Прогулка

генеральной тональностью сна, каковым я сплю тотально и непробудно — выступает грех. И в этом греховном сне — я ведаю, что творю

предположим, после вчерашнего печально-конвульсивного глотания вина за мутным кухонным стеклом, прочно забытым неверным любовником-растворителем —

— пустырь. Сюда я дотянул свинцовые от сосудистой дистонии и вялой расслабленности телеса, окукленные кочегарно-асфальтовой зимней курткой; она потерта до блеска потного монгольского коня; вначале — вниз, по меандрам лестничных маршей, лифт не работает; спирально погружаюсь, с тошнотой одышливого инсультного галопа, в бездны подъездной мерзости запустения

а здесь — волглый сиреневый оттепельный ветер; хлюп-поцелуй студнеобразной февральской воды под ледокольным корпусом ботинка. Я согбенно смотрю вниз, в точности, как тот бесхозяйный кобель, что бегает по воображаемым линиям диаграмм церемониальной магии — где-то слева-впереди; его тело нарывает гроздьями репьев, отвислые тестикулы схожи с маленькими полушариями мозга; я смотрю вниз, изучаю капиллярно-морщинистую, линялую, но претендующую на зеркальность кожу ботиночного мыска

вчера — секла диагонально метель, растущий слой сахарного рассыпчатого снега облеплял поверхности, ветви и вещи; сегодня — фиолетовые птицы; их землистое рычание, вопли, подобные скрежету прокручиваемой лоснящейся пластинки, оглушили меня, однако и создали обширную промозглость ландшафта. Оглядываясь обалдело, точно спросонья, я вижу лежащие вдоль и поперек колоды многоэтажек, дистопические коробки, набухшие гранитно-серой сыростью, регулярные, как прозекторская в морге

воспоминание, так принято у меня, неуместное. Полумладенческий неубиваемый морок: трепет известково-бледной кисеи, гальванизированной какой-то жуткой потусторонней жизнью; тончайший саван медленно танцует, свиваясь и развиваясь, в исполосованной бледными рефлексами черноте кошмарной летней ночи — в ином, прошлом, бесконечно давнем жилище; где морской роскошный воздух, пенно-белые чистые звезды, где изначальные, первородные дед и бабка, сплетшиеся с моей душой стволами, артериями, венами; я, маленький, спящий, и, в то же время, неспящий, на кровати, на дне колодца комнаты, сладко парализован ужасом; лицо, как обморочный мел

отваживаюсь совершить вылазку на центральную улицу; уже понемногу заискрились вечерние паутины. Толкаемый скукой и нечистым томлением, я вхожу в прозрачный магазин электроники; и там вдруг помстилось, будто на огнистом льдистом паркете пространного экрана одного из бесчисленных телевизоров, соперничающих с полотнами Веронезе мощью цветопередачи, протекает некое действо. Вершится ритуал фантастической коронации, провозглашение вероятной Монархии; закон, права сословий, империя; купольный зал пантеона, господствующие краски — слоновая кость, снежный шелк, лебяжье суфле и напряженное золото. Неправдоподобно-колоссальный котел купола, видимый изнутри; это мое хилиастическое упование; парагон мистической власти; я — монархист, да, криптомонархист; смейтесь

мигрень начинается; боже, опять это проклятие; внезапно открываются пустотные провалы в поле зрения, затем — зловещее мерцание, рвотные кирлиановские искры, опоясывающие, словно намагниченные опилки, прохудившиеся области восприятия; гемикрания хорошо разъедает первый поверхностный слой иллюзии

до этого, я запомнил: в сумраке безлюдного букинистического отдела я оцепенело гляжу на анатомический плакат, маслянисто-желтый от времени, вроде старинного пособия для студиозусов-медиков; на нем изображен кумачово-красный, бугроватый, суровый муж, Поликлетовых тяжеловесных пропорций, его заматерелый, перезрелый торс странно взрезан выпученными хребтами ребер; в древнем коконе, внутри, в сокровенном его чреве — светящийся крохотный человечек, гомункул

ум Девы, субтильный, смог уловить зов пробуждения в безмолвном дуновении Благовещения. Но ум мужчины, дебелый, наполненный плотской плотной алчностью мысли, способен быть разбужен только страшным ударом багровой молнии