Из блокнота Терпандрова 2

Он облапал глазами памяти свою пятку, гладкую, как днище яйца — признаться, он ловко умудрялся вывернуть ступню наружу при забрасывании ноги на ногу — вероятно, картина всплыла в уме по контрасту к тону и фактуре трупно-серых, пылающих скукой кирпичей увиденной им трансформаторной будки, бессрочно закостеневшей в унылой прямоугольности, тогда как прочие дома и сооружения, изрезанные ветвями голой весны, пытались изображать ландшафт в костюмах варварски-изысканного смешения стилей, присущего городу. Вязкий туман, владычествовший ночью и утром, к вечеру иссяк и рассыпался облаками, сплоченными в подобия матричных структур, чьи столбцы пели архангельски белым — лишь какой-то заблудший трагически-баклажанный взмах над горизонтом когтисто рвал, точно Ницше парчу немецкой философии, благостную снежность. Математики, осенило Терпандрова у пирамидальной ели, никогда не задумывались о пространстве, объемлющем их идеальные образы, всяческие ординалы, полиномы, иерархии алефов, о том, в какой цвет оно окрашено и чем пахнет. Вдруг это материнское лоно, зачинающее от черного огня пляшущее многообразие — мягко-голубое и рыхлое, с ароматом банана? Терпандров, в джинсах и рубашке с длинными рукавами — они всегда вызывали у него легкий озноб стыда раздетости, в отличие от обрубленных по плечи поло, по праву свободных от пиджака или свитера — двигался вдоль стрелявшей машинами дороги. Несомненно, глупо было холить свое густое полувековое тело в качестве «нежного сосуда рассветных трансмутаций» (так пишет Филби в «Пирогидрономиконе»). Впрочем, судя по карте натальных светил, построенной по способу Тибериадеса, в миг появления его на свет южная лунная башня пребывала в Раке, а северная, естественно — в Козероге, что, кажется, долженствовало к концу пути преобразить его, рожденного в беззащитной бескожести твердопанцырных, в некоего полного сил и рассудительности атлета. Склон дня отмечен был креслом, чей мощный золоченый торс, похоже, много лет дожидался чести оранжево увенчаться львоподобным котом, привезенным Урсулой. «И коль не на этот раз, то, безусловно, в оный день, час и мгновение, только б не забыть в перламутровом интермеццо невысоко прожужжать темным кентавром и угодить в твое лоно». В полдень следующих суток, сложив кисти рук у лба, он полудремал за рабочим столом, и секундная стрелка часов размыто дергалась у левого глаза, будто хотела выдать себя за ресницу.