Стеззи Эс Рюгген

В тамбуре было чисто, автомобильный освежитель воздуха в виде ёлочки висел привязанный к стоп-крану видимо уже не один месяц и на нём, проявлялись жёлтые, явно никотиновые подтёки. На запотевшем окне красовалась свежая надпись «КУРИТЬ ЗАПРЕЩЕНО, штраф 500 РУБЛЕЙ», а ниже, запрещающий знак: красный круг, внутри которого дымилась перечёркнутая сигарета. Однако запах табака въевшийся в стены и потолок не покидал этого помещения. Я приоткрыл межвагонную дверь и закурил. Дверцу я открыл не потому, что меня волновал штраф, просто с некоторых пор я пытался бросить курить, и чувства не курящего населения нашей планеты, стали ближе моему пропитанному никотином сознанию. Прислонившись плечом к стеклу, я смотрел на пробегающий за окном незамысловатый пейзаж. Лиственные деревья сменяли хвойные. Кусты, чередовались с чёрными, зияющими проплешинами вырубок, на бесконечных равнинах кое-где вырастали небольшие пригорки, в тени которых, местами лежал грязный снег. Мысли мои были где-то далеко, я даже не замечал стук колёс, в этот-то момент в тамбуре и появился начальник состава.

— Читать не умеешь, или молодцов вроде тебя это не касается? — он ткнул длинным, корявым пальцем в надпись на стекле, делая ударение в слове «молодцов» на первую «О».

Он был без фуражки, его форменная одежда была безупречно чистая и выглажена.

«Аккуратист» — мелькнуло в голове, — такому штраф не нужен, такому порядок подавай.

Я докурил, бросил окурок между вагонами и спокойно произнёс:

— Читать умею, вот возьмите, пожалуйста, штраф, — я полез во внутренний карман за деньгами и добавил — я вообще-то бросаю, но так скрутило, так захотелось…

Он не дал договорить, остановил мою руку прикосновением. Его большие, серые глаза, прятавшиеся в густых, чуть посидевших бровях, немного подобрели. Он кашлянул в кулак, и я опять обратил внимание на его руки. Огромные кулачищи, с какими-то узловатыми пальцами, как у водяного из старой сказки М. Рома. Прокашлявшись, он захлопнул дверь и уже другим тоном начал:

— Не надо штраф, убери деньги, я и сам больше 30-ти лет смолю… знаю, — задумчиво протянул он, — ты с этого вагона?

— Так точно, — отчеканил я.

Начальник поезда удивлённо бросил взгляд в мою сторону, смерил с ног до головы, — служил? — проявил он интерес с не поддельными нотками в голосе.

Я отвёл взгляд и не внятно пробормотал:

— Да всякое бывало, а служил, так это давно было. Сейчас вот с лагеря добираюсь, двенадцать лет дома не был.

Он ещё раз осмотрел меня, видимо оценил мою хоть и не богатую, но в идеальном, как и у него самого, состоянии одежду, похлопал по плечу и, улыбнувшись, спросил:

— За дело хоть? — срок-то не малый.

— За дело отец. За дело — повторил я, — длинная история…

— Ну ладно, я предупрежу твою проводницу, можешь курить, только не наглей. Вникаешь? — лукаво задал вопрос начальник поезда.

— Спасибо.

Он приоткрыл дверь и уже одной ногой вступил в вагон, потом оглянулся и как-то по-отечески произнёс:

— Слушай, время уже позднее, контингент сегодня вроде спокойный, пошли ко мне, заодно и историю свою «длинную» поведаешь. Мужик ты, я вижу нормальный, у меня отличный армянский коньячок есть, да и курить можно — Меня, кстати, Олег зовут, — Олег Дмитрич, да Олег, по-простому, — он смачно засмеялся и закончил: — не вещий конечно!

— Эрик, — просто представился я.

— Очень приятно, — ответил Митрич (я его сразу так про себя окрестил) и протянул мне руку.

Я ощутил крепость его рукопожатия, а он в свою очередь моего, затем хмыкнув, многозначительно произнёс:

— Крепок…

Пробираясь по составу, Олег, как капитан океанского лайнера делал замечания, раздавал указания, пользуясь непонятной для моих ушей терминологией и всяческими аббревиатурами. От его зоркого взгляда не ускользала ни одна деталь, и всякая мелочь, в его устах, приобретала апокалипсические последствия. По тому, как его слушались его подчинённые, можно было сделать вывод, что его не просто уважали, а относились к нему с сыновней любовью. К примеру, одному из проводников он так ловко объяснил, что слишком высокая температура в вагоне может привести к плохому самочувствию пассажиров, которые в свою очередь начнут открывать окна, а из открытых окон будут вываливаться несовершеннолетние детишки, ведь эти сорванцы только и ждут, когда их разомлевшие от жары родители оставят их без присмотра. Все его рулады сопровождались тонким юмором, приправленным точным и уместным сарказмом, и весь путь меня не покидало чувство, что мы действительно на океанском лайнере. Добравшись до «каюты капитана», а попросту обычное купе, в котором кроме шконок и столика был небольшой пульт с десятком кнопок. Митрич нажал на одну из них и командирским голосом провещал:

— Антонина, распорядись на счёт ужина, он сделал паузу и глянул в мою сторону, — на двоих. После он распрямился, слегка ударил меня в плечо и скороговоркой выпалил: давай-давай, не стесняйся, что стоишь? — садись, то есть, как там — присаживайся.

Через четверть часа еда и закуски были на столе, «капитан» достал бутылку, зачем-то протёр горлышко чистой салфеткой и водрузил её, как флаг на мачту в центре путейских деликатесов.

Мы пропустили по пару рюмок, надо отдать должное Митричу, коньяк оказался действительно хорошим, приправили наше застолье несколькими сальными (но в меру) анекдотами, спиртное, как и время, незаметно растворялось в сизом тумане наших сигарет. Ярко багровый обрез солнца мелькал за окном, время от времени цепляясь то за одиноко стоящие деревья, то исчезая в дремучих дебрях неухоженных лесопосадок, посылая нам последние лучи уходящего дня. Когда в бутылке оставалось на «четыре пальца», Олег, скидывая с широких плеч китель, вдруг неожиданно выдал:

— Так, что Эрик, расскажешь мне за что сидел, или секрет?

— Да так, за собаку, — утвердительно парировал я.

— Ясно, что не за носорога, засмеялся «Кэп», суки они и в Африке…

Я не дал ему закончить.

— Нет, ты не понял, за настоящую собаку, суку конечно, но собаку — с лапами и хвостом! Её Стеззи звали, Стеззи Эс Рюгген, если точнее.

— Митрич сделал заинтересованное выражение лица, одна его бровь приподнялась, он открыл сейф, достал ещё бутылку, опять протёр горлышко, поставил её рядом с початой, и как-то совсем по-отечески выговорил:

— Та-ак, это уже совсем интересно, длинная говоришь история? — он мотнул головой в сторону коньяка. Двенадцать лет? — он хмыкнул, — за собаку? — давай, можешь не торопиться, я любитель таких историй.

Наш состав подходил к какой-то станции, стали в большем количестве появляться фонари, я внимательней вгляделся в тёмное окно, рельсы исчезали во тьме, их стальное переплетение напоминало кельтские узоры.

— Сколько стоянка? — поинтересовался я.

— Та-ак, протянул Митрич и приблизил голову к окну, при этом сложив руки по обе стороны лица, что бы свет ни мешал зрению. — А, Поляны, — десять минут.

— Слушай Олег, а ведь моя история началась тоже в поезде, примерно вот на таком полустанке, пойдем, покурим на свежем воздухе, после обещаю, со всеми подробностями поведаю тебе мой так надолго затянувшийся карамболь.

2

В 1997 году, я получил назначение в областную газету, и по роду своей деятельности, мне частенько приходилось бывать в столице. В летнее время я добирался на машине, осенью и зимой, предпочитал мерный стук колёсных пар, вкупе со своими одинокими мыслями. У меня всегда был собран «джентльменский набор», в который, помимо свежего белья и мыльно-рыльных принадлежностей, входили презентованные друзьями-коллегами, диковинные для того времени спиртные напитки и конечно отличный CD проигрыватель с кучей компакт-дисков. В дороге, я отдавался музыке и литературному труду. Кстати, про «то время»… Окончание тысячелетия вывернуло наружу всю гниль, всю плесень нашего многострадального государства. Олигархическая система превратила простых людей в отребья, макулатуру, нас просто не замечали. Честность стала глупостью, ложь — умением вести дела. Мы, как лохмотья, как труха, как прах, валялись в гнилостных ямах за околицей, в кюветах дорог, попавшие в силки лукавых руководителей государства, пропивших и продавших нашу честь по сходной цене. Примечательной картиной того времени были рынки — везде, где только можно кинуть свой полуголодный желудок, шла торговля! Зарплату не платили месяцами, и люди, особенно старшее поколение, вынесшие на себе войну, послевоенный голод, десять пятилеток «ударного труда», были вынуждены переступить через былые заслуги, отбросить честь, гордость, и превратиться в барыг. Молодёжь, кто посильнее стали гангстерами, слабые — спились или сгинули в героиновом тумане. В ту пору, мне много приходилось колесить по стране, я был молод, разведён, в общем-то хорош собой, не обделён женским вниманием, на кармане всегда были деньги, не сказать, что большие, но честные. Всё это делало меня не просто командировочным, а позволяло ощущать себя пилигримом.

В той поездке было всё, как обычно: двухместное купе, сосед, едущий в Новосибирск, на столе дорожные разносолы, наспех купленные в одной из многочисленных забегаловок Казанского вокзала, ну и, конечно, дары Бахуса. Попутчик мой оказался сотрудником Академгородка, человек явно интеллигентный, но по виду потасканный, неухоженный, короче, истинный учёный. Валентин — так он представился, был лыс, его надбровные дуги странно нависали над длинным, сломанным ещё в детстве носом, на бледных, ввалившихся щеках, кое-где клочками появилась двухдневная щетина. Он постоянно снимал мощные очки в роговой оправе, и засаленным платком протирал объёмные стёкла, при этом поднимая окуляры к тусклому свету и, щурясь, пытался в них что-то рассмотреть. Мы быстро нашли общие темы, развивая их по мере осушения посуды, и наш «вояж в полутонах» протекал под стук колёс и внутренней радиостанции. Нарушала наш цивилизованный пир лишь проводница — дама дородная и где-то даже симпатичная, единственное, что портило её образ — жирно накрашенные губы ярко-бордовой помадой. Надень ей фартук, нарукавники и колпак, она бы враз сошла за буфетчицу в мясном отделе. То и дело, после деликатного стука, дверца купе отъезжала, и Ирина Владимировна (так было указано на её бейджике) интересовалась: «Не угодно ли что-нибудь джентльменам ещё?». Её плотоядный взгляд постоянно цеплялся за мою «шерстяную» грудь, выглядывающую в разрез, расстёгнутой немного больше положенного, рубахи. Профессор-очкарик, уже захмелев, то и дело пытался пригласить даму за стол, как попрошайка протягивал руки ладонями вверх и тряс ими перед пышными грудями проводницы, туго затянутыми в форменную одежду. Та в свою очередь делала вид, что ей не положено, но я-то понимал, что она ждёт приглашения от меня. Довольствуясь тем, что уже имею, мной было решено пораньше закончить банкет и выспаться перед завтрашней беготнёй по редакции. Через небольшой отрезок времени, всё так и случилось. Мой попутчик тихо посапывал, уткнувшись орлиным профилем в подушку, я же, решив перед сном немного послушать музыку, надел наушники, и голос одного из выдающихся гитаристов современности и той золотой эпохи рок-музыки, Лесли Веста, укутал меня своими соло и вокальными линиями. Это был очень редкий подход к музыке и один из лучших голосов рока. Бронебойный, мощнейший, с этаким наждачком, песочком; голос, который завораживает, стоит только один раз его послушать. Задремав, я почувствовал резкий толчок, поезд остановился, и в ту же секунду дверь отворилась. На пороге снова показалась Ирина Владимировна. Её брови судорожно приподнялись, как будто она увидела что-то неожиданное, проводница облизнула губы и казённым тоном произнесла:

— Вековка. Стоянка сорок минут. Не желаете освежиться?

Я отложил плеер, вскользь посмотрел на соседа, уже во весь голос храпящего профессора НИИ, снял с постели ноги, мастерски попав в сланцы, затем подсунул под себя руки и, сдвинув плечи, постарался принять вид человека, которого грубо разбудили.

— Это, где хрусталь всякий? — немного грубо спросил я, сразу давая ей понять бесполезность её попыток залезть ко мне в штаны.

Она всё поняла, и надо сказать, приняла свою капитуляцию достойно.

— Не только хрусталь, тут всё найти можно, — тривиально ответила она и, не закрыв дверь, прошла дальше по вагону.

Я вышел из купе, отдёрнул шторки и упёрся обеими руками в поручень, вглядываясь в темноту перрона. Как мной уже было упомянуто, все населённые пункты, мимо которых проходили дороги, будь то автомобильные магистрали, железнодорожные ветки, или просто лыжня в лесу — везде процветала торговля! Городишкам, где было хоть какое-то производство, повезло больше, им выдавали зарплату продукцией. Я встречал целые развалы автомобильных шин вдоль дорог, каких-то светильников, торшеров, всяческих чудо-приборов от всех болезней. Если рядом текла маломальская речушка, то перрон походил на азиатский рыбный базар. Всё было завалено и завешено рыбой, запах копчёностей разносился по всей округе, создавалось впечатление, что рыболовецкие сейнеры, волшебным образом, прямо с моря-океана, попадали на полустанок и вываливали там тонны своего улова! Вековка же славилась своими изделиями из стекла. Сквозь запотевшее окно я видел, как толпы обнищавших людей проносились мимо меня, причём каждый норовил ткнуть своим товаром в мою сторону, на все манеры, рекламируя продукцию знаменитого завода. Накинув пальто и взяв со столика сигареты, я покинул душный вагон, примостился в темноте какой-то постройки и закурил. Беготня продолжалась, подходили разные люди, совали мне под нос рюмки, вазы, стаканы, какие-то бусики, глиняные пивные кружки. По мере продолжительности стоянки цена опускалась вдвое, а то и втрое. Докурив, я решил пройтись вдоль состава, размять ноги. Проходя мимо торговых рядов, я кидал пустые взоры на привокзальных торгашей и их товар. В какую-то секунду, взгляд мой задел одинокую фигуру, стоящую немного поодаль мощной цепи лавочников. Она отличалась от расстёгнутых до пупа, разгорячённых беготнёй и желанием сбагрить свой залежавшийся товар, торгашей. Заинтересовавшись, я протиснулся между двумя огромными фарфоровыми вазами и подошёл поближе. Промозглый осенний ветер то и дело пытался проникнуть под полы моего пальто, поэтому, увидев закутанную в пуховый платок и лёгкую курточку фигурку, я ничуть не удивился. Девчонка стояла, скрестив руки на груди, возле ног находились два пластмассовых контейнера.

— Добрый вечер, — не успел поздороваться я, как услышал собачий рык.

Девчушка подняла голову, а из-за её спины высунулась оскаленная морда немецкой овчарки.

— Тихо, Альма, лежать! — спокойно скомандовала хозяйка.

В отблесках фонарей я смог разглядеть её: на вид лет пятнадцать, каштановые волосы терялись в пуховых складках платка. Огромные, грустные глаза венчали брови-стрелы, сведённые к переносице, отчего её взгляд казался колючим и непроницаемым. Гладкая кожа щёк светилась в темноте. Она сжимала пухлые губы, уголки которых приспустились вниз, отчего выражение её лица… Нет, оно было не злым, она казалась озлобленной на мир, на этот городишко, на людей вокруг, и даже на себя, и уж тем более на какого-то подвыпившего пижона в щегольском пальто, подошедшего явно не за тем, что привело её на этот перрон.

— Ты с охраной? — по-простому спросил я. — Как цербера звать?

— Это сука, Вы же слышали — Альма.

Овчарка, услышав своё имя, вышла из-за спины девушки, принюхалась к моим ногам, после подняла на меня взгляд, и немного наклонив набок голову, гавкнула, как бы здороваясь. Я присел, протянул руку, стараясь сделать тон как можно мягче, и тоже поздоровался.

— Привет, Альма, — она скептически посмотрела на мою руку, перевела взгляд на хозяйку, а я добавил: — Как жизнь собачья?

Овчарка присела, ещё раз внимательно посмотрела на протянутую руку и вложила в неё свою мощную лапу.

— Альма! — скомандовала девочка.

Собака дёрнулась, но лапу не убрала. Она смотрела мне прямо в глаза, взгляд, в отличие от хозяйки, был более человечным (если можно так выразиться). В этот момент шум от проходящих поездов, крики торговцев, гудки тепловозов, стали замедляться, как будто кто-то переключил скорость на проигрывателе. Звуки растянулись, стали ниже, то же самое случилось и с привокзальным балаганом. Картинка смазалась: движения, как в рапиде, замедлились, и мир вокруг замер. Собачий взгляд проникал в моё сознание, «белки» её жёлтых глаз становились всё больше, надвигаясь на меня мелкими рывками. Пространство вокруг меня скрючилось, и я отчётливо услышал:

«Помоги»

— Альма! Как не стыдно? Ко мне!

Команды девчушки вернули меня в «наш мир», я встал, огляделся и машинально потёр глаза. Овчарка стояла возле хозяйки, действуя, как полагается умному животному, но хвост выдавал её благосклонное отношение ко мне. Он словно маятник ходил взад-вперёд. Придя в себя, я опять обратился к собаке:

— Суровая у тебя хозяйка. Может, скажешь, как её звать-величать?

Альма со знанием дела тявкнула, а девица вполголоса произнесла:

— Надя. Мы уж домой собирались, а тут Вы…

Она присела, открыла лоток, и я только сейчас заметил, что у неё за пазухой что-то шевелиться. На свет появилась пара щенят, Надежда аккуратно перекладывала их в пластмассовую клетушку, при этом приговаривая:

— Холодно, вот я и держу их у себя. Всё равно никто не возьмёт, да и поздно уже.

— Постой, — вырвалось у меня, — это её? — я указал рукой на Альму.

— А чьи же? Конечно её, было четверо, вот эти остались, у меня и документы на них есть, и справки все.

Она порылась в рукаве и достала скомканные бумаги.

— Вот, смотрите! — она гордо протянула их мне.

— Ты лучше щенков покажи, а с бумажками мы после разберёмся.

Надя переменилась во взгляде, скинула с головы платок, длинная чёлка упала на милое личико, она дважды дунула в бок, прищуривая один глаз, пытаясь прибрать волосы, затем быстро приладила их за ухо и проворно достала пару великолепных экземпляров немецкой породы.

— Это мальчик, вот, смотрите, у него рыжий шарфик, а эта, — она протянула руку, — я назвала её Стеззи, вся чёрная, как смоль, вся в их папашу. Может, возьмёте? — и жалобно добавила: — А?

Я смотрел на неё. Она стояла на фоне тёмного с металлическим отливом неба, с протянутыми ко мне ладонями, в которых, щурясь от холодного ветра, расположились два мохнатых комка, полная луна, словно нимб светила позади головы, ветер взъерошивал её густые волосы. Мне на ум машинально пришёл образ Мадонны с младенцем.

Пока я рассматривал щенят вокруг стали собираться люди. Один «грамотный», в застиранных трениках и тапочках на босу ногу, с огромной коробкой подмышкой, схватил за ухо одного из щенят, приподнял и противным голосом изрёк:

— Ублюдки!

— Сам ты, дядя, ублюдок, — с нескрываемой ненавистью выпалила Надежда.

Мужик, хотел было замахнуться, но увидев мой взгляд, плюнул под ноги и пошёл прочь, бубня себе под нос что-то типа «мы ещё встретимся».

Я развернул бумаги. Действительно, всё было в полном порядке. Имя в родословной значилось Стеззи Эс Рюгген.

— А почему Эс Рюгген? — поинтересовался я. — Фамилия что ли?

— Да кобеля так зовут Алькиного, между прочим, неоднократный чемпион! Так что, это отчество. А бумаги мне все в нашем клубе сделали, я бы ни за что не отдала их, — она уткнулась носом между щенками, но отчим… Надя замолчала, потом вопросительно покосилась на меня и стала убирать приплод обратно в лоток.

Я пошарил в карманах, выбрал самую большую купюру и протянул Надежде.

— Хватит за твою красавицу, как бишь там её, — Стеззи?

Девчушка, не веря своим глазам, взяла деньги, озираясь по сторонам, засунула их под пальтишко в дальний карман, после брови её взлетели, взгляд стал счастливым, она рассмеялась, крутанулась на одной ноге и прыгнула на меня, обнимая.

— Хватит! Конечно, хватит! Спасибо Вам!

Тем временем толпа на перроне сокращалась, проводники орали, что скоро отправка. Горе коммерсанты ходили с опущенными головами, и единственный их вопрос был:

— Ну, хоть за треть возьмёшь, или давай вовсе за…

Я уже не слышал их гомон, ещё раз поблагодарил Надю и Альму, подхватил клетку и направился к вагону.

— Вас хоть как зовут, откуда Вы? — спохватившись, выпалила Надежда.

Я обернулся: Альма смотрела на меня благодарными жёлтыми глазами и как будто улыбалась.

— Эрик, — крикнул я, будешь в Казани — увидимся! Желаю, чтобы оставшийся малец попал в хорошие руки!

В тот момент, когда поручень оказался в моей руке, поезд дёрнуло, и мы с новой «подругой» зашли в вагон.