Machina Mundi

Запах горелого металла остался в ноздрях, цепкими когтями впиваясь в истерзанный кошмаром мозг. Раду сел, обхватив плечи руками и пытаясь справиться с желанием разбить голову о стену. Остатки сна таяли, уступая место опустошенности и безысходности.

— Эй, ты чего? — раздался сонный голос рядом. За него можно ухватиться. Как и за мускулистое плечо под пропыленной рубахой. — Кошмар опять? Ну все… все...

Сильные пальцы зарылись в волосы, ожгли затылок. Но Раду не сделал движения навстречу, хотя больше всего хотелось обнять Марджелату, вжаться лицом в его грудь, вдохнуть резкий полынный запах. Он продолжал сидеть неподвижно.

"Бенедетто, сын мой!"

Дернувшись, он натолкнулся на внимательный взгляд Марджелату.

— Что-то не так? — спросил тот, остро взглянув на него.

— Все нормально, — выдавил Раду, опуская голову, — мне надо выйти. Ты спи.

Он кое-как поплелся к полосе лунного света, падавшей в дверной проем. Голос матери продолжал звучать в сознании, словно набатный колокол.

"Бенедетто, у нас нет времени! Ты должен привести его ко мне!"

И снова, как всегда в такие мгновения, было полное понимание ее правоты. Мать никогда не попросила бы его о чем-то несущественном. Только о жизни для ее мира… их мира. Он никогда не шел поперек ее воли, прекрасно осознавая свою ответственность. Но сейчас все внутри восставало против.

"Я не могу, — мысленно произнес он, обращаясь к ней, — Марджелату еще слаб. После той стычки с жандармами я едва вытащил его. Он не сможет проделать этот путь".

"Сердце вот-вот остановится, — немного помолчав, произнесла Агата, — ты знаешь, что случится потом".

"Да, знаю, — его собственное сердце скакнуло к горлу, — неужели обязательно должно быть его сердце?"

"Самое отважное, самое неустрашимое, и самое любящее… — голос матери был полон нежности. — Лишь такое сердце способно поддерживать жизнь нашего мира. Бенедетто, ты ведь знаешь… "

Он не ответил, опустился на камень у самой воды, глядя в черную гладь. Оттуда смотрело его собственное лицо, изможденное, с мокрыми от слез глазами. Скольких он отыскал для матери? Пять? Десять? Больше? Влюбленные мужчины, обладатели могучих, полных страсти сердец — спасение для их мира. Чьего-то сердца хватило на несколько месяцев, а чьего-то на целый год. У него всегда было время, чтобы найти очередного возлюбленного. Агата говорила, что его красота и сила, словно магнит, притягивают всех вокруг. Он верил ей, верил, что жизнь ее… их мира возможно поддержать только этим способом. Одно отважное сердце в год — не столь большая плата. Но при мысли о том, что сердце это будет отобрано у Марджелату, мутилось в голове.

"Вы все еще на мельнице?"

Раду дернулся, прокусив губу до крови.

"Да… "

Это было все, на что его хватило. Поднявшись с камня, он поплелся обратно. Он не знал, что собирается делать. Внутри словно пульсировала огромная черная пустота. В ней растворялось желание жить, дарить жизнь обреченному миру. Перед глазами плыла вереница лиц тех, кто пожертвовал своими сердцами во имя жизни его мира. А потом они слились в одно, и это было лицо Марджелату. Раду снова закусил губу, чувствуя, как рот наполняется кровью.

— Зайчик, — окликнул Марджелату, — это ты?

Раду сел подле него и положил руку на влажный от испарины лоб.

— Я, — ответил он, пытаясь не сорваться в рычание.

Горячие пальцы сжали его запястье. Раду неслышно застонал. Перед глазами снова стояло живое кровавое сердце, бьющееся в путах проводов и трубок, сердце, дающее жизнь их миру. Он не помнил даже имен тех, кого привел к Агате, тех, кто готов был умереть ради него, кто любил его. Он лишь делал то, что был должен. Искал, находил, влюблял… и приносил в жертву.

— Марджелатуле, — тихо позвал он, содрогаясь от скорби, от боли, терзающей его так сильно, что легче было умереть, — будешь ли ты помнить меня?

— Чего ты, Зайчик? — Марджелату зашевелился и сел, опершись спиной о бревенчатую стену. — Что с тобой?

В его голосе звучало удивление и тревога. Пальцы запутались в шевелюре Раду.

— Не спрашивай… просто скажи, — Заячья Губа смотрел в темные глаза, чувствуя, как решимость крепнет в его груди. — Скажи мне, что я для тебя?

— Будто сам не знаешь! — во взгляде Марджелату сверкнула далекая гроза. — Зачем спрашиваешь?

— Затем, что нужно мне знать, — ответил Раду и поцеловал его, скользнув губами по заросшей щеке.

Марджелату обнял его, и Раду чувствовал, как в его душе растет смятение.

— Я покажу тебе, — пробормотал он, обхватив лицо Марджелату ладонями, — покажу...

Он нашарил в кармане тонкую полосу металла, разделил ее пополам и воткнул между двумя бревнами. Они тут же засветились, открывая переход. Ошеломленный Марджелату попятился, неотрывно глядя на мерцающий коридор.

— Что это, Зайчик? — прошептал он. — Что за странное колдовство?

— Это не колдовство, Марджелатуле, — Раду коснулся его плеча, — это мой мир. Он давно умер бы, но благодаря мне и моей матери все еще живет. Раз в столетие ему нужно живое сердце, отважное, любящее, сильное сердце. Оно дает энергию и силу этому миру, его людям. Увы, мне вход в него закрыт, но моя мать способна проникать внутрь и возвращаться.

— Бред какой-то, — недоверчиво произнес Марджелату, протянув руку и глядя, как она погружается в сияние коридора. — Что там, Зайчик? Что это за место?

— Это мир… другой мир, вроде тех, где живут существа из легенд, — Раду опустился на деревянный пол, присыпанный соломой. — Этому миру уже многие тысячи лет. Но с тех пор, как разбилось механическое сердце, дававшее ему жизнь, ему нужны живые сердца. Моя мать сделала так, что машины и… всякие устройства для жизни этого мира способны работать на энергии живых сердец. Одно в пятьдесят или сто лет. Это срок моего мира. Но в нашем мире проходит год или меньше. Лишь когда переход открыт, время там и здесь течет одинаково. До тебя были другие, я приводил их к матери, а она делала то, что было нужно. Но ты… тебя я не могу отдать ей.

Слезы катились по его лицу, и голос дрожал. Марджелату же, словно зачарованный, шагнул внутрь сияющего коридора. Раду молча смотрел, как он идет между гигантских живых машин, прямой как стрела. Через тонкую перегородку доносилось гудение.

***

Шурша темно-красными бархатными юбками, Агата медленно наклонилась и коснулась плеча Раду, в оцепенении лежавшего на соломе. Сна не было, лишь жуткое безразличие и усталость. Снова и снова он возвращал в памяти ушедших, но лица их истирались в песок перед его взором. И только лицо Марджелату и его улыбка были яркими, чистыми. Такими же чистыми и яркими, какой была их дружба и привязанность.

— Где он, сын мой?

Раду вздрогнул, подняв голову. Он не знал, сколько времени прошло. В прорехах в крыше лунный свет сменили золотые солнечные лучи. Значит, настал день.

— Где он?

— Ушел, — устало ответил Раду, глядя на мать и всей душой надеясь, что она примет его ложь за чистую монету. — Он не любит меня и никогда не любил. Не способно его сердце на любовь.

Агата застыла, глаза ее сощурились. Она молча смотрела на сына, который поднялся с пола и стоял теперь, прислонившись к бревенчатой стене. Раду медленно сжал онемелые пальцы на вороте рубашки и рванул, обнажая грудь. Глаза его покраснели и казались мертвыми в темных кругах. И голос звучал бесцветно, безлико.

— Придется тебе, матушка, взять мое сердце. Другого выхода у нас нет.

Агата смотрела на него, и в ее глазах Раду видел только холодный расчет. Наконец, она кивнула.

— Да, ты прав, дитя мое. Ты абсолютно прав. Твое сердце отважно и полно любви.

Она медленно провела по груди Раду, и рука ее была холодной и странно гладкой.

— Только вот кто теперь будет мне находить новые сердца, — пробормотала она, доставая из-за пояса крюк-нож с заточенным до игольной остроты лезвием. Раду сухо рассмеялся.

— Ничего, матушка, сто лет это тоже срок для нашего мира. А там найдете другой выход.

Острие коснулось груди. Раду закрыл глаза, возвращая в памяти облик того, кто был ему дороже собственного сердца. Капля крови стекла по белой коже. Но вдруг острие исчезло, а в следующее мгновение жуткий грохот заставил Раду открыть глаза.

Агата лежала у стены. Голова ее свесилась набок, из разорванной шеи торчали проводки и трубки, из которых сочилась сине-белая жижа, похожая на гной. Раскосые глаза мертвенно уставились в пустоту.

Марджелату подхватил Раду и осторожно усадил его у стены, опустившись на колени рядом.

— Живой? Успел я… — губы его заметно дрожали, — успел-таки.

Раду обхватил друга, уткнувшись лицом в остро пахнущую потом рубаху. Снова начало трясти, да так сильно, что Марджелату пришлось его обнять и держать, покуда дрожь не утихла.

— Я погубил свой мир, Марджелату, — бесцветно произнес он, когда снова смог говорить, — теперь он исчезнет, и все в нем исчезнут.

— Что ты, окстись, — сильные руки обхватили его лицо. — Нет там никого, в том мире! Я бродил много часов и никого не нашел. Звал, выкликал, есть ли кто живой, но мне отвечал лишь ветер. Я видел странные механизмы, ржавые, почти развалившиеся от древности, видел кукол в людской рост. Таких, как она, — Марджелату кивнул на изломанное тело Агаты, — в странной одежде. Непонятное это место, твой мир. Но вот живых я там не нашел, сколько ни искал. Только кости, желтые от старости. Ни человека, ни зверя, ни птицы, ни блохи. Одна машинерия эта, да древние кости в кресле в большой комнате с моргающими стеклами. Там все сгинуло уже давно, Зайчик. Там нет ничего, что стоило бы спасать.

Раду через его плечо смотрел на Агату, на разломанную куклу, звавшую себя его матерью. Потом отстранился и взглянул на кровь, струящуюся по груди. И застонал, завыл так, словно его живьем на куски рвали. Марджелату прижал его к себе, баюкая в объятиях.

— Ну что ты, парень, будет тебе. Ну, все, все!

А он рыдал и рыдал, не в силах остановиться. И невдомек было Марджелату, что эти слезы и кровь были доказательством для него. Ведь машины не плачут.