спорят о джазе. Мы с Ниной в коридоре провожаем моего друга со времен консерватории, саксофониста Семена. Последние семь лет, мы с ним играем в одном квартете и вместе подрабатываем, где придется. Его жена, ожидаемо, напилась и теперь спит в комнате моего сына.

— Я заберу ее завтра утром! — говорит он просто, чуть виновато улыбаясь. Извиняться он перестал уже давно. Семен очень хорош в импровизации, поэтому, когда моя жена неожиданно спрашивает, его, куда он едет теперь, он отвечает:

— Ну, маршрут классический, Нинель! Сначала покупаю вино и хлеб, потом забираю с работы юную пассию — и везу ее домой прямиком в супружеское ложе!

Тогда мы думали, что ирония и непринужденность, с которой он говорит, не вызовет подозрений, и не догадывались, что Нина знает, что это правда. До сегодняшнего дня я был уверен он так же умело может подстроиться уже под мою импровизацию, когда она не навязчиво допрашивала его. Мне стало противно. Не знаю, отчего больше: от моей лжи или от изощренности, с которой она притворялась, что всему верит.

Наконец лифт снова вздрагивает, движется вверх на несколько этажей и отпускает нас. Я открываю дверь квартиры, мы оба останавливаемся на пороге перед входом в длинный коридор.

Она медлит и долго смотрит в сторону окна, будь то не решаясь войти.

— Знаешь я ведь раньше думала, что просто не люблю тебя! — Она смотрит на меня, и в ее глазах я вижу как ей больно это говорить. — Но потом я поняла, что просто презираю,… Последнее слово она произносит почти по слогам, как бы заново понимая его смысл.

По немому соглашению мы старательно избегали скандалов, поэтому редко говорили о том, что чувствуем. Разговор в таком тоне открывал новый уровень, в котором взамен на откровенность мы должны были признать, что от уважения тоже ничего не осталось. Мы проходим в коридор и я, неожиданно для себя, захлопываю дверь так сильно, что стук отзывается в каждой комнате. Еще держась за ручку двери все— таки спрашиваю ее:

— Презираешь?

— Да… — сразу отвечает она — Презираю!

Я, наконец, отпускаю ручку и не разуваясь быстро иду на кухню, она идет за мной и продолжает говорить:

— Ты струсил тогда…

Я останавливаюсь возле окна, на улице сумерки и мне кажется, я вижу, как темнеет воздух.

— По-твоему я должен был бросить тебя…? — Я слышу, что говорю с укором, хотя знаю, что именно так и должен сделать.

— Да бросить… именно бросить! Бросить и… Уехать играть там, где всегда мечтал. Но ты предал свою мечту. Предал потому что струсил. Вместо этого ты остался…что бы жить так… Жить и ненавидеть меня…и винить меня за то, что у тебя ничего нет! Нет любви, нет таланта…нет жизни! Но Я не хочу расплачиваться за это вместе с тобой… Не хочу !

Я стою, прислонив лоб к стеклу облокотившись обеими руками на подоконник. Я выдыхаю, весь без остатка, воздух из легких и на стекле образуется влажное пятно, сразу медленно исчезающее с краев. Она отворачиваться, и начинает мыть посуду превращая ее из безобразного нагромождения в сверкающие и упорядоченные по форме и размеру стопки. Я наблюдаю, как двигаются выступающие под халатом лопатки, ее редкие завитки волос прилипшие к затылку, серьгу качающаяся как маятник и напряженную линию скулы. Обычно, после каждой такой вечеринки она не спеша моет посуду и при этом тщательно воспроизводит в памяти каждый момент вечера, анализируя каждую фразу, каждый взгляд. И только разобрав его на детали и собрав снова, найдя всему свое объяснение она закончит и с удовлетворением вытрет руки. Но теперь она швыряет тряпку и снова поворачиваться ко мне.

— Мы должны научиться жить вместе! У нас нет другого выхода… слишком поздно расходиться. Просто перестань мучить меня!

После минуты молчания слышно как она, наконец, выходит и закрывает за собой дверь в спальню.

— Не могу… — холодно и с расстановкой говорю я в пустоту.

Я долго стою у окна, улица окончательно погружается в ночь. Фонарь, над входом в подъезд, освещает две пустые лавочки желтым светом. Я вспоминаю как тогда, четырнадцать лет назад, я сидел на одной из них, читал и ждал Нину. Она, почему то, долго не выходила. Тогда я много читал. Это была бессовестно изъятая мною из консерваторской библиотеки биография Чарли Паркера. За то лето я прочел ее два раза, но так и не отважился вернуть. Каждая деталь проявляется в моей памяти как фотография: мимо проходит девочка в джинсовом костюме, с собакой на поводке. Собака похожа на добермана, но более изящная, с шерстью песочного цвета. У животного такая грациозная и гордая походка, что, кажется, что оно осознает собственную необычную красоту. Я снова смотрю в книгу и ищу место, на котором прервался. Солнце приятно греет затылок, и я вижу как по странице книги пролетает тень бабочки. Тень бабочки, которую я не никогда не видел, но которая запомнилась мне на всю жизнь. Я стараюсь читать, но не могу сосредоточиться. Образы из книги, в моем воображении, постоянно уступают место уличной суете вокруг. Вот заплакал мальчик на детской площадке. Площадка настолько старая, что дизайн неизменной разноцветной ракеты еще несет на себе отпечаток представлений людей о них в пятидесятые годы. Отчаяние на лице мальчика сменяется радостью, когда в его маленькие рученки возвращают, похищенный на секунду огромный оранжевый трактор. Взвизгивает, затормозивший, на противоположной стороне, Москвич и стая голубей синхронно взлетает в небо. Из подъезда выходит мужчина, в спортивном костюме, на плечах у него рюкзак, и складное кресло в руке. Ему тяжело, это видно по напряженному наклону его спины. Я думаю о том, что может быть унылей человека несущего ношу, и с удовлетворением кладу книгу на скамейку, закрываю глаза и потягиваюсь, подставляя лицо солнцу.

Я открываю глаза и вижу перед собой мать Нины. Есть такой тип женщины, который я называю — матка! Непоколебимо уверенные в правильности всего, что они делают, потому что это во имя их идола. Их идол — семья. Они, как правило, некрасивы, бесцеремонны, громко говорят не стесняясь окружающих. Именно такой была она. Уже не молодая, но всегда с распущенными волосами, маленького роста — что делало ее похожей на пони. Она садится рядом со мной и торжественно сообщает мне, о беременности ее несовершеннолетней дочери. Сам разговор я помню смутно. Я сижу обхватив руками голову и слышу ритмичный стук собственного сердца, где то в ее центре. Она говорит о долге, обязанностях и доверии ко мне. Она часто повторяет “cсоответствовать”. Три буквы “Т” в этом казенном слове вбиваются в мою память как три гвоздя. Потом кафе “Капля”, духота и тяжелый запах мужского перегара, пластиковый стакан с водкой и грубые, ухмыляющиеся лица. Наступает вечер, идет ливень. Я уже стою под мостом и жду Семена. По всей длине моста тонкими струями стекает вода. Мимо с грохотом проносится фура груженная стволами срубленных деревьев, обхваченных цепями и похожих на военнопленных. Прислонившись к основанию огромной бетонной опоры, я чувствую вибрацию земли и пускаюсь в пьяные рассуждения с самим с собой. Прибегает испуганный Семен с черным отцовским зонтом, я смеюсь, потом плачу. Он пытается успокоить меня, говорит, что наши документы на выезд действительны в течение года, что денег и так было мало, а теперь есть время скопить еще. Что не все потеряно. Я смотрю в его глаза и вижу, что он не верит,…не верит так же как и я.

На горизонте, не достроенная высотка, как наступающее на город чудовище, проявляется сквозь мое отражение в стекле окна. Начинает светать. Я достаю последнюю сигарету и выныриваю из подхватившего меня мутного потока воспоминаний. На столе стоит пепельница с букетом окурков, рядом лежит пустой коробок спичек. Я подхожу к плите, проворачиваю ручку и нажимаю кнопку пьезы, что бы зажечь огонь. Вместо синего пламени, только секундный проблеск искры и шипение газа. Я, опять, нажимаю кнопку и снова слышу холостой щелчок.

— Трус-с-с…насмешливо шепчет в темноте газ …Трус-с-с!

На какое— то время я замираю у плиты и мне кажется, что все предметы на кухне в полумраке напряженно от меня чего— то ждут.

— Она никогда не отпустит меня! Она потащит меня за собой! — говорю я себе.

Я медленно убираю палец с кнопки и позволяю газу дальше свободно выходить из сопла конфорки. Когда его запах становится ощутимым я по очереди прокручиваю остальные три ручки и выхожу из кухни. Справа находиться комната сына. Перед отъездом на дачу он навел здесь идеальный порядок. Разве что бросается в глаза развороченная кровать, с наполовину скинутым одеялом на пол. Над кроватью висит карта мира, два цветастых круга разделенные, как дольки апельсина, меридианами, на которой он маркером пронумеровал, страны, в которые он хочет поехать. На полке модель подводной лодки, “КУРСК” которую он собрал этим летом, стоит на почетном месте среди заваленного набок ряда книг разного размера. В углу стоит клюшка подаренная мной на день рожденья, и … я, понимаю, что все эти предметы напоминают мне уже экспонаты музея. Я оглядываю комнату в последний раз и тихо ступая, иду дальше по коридору. Открываю дверь спальни, и не переступая через порог заглядываю внутрь. Нина спит, как всегда, отвернувшись лицом к стене. На огромной двуспальной кровати, в предрассветном полумраке, ее и так небольшое тело кажется мне детским трупом, замотанным в одеяло.

Я выхожу на пустую улицу и вдыхаю утренний влажный воздух. Я слышу густой и шероховатый звук саксофона. Он тихо и протяжно нарастает. Его овивает ветвь, пуская нежные ростки — это тягучие редкие аккорды бас гитары. Они сплетаются в одном ритме, глухо нашёптываемом барабаном. Звуки рождаются и остаются во мне, они вибрируют, накапливаться, наслаиваются внутри меня превращаясь, во что живое и пульсирующие. Я чувствую, как растает давление на ребра изнутри, как выгибается луком грудная клетка, как побелевшая от напряжения кожа резко пускает красную стрелу, уходящую под шею. Боли нет и нет сил стоять на ногах. Я опускаюсь на дрожащие колени и разрываю, мокрую от крови футболку. Лопается трахея, натянутая кожа скользит сползая обратно по ребрам. Я берусь за их острые края, последним усилием выворачиваю наружу. Кровавым сгустком на асфальт выпадает Лиса. Я вижу, как она покачиваясь встает, с недоумением обнюхивает себя и начинает слизывать кровь.

Мое тело сначала заваливается, и потом, как башня подкошенная взрывом, замерев на несколько секунд, падает на бок. Припаркованные у тротуара машины в разнобой мигают диодами сигнализаций. Покосившийся почтовый ящик, покрытый пленкой росы, и старая цветущая липа все готово к началу нового оборота планеты.