Гонки

я мысленно подпрыгиваю вверх, зависнув, эмблематизирую ногами недозрелое подобие поперечного шпагата, на мне, бог весть почему, что-то оливковое и бесформенное, то ли бермуды, то ли шотландский килт, а затем ноги плавятся, растягиваются и закручиваются в воронку, в эту сцену на кромке между бредом и явью преобразилось, видимо, важное утреннее событие — маникюрными ножницами срезаны были два волоска в левой ноздре, белых, как черви, сейчас я еду в метро, в вагоне, пропитанном жестким, будто дубильная кислота, светом, я в оцепенении недосыпа, в некий миг с молниеносностью арабских завоеваний ум затапливает коричневый вал, и — все уже другое, воздух бальзамирован можжевеловым благорастворением, я смотрю на перстень, наследство от матери, черный агат на пальце мерцает в прохладных лучах, а в нем отражаются приближающиеся квадриги «синих» и «зеленых», вот они прогрохотали уже совсем рядом, объезжают поворотный столб, мягкий толчок, стерильное освещение вагона, обтянутые джинсами бедра мужчины, развалившегося на сиденье напротив, под радиально-кольцевой схематической розой, они раздвигаются еще шире, до той степени, что это напоминает великолепно-непристойного фавна Барберини, не разжимая рта, я проговариваю табуированное ругательство — «фендер, стратокастер»

румяная громада Буколеона в дымке на горизонте, чудовищный керуб на крыше кажется парящим без опоры, жидкий мрамор Пропонтиды ясно чувствуется, хотя не виден отсюда, «синие» на грани катастрофы в решающей гонке, а я, вероятно, единственный в Городе, так и не решил, которой из партий отдать предпочтение, впрочем, это пустое, ибо я уже знаю, что на восточный берег прибыл караван, три года назад Исаак, слепой купец, обещал мне в уплату одной услуги несколько локтей бесценной ткани, той, что ткут из нити, испускаемой гигантскими пауками, живущими во дворце китайского автократора, и я собираюсь подарить ее Маргарите, гетере, тогда, быть может, златокожая сириянка снисходительно улыбнется мне, ядовито-серый качающийся пол вагона, я разглядываю переплетающихся пифонов обелиска и думаю о том, что династия напрасно потворствует ярости этих тупых иконокластов, и о том, что торговыми путями, вслед за купцами, приходит чума, приходят странные запахи, похожие на воспоминания несуществующей жизни, — и столь же странные учения, и, подумав это, несмотря на вопли толпы на ипподроме, я погружаюсь в забытье и вижу некоего бога, играющего на флейте, он гибок, как молодые побеги растений, о, Кришна, твоя сизая, в нежных пупырышках, опаковая кожа, и тут все осыпается вихрем сухих листьев, я разлепляю веки в метро, снова раскляченные ляжки сатира, его желтые глаза застыли в наркотическом веселье, судьбу взвесят прецизионные весы, господин Нониус, господин Верньер, воистину, нынче я имел не просто сон во сне, но испытал множественно повторенное углубление в эту анфиладу, есть ли у нее конец?