Снегопой

СНЕГОПОЙ

Ночью что-то мне не очень спалось. С вечера от перевала потянуло ветерком, который после окреп и превратился в снежный шторм. Ветер лепил всю ночь снегом по стеклам, раскачивал пихты за окном, завывал, стучал и просился в дом. Под утро погода поутихла, вымоталась, а может быть просто взяла перерыв. Под это дело я и заснул покрепче. И приснилось мне одно только слово: «Снегопой».

Взглянув поутру не то, чтобы рано в окно, понял: снегу выпало за ночь просто немеренно.

Снег этот лежал везде. За ночь, пока никто не видит, он завалил собой все: и северный наш, елочно-пихтовый, и южный, сосново-вересковый склоны. Засыпал, не поленился и то, что было посередине. А были там и ручей журчащий, и сельская дорога номер пятнадцать, она же — Гэмбл Галч Роуд. Засыпал все пять домов, что на ней, засыпал в том числе и мою избушку со мной и двумя котами внутри.

Кося одним глазом на снег, выбрался я из спальника и поставил варится кофе, другим глазом кося на термометр с комнатными Фаренгейтами. Фаренгейтов набралось немного, штук шестьдесят со щенятами.

— Вот ведь написано было умными людьми, что всякое слово — материально, — размышлял я, покуда кофе мой варился. — И вот, что мне интересно: какова, так сказать, материальная база может быть вот, к примеру, у этого нелепого слова — «снегопой»? То есть, кто-то пьет снег или поет этот снег? Непонятно мне…

— Вон сколько насыпало, — думал я какую-то боковую мысль. — И ведь ладно бы выпал и перестал, так нет, сыплет, насыпает. В окно можно смотреть хоть боковым зрением, хоть прямо, можно хоть одним глазом, хоть другим, хоть третьим — все одно — снег.

Глотнув кофе, сходил в сени на предмет обнаружения там тех или иных дров. С дровами, естественно, оказалось не очень: два полполена и какая-то чепуха на дне ящика. Вот всегда у меня так. Хотел ведь с вечера сходить, да так и не собрался. Теперь копать до сарая придется.

Вылезли откуда-то оба два кота.

— Утепляться надо, досточтимые сэры, утепляться! — говорю им.

Рыжий посмотрел на меня одним глазом, отвлеченно зевнул в сторону снега, и сказал:

— Правильно, давай, утепляйся, сынок. — и уснул в кресле.

Кашемировый ничего не сказал. Просто открыл и закрыл беззвучно рот.

Я набросил пончо, воткнул в рот сигарету и вышел за дверь.

Свежий пушистый снег разлетался под лопатой легко и раскидал я его почти в два счета. Остановился немного передохнуть перед сараем, опершись на лопату, и тут же получил мощнейший удар в грудь, был повален и вдавлен в сугроб. Рот мгновенно забился снегом. Сильные когтистые лапы заходили, забили и заскребли по мне, не давая подняться.

— Брысь на место! Тьфу на вас, черти оклахомские! — проорался я наконец, отплевавшись от снега.

Никак не могу привыкнуть. Это собаки Мэта — Мад и Кэнди. Плотник Мэт укатил на неделю к своей скво в Форт Роллинз, а нам оставил корм для этих чертей.

Живут черти под плотниковой верандой, бегают повсюду, роют в снегу укрытия, ловят зайцев и все, что движется и не исключено, что по ночам даже выходят на большую дорогу и грабят дилижансы.

Но поесть собачьего корма они приходят к нам. И так уж у них принято дружеское расположение проявлять и в снегу барахтаться. Один сзади под ноги подбегает, а другой с чувствами на грудь бросается. Система работает безотказно. Прикормили на свою голову!

«Может это и был снегопой? Снегом меня напоили…». — подумалось мне.

— Уйдите вы, черти, утепляться надо. Вон, и рыжий говорит, — говорю.

Черти рыжего убоялись, все поняли, сходили мы с чертями за дровами, принесли.

Снежок вроде как поутих, и подумалось мне, что неплохо было бы подкрепиться сейчас, взять лыжи и собак, термос с бутербродами и сгонять на Роллинз Пасс посмотреть, как оно все там, по дороге и вокруг. Вид оттуда после снегопада должен быть восхитителен!

Сижу на полу, расстелив пончо, возле печки. Печка трещит пихтой и воздух вокруг себя таежным благовонием нагревает. А уж, поскольку и я в воздухе том содержусь, то и меня заодно. А чтоб еще и внутрь пробрало, поглощаю мексиканоострую, в лепешку завернутую еду. Еда во рту и в горле печется и шипит, вглубь утробы моей падает и там огнем пылает. Хорошо.

— Нехорошо, — говорит рыжий, отлепив один глаз. — С луком Мышна есть не велит!

— Ну и пусть, — говорю, — не велит. Я в наглую. — и продолжаю.

Кот глубоко вздыхает, закатывает очи горе и принимается вот уже в который раз меня наставлять, явно вычитывая откуда-то, гнусавым протяжным речитативом:

— Человек не должен есть баклажан, банановые листья, листья подсолнечника и листья асмантака, лук и чеснок, кислую овсянку или древесный сок. Также следует отказаться от употребления свеклы и репы, моркови, кимшуки, лесного инжира и белой тыквы. Если драхман ест эти продукты, он становится падшим.

— Ну, во-первых я не драхман, да и ты смотрю, не дурак мяска-рыбки поесть? — говорю.

Кот вздыхает: "Что с тебя, мол, с тебя дурака взять?" и терпеливо объясняет:

— А нам котам этого и не требуется. Мы и так уже в высшем воплощении пребываем.

— А, теперь понятно. Спасибо, что просветил! — говорю и достаю сигарету.

Кот что-то шепчет про себя и опять засыпает.

А снег метет. Сам собой сверху падает, сам ложится, сам себя в сугробы сметает и сам собой любуется: "Ну и хорош же я сегодня выпал! Велик-то как!"

И не видно было конца этому снегу. Видать, под конец зимы излишек на небе образовался, в один день все решили вывалить. Да ведь и смех сказать: апрель, да тридцать седьмая параллель! В долине-то, поди, дождик капает, тополя да платаны от пыли освежает, а мы тут, вишь, утепляемся. На три километра вверх над самой высокой океанской волной нас с котами подняло, всем чайкам на удивление.

Стою, покуриваю и понимаю, что на перевал мне сегодня не ходить. Сяду я лучше за писанину.

Вот уже у меня вчера и начало рассказа было готово: ночь, человек в саду лежит без сна, сирень пахнет волшебно. Если чуть-чуть приоткрыть глаза, не открыть, а только чуть-чуть, чтобы видеть все сквозь тонкую призму ресниц, то можно увидеть розовые, голубые и белые кисти этой сирени прямо над головой. И та некая таинственная часть млечного пути, что существует только в бездонной черноте над кипарисами, совершенно недоступная и никогда не живущая на вечно сером и неумытом московском небосводе, каким-то чудом ухитрилась очутиться вдруг именно здесь, запутавшись среди этих роскошных кистей хозяйской сирени и остаться. Застряла она в паутине его глаз и сиреневых ветвей, застряла прочно и уже не подвластна бесконечному движению вокруг середины ночи, и лишь дрожит под ветром.

Вот так вот, значит, стою, курю и понимаю, что начинаю замерзать, но уходить не охота. Слова пришли и я не хочу их спугнуть: «… если открыть глаза как следует, то уже не видно ничего. Вернее видно, но все та же чепуха: глухая задняя стена хозяйского дома (пожилой, на еще крепкий, коричневого, деревенского загара кирпич, с зелеными морщинами мха промеж, да желтая полуосыпавшаяся уже, хилая и чахоточная жена его — штукатурка), да карабкающийся цепкими лапками по ним вверх, под самую рыжую жестяную крышу с похожими на будки суфлеров, слуховыми оконцами, неутомимый вьюн, клен кривой ясенелистный, да пару окон за ним( бывших когда-то его и горевших всегда до рассвета оранжевым абажуром, а ныне темных и более уже никогда не его), высоко забравшихся над всем этим, чудом уцелевшим в центре огромного города, замоскворецким двориком. Да, и сирень еще...»

Тут я понял, что замерз окончательно, и воротился в избушку. Рыжий отлепил другой глаз, глянул на меня, втянул носом, ввалившиеся вместе со мной с улицы остатки табачного дыма, фыркнул и говорит:

— Ты, дурень, того, бросай курить. И луку не жри, вон как разит-то. А то вжисть тебе котового воплощения не видать, так и будешь все время как дурак человеками рождаться. Бросай это дело. А то и того хуже — угодишь вон на другую планету, — и он махнул лапой куда-то за окно.

— Господи, да на какую еще планету! — отвечаю. — На Луну что ли? Так это тебе коту кажется, что она рядом: на елку забрался и перепрыгнул. А на самом деле…

— А на самом деле около трехсот девяноста тысяч кэмэ, хотя если с елки, то сильно ближе. — перебил он меня. — Только я не про Луну.

— А про что?

— А ты лучше старикашку Дуэйна спроси, где он под новый год был. Он тебе расскажет, даром, что чокнутый.

— Вовсе он не чокнутый, просто пьяный всю дорогу. — попытался я возразить.

— Вот именно! — отрезал рыжий, снова фыркнул и заснул опять под своими пальмами мышнаитскими.

Старикашка Дуэйн жил в старой хижине над самым обрывом. В стародавние годы там обитали бутлегеры, выгоняли они там из чего ни попадя горную росу для утешения страждущих. А теперь, значит, там Дуэйн живет, и он тоже, похоже, что-то из чего-то гонит себе втихаря.

Так вот этот самый Дуэйн, под самый новый год поехал в Роллинзвилл. Дело было как раз после хорошего снегопада.

Даже не знаю, стоило ли вообще обращать внимание на бредни этого вечно пьяного субьекта, но было в его рассказе что-то такое, чересчур что ли неправдоподобное, что наводило на мысль о том, что Дуэйн вряд ли смог сам это все придумать.

По его словам выходило, что «эти грёбаные яппи с востока для начала раздолбали всю Америку, а теперь добрались и до Роллинзвилля».

— Прикинь, парень, — горячился старикашка, обдавая меня каким-то сложнейшим коктейлем из запахов, — они снесли все. Они снесли грёбаную почту, грёбаную прачечную, грёбаный супер — мать его — маркет. Они снесли все бары на площади и построили свой грёбаный космодром с тарелками! Они разломали станцию и все рельсы Юнион Пасифик и пустили свой грёбаный монорельс!

Тут Дуэйн пронзительно свистнул, а затем издал специальный чпокающий звук, желая видимо показать, как это там все работает.

— Понял? Вот так-то, парень. Короче, они поломали там все. Ходят все такие важные, синие какие-то, с носами, по нормальному даже не разговаривают, короче — яппи, как есть. Нашел какой-то бар на окраине, думал горло промочить, так с ружьем не пустили! А я всю жизнь с ружъем! Говорю тебе сынок — Америке конец!

И долго он еще так, в таком же духе фыркал, ругался, шипел и бухтел.

Я тогда послушал его, да забыл — мало ли куда он по ошибке заехал, и что там с перепою увидел, а котяра-то наш рыжий видать впечатлился.

Вдали, за поворотом дороги загудело и показался весь в клубах снежной пыли снегоочиститель графства Гилпин. Вспомнили-таки про дорогу номер пятнадцать. Чистить будут.

А снег-то падал не просто. Это я только сейчас заметил. Падал, падал, да все какими— то кружочками, треугольничками, ромбиками и прочей геометрией. Чертил ведь он что-то.

Ну, да я разбираться не стал, сплюнул на все и пошел себе дальше рассказ писать. И было у меня там дальше:

«…чудом уцелевшим в центре огромного города, замоскворецким двориком. Да, и сирень еще. Под сиренью стоит топчанчик. На топчанчике покоится не совсем свежий сэндвич: полосатый политкаторжанин — матрас хозяйский, простынка от природы серенькая, потому как из пункта проката, потом за ней идет художник Петров ( абсолютно не Водкин, а свой собственный), а сверху на нем сидит его пледик из верблюда, ну, и перец, и соль, и уксус по вкусу добавлены. К топчанчику прислонен ряд шедевров великого мастера. (Автор не сказал "известного", прошу заметить). Ряд шедевров развешен по окрестным кустам, еще один ряд приставлен боком к той решетке двора, что выходит на Пятницкую.

Город то ли спал, то ли прикидывался спящим, лежал большой и темный, изредка ворча сквозь дрему поливальными, почтовыми, хлебными и колбасными машинами. Колбасная машина особенно живо представилась ему, он сглотнул слюну и повернулся на другой бок.

«Неплохо бы и в самом деле сгонять куда-нибудь, хоть бы и к булошной наугол, да купить батон у грузчика, а?" — подумал художник Петров совсем не Водкин и залез рукой в карман своих серых полотняных брюк, висящих тут же рядом на ветке. Впрочем, тут надобно сказать, что и цвет и фактура, да и самое название Брюки, даны автором картине весьма условно. Ни до конца серыми они не были (сами знаете, все эти световые пятна, блики, тени, кофе, чая, вина, ягод, варенья...) Одна только окись хрома или, скажем, индийская красная чего стоит! Ни до конца полотняными они тоже не были, ибо имели в себе сложнейшие фактурные вкрапления из старой наволочки, брюк синих вельветовых и репейника, привезенного с блаженных этюдных мест. Не были они, по чести сказать, до конца и брюками, в громком, конечно, смысле этого слова. Ну, да вылезши из первого кармана своих условных брюк, он залез во второй. Вылезши же из второго, он как-то странно хрюкнул носом и плюнул на траву.

— Экспедиция отменяется ввиду отсутствия экспедиционных как таковых! — провозгласил он громко и, в следствии недавно перенесенной душевной болезни, хрипло как-то и с надсадом, на весь двор и добрую часть улицы Пятницкой. Крик пролетел чайкой над улицей, отразился от темных домов и, сгинув где-то в зеленой бездне обводного канала, затих. И он, чтобы вдруг случайно как-нибудь не обидеться на жизнь, поспешно достал из-за уха (своего, конечно, собственного, никому еще не известного) папиросину Казбека и закурил.

Он вспомнил все, но обиды не получилось. Вспомнил он и Пузикова, хозяина дома, хозяина двора с серенью, хозяина клена ясенелистного и его оранжевого абажура хозяина. Пузиков был сволочь, трус и жлоб. И квартира у него была огромная в центре Москвы, но он в ней не жил, а сдавал в наем покомнатно. Сам же обитал в Медведках, как медведь, в полкомнатах из экономии, был у него тополь-старик под окном — спилил, бережливый, под корень, дескать солнца не видать, а электричества вон сколько нажигаем. Спилил, а тело его столетнее на чурбаки попилил, и очень, между прочим, выгодно продал какой-то самогонной старушке Кикимовне в сельскую местность. Была и сирень, да и ту ведь обрывал всю по весне, и на рынок ее, на рынок. Давно он уже и Петрову грозился выселением за неуплату, да не Водкин все как-то успевал в самый последний момент где-то денег достать. Сходило.

А в этот раз не сошло. Вспомнилось однажды утром зачем-то Петрову вдруг все, и песок морской, и волосы ее мокрые и необыкновенно длинные и вообще, и захандрил не Водкин, заболел, послал это все подальше, на далекий архипелаг Пуамоту, лег на топчан и денег доставать не стал. Ничего вообще делать не стал, просто лежал и болел. Около ста лет лежал он на топчане. Пришли с работы, посмотрели, похмыкали. Утруждать больного совершенно не стали, взяли бумажку для заявления, сами все написали и ему дали, чтобы расписался. И ушли. Потом пришел Пузиков и хотел взять картины. Петров не дал, и Пузиков забрал абажур и выкрутил все лампочки.

Еще около ста лет лежал он в темноте, а потом вдруг все прошло. Он очень просил, чтоб прошло, и однажды ночью это прошло действительно. Он встал с утра с топчанчика абсолютно здоровым и тут же, в один день, написал картину. Что было в этой картине, не знает никто. Не Водкин никому ее не показал.

А потом ввалился Пузиков, долго кричал и обозвал Петрова тунеядцем и пьяницей, на что Петров кратко ответил. Так художник Петров вылетел с квартиры и оказался в серых условных брюках среди волшебной сирени…»

Когда я оторвался от рассказа, наступил вечер. Впрочем, как утверждает современная наука, два эти явления связаны между собой лишь косвенно, а потому надо писать так: я оторвался от писанины. Наступил вечер. За окном (естественно) стало темно. В избушке темно не стало потому, что я зажег в ней электрический свет. Холодно только стало, и главным образом оттого, что печка погасла.

— Эх ты, мормон рыжий, не мог дров подложить. — сказал я коту с укоризной.

— Не мог. — согласно зевнул тот.

Пришлось разводить огонь заново. Развел, в нужной пропорции развел, и заполыхала моя печечка снова.

И зря, видать, развел. Отогрелись избушкины обитатели, повылезали, есть хотят. Даже второй кот мой, нерыжий, с чердака спустился и все вокруг меня окружности чертит. А Рыжий подошел, цап меня лапой сквозь парусину за ногу:

— Поесть бы неплохо!

— Слушай, бро, — говорю. — С едой пока проблема. Есть собачья. Картошка еще есть, в мундире. Остатки буритос. Я же не думал, что вы за день трехдневную порцию слопаете.

— А зачем же ты ее всю нам выложил?

— По щедрости русской души. И с расчетом на вашу сознательность.

— Так ты выйди за дверь, постой там немного и новой принеси, — это мне второй кот предлагает.

— Амиго, — начинаю я объяснять, — еду берут в магазинах. Это не сразу за дверью, это ехать надо. Ближайшая еда отсюда в десяти милях. Машины сегодня нет. Что мне, пешком топать?

Я посмотрел на него, но во взгляде его не нашел ни поддержки, ни понимания, и понял я, что эта кашемировая бестия вовсе даже и не против того, чтобы я шел пешком.

— Так была же еда еще в тумбочке. — говорит.

— Так нету.

— Странно… — протянул он с явным, и уже не в первый раз, подозрением меня в воровстве. — А где же она?

Я безмолвно ткнул пальцем в его пузо. Вот ведь мормон! Еда кошачья действительно кончилась, а мексиканскую обоюдоострую еду ни один кот есть не станет. Это понятно почему. И, хоть вечером Макс и Мишелл должны были наконец вернуться и привезти снизу всякой жратвы, я из вредности ничего ему про это не сказал. Сказал только кротко:

— Погода, вишь, какая. Какая еда в такую погоду? Может, что с низу и привезут, если не забудут, да только, если сами доедут.

— Да куда ж они денутся? — забеспокоился второй котяра. — У них ведь хорошая машина?

— Машина хорошая. Три года копили. Покупали вам просроченный корм подешевле, вот и накопили. Это шутка, если кто не понял. Может и доедут. — говорю, а сам подумал: "Дороги нынче не дай Бог никому. Особенно по каньону после водопада, а уж про дорогу семьдесят два, я вообще молчу".

И тут вспомнил, что фонарь над входом забыл зажечь. Самое время было: темно, да снег валит. Очень правильно при такой видимости в тайге, да в горах фонари по над входом зажигать. Вдруг плутает кто в потемках?

Зажег свет, и тут осознал вдруг, что пока я тут с котами лясы точил, все это время боковым слухом мне слышался какой-то непонятный звук с улицы. То ли завывание какое-то, то ли пение не очень громкое, невеселое. Ветра вроде не было. На койота не похоже…

«Что ж там воет так? Как по покойнику…», — удивился я. «Снегопой. Снег поет». — подумалось вдруг.

И только так подумал, как глядь: свет фарный за окном появился. Недалеко так, метрах в ста.

"Мои едут." — решил я. Потом понял, нет. Рановато еще. Завывало, видимо, именно как раз то, что там светило фарами.

— Еще раз что ли дорогу чистят? — с сомнением подумал я, но зрение мое боковое было против.

"-Нет, брат, шалишь. Чтой-то тут не так!" — сказало мое боковое зрение, а что не так не сказало. А свет тот фарный так и застрял там, где я его увидел.

Сходил я еще за дровами, поколол, да в печку подбросил. Чаю заварил, чайку попил, но как-то неосновательно. Как падший драхман. Поглядел в окно — стоит, ревет, фарами светит, аварийкой мигает. Ясно дело теперь, почему стоит, ясно почему ревет. Застрял и буксует.

— Ну, вот и узнаем, кто там к нам на пятнадцатую заехал. — сказал я котам, надел штаны плотные, свитер, рукавицы, накинул пончо, взял сигарет, лопату, топор и лебедку, и пошел пособлять.

Рыжий мне в сени кричит:

— Если это пришельцы, ни в коем случае не говори с ними про котов! Даже не вздумай!

— Про нас совсем не говори! — пищит кашемировый.

Вот ведь, что удивительно, — думал я, двигаясь вниз по дороге, — отчего вся эта билиберда про НЛО и пришельцев особо резво догоняет некоторых именно в горах? То ли воздух тут разрежен так, что его мозгам почти не достается, и у этих некоторых они не могут работать нормально. То ли оптические свойства атмосферы таковы…

Я усмехнулся про себя: если тут у нас и есть какие-либо инопланетяне, то первый их них — это старикашка Дуэйн. На человека он уже мало похож, синеватый какой-то, с носом и бормочет иногда что-то невообразимое. Никто и никогда не видел, как он ест. А, кстати, никто не видел, как он пьет. Может быть, это перед нами просто такая форма инопланетной жизни, внешне похожая на вечно пьяненького старикашку?

Ну, во-первых не сто метров, а все полкилометра пришлось идти. Фары больно яркие, обманули. А во-вторых… Нет, сначала-то я думал грузовик большой стоит, занесло на пятнадцатую, стоит теперь, аварийными огнями мигает. Потом подумал, что почтовый фургон Федерала Абрамыча Экспресса, уж больно зеркало заднее большое. А тут поближе подошел и смотрю — ошибся: большая такая ассенизаторская машина. Стоит и воет. Яркая, вся в зеркалах и огнях, как карусель на ярмарке, правда, запашок не тот. Недвусмысленное такое амбре.

Какие-то люди в спецовках, числом пятеро, вокруг не очень-то целенаправленно топчутся. Скорее даже просто обреченно уже слоняются.

Ан нет, смотрю, накаркал Рыжий. Не люди это вовсе. Пришельцы, вишь ты, из космоса. Обыкновенные такие пришельцы, синеватые, с носами.

— Привет, парни! — говорю.

Тут слышу, в голове моей что-то — щелк, щелк, дзинь! — и девушка какая-то говорит: "Да, — говорит, — Местная Телефонная Компания слушает. Куда вы хотите позвонить?" А ей же в моей голове кто-то отвечает и цифры говорит. " А откуда, — говорит, — вы звоните и кто будет платить?" И опять ей отвечают и цифры говорят. В моей голове! Тут уж я хотел возмутиться, как у меня в этой самой голове зазвонило и я снял трубку.

— Ну, и чё за дела? — говорю я вежливо. А мне оттуда: — Извини, брат, за оказию! Это мы телепатию налаживали, поскольку мы по-русски абсолютно, ну ни бельмеса.

И слышу, пришельцы мои носами кивают и "Угу" говорят. А так стало быть, это они.

— Хорошая, — говорю, — у вас телепупия. Что, — говорю, — застряли братцы? Сколь колес-то у вас?

— Да много, только всё маленькие… — нестройным хором проквакали пришельцы в голове.

— Слушайте, а можно вот эту всю светомузыку выключить? — прошу.

— Да мы не умеем, — говорят, — мы только откачиваем, а еще один машину водит.

— Ладно, значит так тягать будем! — сказал и дал одному лопату: — Вот тут спереди подкопай, и там сзади тоже.

Боже мой! Смотрю на его ноги и тихо отпадаю. Стоит он в каких-то невообразимых шлепанцах на босу ногу. Смотрю на других — там не лучше, только водила в кедах. Отобрал у него лопату обратно и сам пошел откапывать.

Пока откапывал, успел машину получше осмотреть.

Дерьмовозка как дерьмовозка, на передке железочками написано, как положено "GMC". Да, колес и вправду много — осей двенадцать, да только колеса и вправду уж больно детские. Села она у них на брюхо прочно. Лебедкой надо. И пошел я лебедку к дереву привязывать.

Вернулся к машине, закурил.

— Однако ж, откуда ж, — говорю, — вы приехали? И что это за дороги у вас там такие, что колесики такие детские?

— А мы, — отвечают, — с планеты Техктокотовнеслушал. Там у нас те живут, кто курил, водку трескал, лучком и чесночком объедался, кто в кошачье воплощение не перешел, а так в человечьем и остался. А дороги у нас асфальтовые, спокойные.

— Ну, а на предмет грунтовых дорог, какие там грунты?

— Такие же, — отвечают, — асфальтовые.

— Ну, а воды грунтовые?

— Тоже, — говорят, — спокойные, асфальтовые.

Стал спрашивать, как они сюда попали. Говорят, выехали из дому, да так по пятнадцатой и ехали, пока асфальт не кончился и снег не пошел.

Тут усмехнулся я. Километровка у меня с собой была. Хорошая карта. Пальцем тыкаю, показываю им на карту, что на дороге номер пятнадцать ни одного асфальтового пятна нет, не было и быть не может.

— Нет, — говорят, — неправда, у нас на планете пятнадцатая — большой и широкий хайвэй, с закусочными, заправками и крупными городами по бокам.

Упираться я не стал. С городами, так с городами. Сказал только: — Ладно, тягать давай.

Битых полчаса тянули мы и толкали, то взад, то вперед, запарились, из сил выбились — ни с места их бронепоезд, как прирос. Объявил перекур. Сели, курим. Ну, тут я догадался в кабину заглянуть. — — А что это у вас там мигает все время?

— Так ведь… В инструкции-то… Этого… В случае чего… На аварийный тормоз ставить...

— Значит мы ее на тормозе дергали? — спрашиваю.

— Ну да, — отвечают мне эти интеллектуалы, — Так положено по инструкции.

— Сними немедля с тормоза, — прошу, — тюна ты эдакая, — это я водителю говорю.

Снял он, выхухоль, это тормоз наконец. Дернули еще разок, и пошла говноповозка космическая, сама пошла родимая. Кто видел пятнадцатую нашу дорогу, знает: там она все время под горку идет.

Нет, прав был старикашка Дуэйн, все заполонили эти яппи, через тридцать три их утюга и с иным прибором. Собрал я свои вещички и даже рукой им махать не стал, этим драхманам падшим в конец. Так и пошел домой.

А тут и снег перестал. И встали наши горы передо мной. Высокие, а за ними вставали горы еще выше — облака. Оглянулся я, чтоб панораму сзади оглядеть. И точно, смотрю, а дорога то наша и впрямь не проста. Вот он хайвэй-то ихний, инопланетный, мелькнул в снеговых облаках, метрах в трех прямо над нашим, мелькнул с закусочными, заправками и городами по бокам, мелькнули два огонька красных от той машины, да и пропали вдруг вместе с облаками. И больше снега в том году не выпадало.

Вернулся я домой, да чаю как следует поставил. А там и друзья мои, с божьей помощью, воротились. Ничего я им не сказал, чего языком зря молоть, все равно не поверят. Котов сдал я по описи на кормушку, да и сели мы чай пить, да ужинать.

А на столе картошечка лежит, огурчик там, лучок нарезанный, селедочка опять же. Медицина тут же, запотевшая в бутылочке стоит. Макс-то с Мишелл давно себе наложили, сидят трескают, а я как индюк сижу и на них смотрю.

— Почему ты ничего не ешь? — спрашивает меня Мишелл на местном языке.

Сижу, молчу. Делаю вид, что на местном не понимаю.

— Ты голодный? Ты не голодный? — делает она два взаимоисключающих предположения относительно меня.

Опять молчу, как палтус молчу. Забился между столовыми приборами и молчу. Только плавником пошевеливаю. И она не стала больше спрашивать: да и что с палтуса взять?

Ну, тут уж и Макс от еды оторвался.

— Чего? — говорит он на межгаллактическом языке. — Ты что это, брат, не ешь-то ничего?

— Да вот сижу и думаю, а соответствует ли наше питание задачам духовного просветления, так сказать. Как можно очиститься, если себя заполнять невежественной пищей, которая пропитана духом неблагостным?

— — Так… Опять задурил что ли? Ну, эт ничего — протянул Макс. Помолчал немного насупившись. И дальше мы заговорили на странном языке, понятном только нам двоим.

— Селедочки, а? — спросил Макс. Я отрицательно покрутил головой.

— Огурчика? — Я опять головой повертел.

— С чесночком? — сказал он и, пока я не успел отказаться, добавил: — И картошечки с маслицем, с лучком, да сосисочек еще отварим, да с кетчупом!

Я немного высунулся из-за столовых приборов, на безопасное расстояние, плавники подобрал и стал внимательно слушать изрекаемые Максом народные мудрости.

— Во-первых, наплюй на это все. Наше от нас не уйдет, так? А что не наше — то нам и не надо. А мы с тобой сейчас по-первой, а потом картошечки с маслицем, лучком, огурчиком и сосиски в кетчупе! — говорил он. Я побольше вылез.

— Картошечкилучкомогурчикомселедочки… — повторил он свое заклинание.

— А пивка дадут? — спросил я уже без всякой надежны и опасливо покосился на рыжего.

— Бельгийскаго! — твердо стукнул кулаком по столу Макс свой последний сокрушительный удар.

Ночь, тихая звездная ночь Скалистых гор стояла за окном. Все обитатели избушки наелись, угрелись на своих ложах и теперь мирно спали. Я немного задержался с печкой, дожидаясь пока прогорят дрова, чтобы вовремя закрыть трубу. Странный был сегодня день. А с другой стороны, какой еще может быть день, если он начался со слова «Снегопой»? А с третьей стороны, рассказ я все-таки дописал.

«…в серых условных брюках среди волшебной сирени. Вспомнил он все, но даже это не смогло обидеть его. Он докурил папиросу и посмотрел в небо. Там, среди ветвей, на востоке уже кто-то чиркнул беззвучной своей спичкой и загорелся восток. Петров натянул пледик и прикрыл глаза. Не до конца, а так, чтобы видно все было. Вот они гроздья сирени, а вот и звезды, что отстали от своих. Рассвет густел, наливался красным, наползая все ближе и ближе к его глазам. Но прочно держались звезды в своих бархатных соцветиях, никуда не убегали, только дрожали от прохладного ветерка. И Петров, чтобы никто не вздумал вдруг снести их поутру на рынок вместе с сиренью, засыпая, забрал их все с собой.»

Рыжий запрыгнул ко мне в ноги. Сидит, смотрит не мигая.

— Ладно, вольно, сынок! — говорит. — Много я тут тебе всего наговорил. И про воплощения и про планеты. Пошутил я. К старости вредный стал. Наплюй.

— Да как же так, — говорю, — я же сам видел пришельцев!

— А ты забудь, — говорит.

И только он произнес «Забудь!», как я вдруг — раз! — взял все и забыл. Да и совсем бы забыл, если бы заранее не записал…