Память

в этой кровати, что мучительно и мутно-сыро приснилась мне недавно, в моем детстве я, помнится, почти и не спал, я ночевал в иных кроватях, в иной комнате — или в той же комнате, но в другой кровати, она была вытянута вдоль дальней стены, противоположной окну, выходящему на балкон, под старым настенным ковром; в том углу преобладали мясные, кроваво-запекшиеся тона, весьма отвлеченный, замысловато-ориентальный узор составлял некую постоянную долю общего компота впечатлений, правда, не слишком прозрачно истолковываемую, в отличие от морщинистого, насыщенного и сладкого моря, от солнца, сухого и чистого, как песок, от мягкого стука идущих мимо дома трамваев, инкрустировавших своими мелодичными звяками дневные и ночные, с плазменным ореолом фонаря, джунгли древесных ветвей за окнами; так вот, мы начали с того, что теперь мне часто снятся двумерные насекомые, синие бахромчатые тени, омерзительно проворно и плавно скользящие по плоским расщелинам между бледными простынными слоями, они похожи на знаки темного алфавита, и они — боюсь, здесь какая-то хмурая тайна — нескончаемым древним потоком текут в сумрачной полуреальности, словно пассаты тропических широт; снятся мне и мои мертвецы, слегка живые и здоровые — бабка, дед, мать, отец, они суетливо-беспокойны, печальны, порой в странно приподнятом настроении, иногда разговаривают, но чаще молчат, и тягостным, тревожно-безнадежным спудом давит необходимость сделать нечто, но я не знаю даже, как приступить к этому; недавно, впрочем, был и светлый магнетизирующий сон: незнакомая прохладно-свежая дама в траурном берете, исчерпывавшем ее одежду, возлежала на моем ложе, «вы столь смелы, сударыня, но уведомляю вас, что на средоточие всего этого сооружения строго сверху имеет упасть некое ядро, подобное упруго-поющему персику», персику?; иногда я спрашиваю себя, разве заключают образы памяти внутри себя движущееся время, какое-либо состязание Ахиллеса и черепахи, какое-либо бергсоновское duree? нет, это незыблемые иероглифы, даже если ты помнишь большой кусок в подробностях, неподвижные, но не застывшие, они живут странной жизнью «вечного теперь»; когда же придет обетованный нам ужас, и надоевшая глазурованная картинка телевизора начнет пузыриться, ты, дергая пультом, увидишь на всех каналах неуловимые дисторсии лиц и форм; иногда будто все обрывается внутри, и становится страшно вдруг лишиться телесности, ибо для таких вселенских изгоев и прокаженных, как мы, плоть — это род поплавка, спасательный бублик, удерживающий нас в бесценном мире твердой явленности и не дающий утонуть в пучине инфернальной пульпы; а ведь сколько раз я бешено хотел сжать арахническими пальцами горло времени или вышибить целлулоид его глазных яблок рукояткой от зонтика, изуверски закругленной — когда оно, время, слишком медленно сгорало в тонких часах